18. Влечение к пище

18. Влечение к пище

И, наконец, девятый, последний «круг любви». Сюда можно отнести всякого рода привязанности, влечения, пристрастия и т. п. Они имеют мало общего с любовью как таковой, их невозможно поместить в одну плоскость, скажем, с любовью к человеку или любовью к справедливости. Но они в чем-то отдаленно напоминают менее ясно выраженные разновидности любви, подобные привязанности к порядку или преданности коллекционированию.

В качестве довольно случайно подобранного примера влечений, принадлежащих к этому «кругу», рассмотрим привязанность к пище.

Кого-то может смутить употребление высокого слова «любовь» в одном ряду с такими прозаическими вещами, как пища и сквернословие. Известным оправданием здесь может служить наша повседневная речь.

Обычный, или естественный, язык – полноправный соавтор всех наших мыслей и дел, его мудрость «настолько же превосходит любой человеческий разум, насколько наше тело лучше ориентируется во всех деталях жизненного процесса, протекающего в нем, чем мы сами» (С. Лем). И этот язык без тени смущения позволяет нам говорить не только о «любви к пище», но даже о «любви к сквернословию». В этом определенно что-то есть, хотя аргументация от языка к миру далеко не всегда надежна.

Привести общеизвестные примеры людей, искренне увлекающихся процессом еды, делающими из ее поглощения чуть ли не культ, непросто. Писатели, как правило, не отводят им главных ролей в своих произведениях, историки не оставляют нам их биографий. Только из Древнего Рима дошла скупая весть о некоей Дионисии Лармине, обладавшей неутолимой страстью, так и хочется сказать, любовью к еде, да Ф. Рабле оставил впечатляющий портрет Гаргантюа – вдохновенного и неутомимого едока.

В исторической хронике В. Шекспира «Король Генрих 1У» сэр Джон Фальстаф так, не без доли самоиронии, представляет себя: «Это видный осанистый мужчина, должен я сказать, несколько полный. У него веселый вид, приятные глаза и очень благородные движения. Дать ему можно лет пятьдесят или около шестидесяти. Представь себе, я вспомнил, что его зовут Фальстаф. Если это развратник, то я легко поддаюсь на обман, потому что в глазах у него… прочел добродетель. Если дерево познают по плодам, а плоды – по дереву, то этот Фальстаф, по-моему, в высшей степени добродетельный человек. С ним поддерживай дружбу, остальных разгони». Фальстаф снисходителен к собственным недостаткам и определенно преувеличивает свои достоинства. В частности, в другом случае он говорит, что его осанистость и известная полнота таковы, что, если бы он решил вдруг изменить свое имя, из этого ничего бы не вышло: всякий тут же узнал бы его уже по его выдающемуся животу. Но Фальстаф и в самом деле принадлежит к тем, кто не способен унывать и кто любит не только хорошо поесть, но и посмеяться и пошутить. Как он сам замечает, для него уже не так существенно, выглядит он на пятьдесят или на что-то около шестидесяти. «Если херес с сахаром, – шутливо оправдывается он, – преступление, то все мои знакомые трактирщики должны погибнуть. Если полнота навлекает ненависть, то, следовательно, тощие фараоновы коровы заслуживают любви». Фальстаф если и не образец добродетели, то, во всяком случае, человек добродушный. Он искренне предан дружбе и готов постоять за нее с оружием в руках, хотя по характеру совсем не агрессивен. «Спеши на вечер стоящий, на праздничный обед, – советует он, – а в шум и гам побоища лететь причины нет».

Своим внешним видов Фальстаф явно обязан неумеренному пристрастию к пище. Но кажется, что и черты его характера тоже как-то связаны с этим пристрастием.

На Фальстафа не только внешне, но и своим характером и привычками похож Ламе Гудзак – герой романа «Легенда об Уленшпигеле и Ламе Гудзаке…» Ш. де Костера. Ламе – человек, любящий вкусно и сытно поесть, а потому «несколько полный». Вместе с тем он добродушен и доброжелателен, ценит шутку и розыгрыш и не предается всерьез хандре. Даже «высокие материи» он неизменно связывает с обыденными, житейскими интересами и заботами, чаще всего – с наполнением желудка.

Вот Ламе обсуждает с Уленшпигелем очень серьезный, как в те времена казалось, вопрос о душе:

– Ты знаешь, где у нас душа» – спросил Ламе.

– Не знаю, – отвечал Уленшпигель.

– В желудке, – молвил Ламе. – Она постоянно опустошает его и обновляет в нашем теле жизненную силу. А кто самые верные наши спутники? Вкусные, изысканные блюда и мааское вино.

«Когда я умру, мой желудок тоже умрет, – сожалеет Ламе, – а в чистилище меня заставят поститься, и буду я таскать с собой отвисшее, пустое брюхо».

Может быть, с точки зрения теологии эти «глубокомысленные рассуждения» Ламе не очень ортодоксальны, но они хорошо говорят о его живом и ироничном уме, для которого простые повседневные вопросы ближе и понятнее, чем отвлеченные проблемы.

Ламе, как и Фальстаф, вовсе не чревоугодник, озабоченный только едой и забывающий из-за нее о других,

Детальные, психологически выверенные описания людей, «любивших поесть» и находивших в этом одну из самых больших радостей в своей жизни, можно найти в летописях медицины и психиатрии.

Так, американский психолог У. Шелдон рассказывает о своем пациенте, некоем Обри, 22-летнем круглолицем, полном, породистом мужчине, среднего роста. «Пища для него – основная цель в жизни, ее главное удовольствие. Основные разговоры сосредоточены на ней, а наибольший энтузиазм связан с пищей. Сам по себе процесс еды – самое приятное событие. Он не набрасывается на пищу как собака, а относится к ней благоговейно как верный любовник к своей возлюбленной. Его пищеварительная система работает, как доменная печь, он может поглощать пищу непрерывно. Нет ничего такого, что он не мог бы переварить. Наибольшим счастьем является покой и отдых после хорошей еды в ожидании нового приема очередной порции. Удаление ее из организма – одно из самых приятных занятий» [188]. Пищевая потребность Обри не носит характера болезненного пристрастия. Об этом свидетельствует то, что она социализирована и тесно связана с любовью Обри к общению. Еда для него является самым главным событием дня. Он редко опаздывает к обеду и ужину, но легко может проспать завтрак. Он любит застольную компанию и может заговорить мать и гостей, если его вовремя не остановить. Основой дружбы для Обри служат взаимные приглашения к обеду. Гостеприимство для него – святыня.

Обри свойственны также, отмечает Шелдон, глубокий сон, стабильность эмоциональных проявлений, терпимость, любовь к вежливому обращению, приветливость со всеми и безмятежная удовлетворенность: «Эта черта предельно выражена в нем и больше всего раздражает его родителей. Он безмятежен, как полная луна, доволен и собой и семейными обстоятельствами. Для него нет ничего неотложного, и его честолюбивые планы не простираются дальше текущего дня… Ему присуща тесная эмоциональная связь с семьей и большая привязанность к матери. Лучше всего ему удаются отношения с маленькими детьми. Дети любят его и не бывают с ним скованными. Он уверен, что раннее детство – самое лучшее время жизни» [189].

Можно сказать, что у этого человека, в общем, неплохой характер, хотя и без страсти и душевной силы. И если такой характер, почти необременительный для окружающих, внутренне связан с любовью к пище и в какой-то мере стимулируется ею, то надо признать, что и в самой этой любви нет ничего особенно предосудительного, при условии, конечно, что в пище нет недостатка.

Что такая связь, в самом деле, существует, подсказывают художественная литература и фольклор. В частности, один из героев Шекспира выражает явное предпочтение людям полным перед теми, кто равнодушен к телесной жизни:

Цезарь.

Окружите меня людьми полными, с головами блестящими и хорошим сном.

Взгляд Кассия чересчур глубок.

Он мыслит слишком много, такие люди ведь опасны.

Антоний.

Его не бойтесь вы, он не опасен,

Он благороден и очень одарен.

Цезарь.

Если б жиру больше было в нем.

«Чёрт простого народа, – пишет немецкий психолог и психиатр Э. Кречмер, – большей частью худой с тонкой козлиной бородкой на узком подбородке, между тем как толстый дьявол имеет налет добродушной глупости. Интриган – с горбом и покашливает. Старая ведьма – с высохшим птичьим лицом. Когда веселятся и говорят сальности, появляется толстый рыцарь Фальстаф с красным носом и лоснящейся лысиной. Женщина из народа со здравым рассудком низкоросла, кругла, как шар и уширяется руками в бедра…» [190]. Возможно, заключает Кречмер, что эти образы, которые выкристаллизовывались в народной фантазии благодаря многовековой традиции, являются объективными документами психологии народов, осадками массовых наблюдений, которым, может быть, и ученый должен уделить некоторое внимание.

Современный человек заметно испорчен нетерпимостью и чрезмерной требовательностью, причем требовательностью прежде всего к другим, а не к себе. Он, как правило, желает видеть их одержимыми высокими страстями и преследующими большие цели. Любовь к пище, символизирующая «низкий» быт и жизнь ради самого себя (грубо говоря, «ради своего желудка»), предстает при такой ориентации как что-то низменное и недостойное человека.

В недавнее время в западноевропейской и североамериканской культурах распространилось умонастроение, которое принято называть пуерилизмом. Суть его в настойчивом желании сохранить молодость, мальчишество как состояние души, жить беззаботно, ни над чем глубоко не размышляя. Пуерилизм проявляется в обращении к спорту и игре, в тенденции к упрощению всех духовных проблем, в уходе от метафизических и этических вопросов и т. д.

Психология современного западного массового человека, пишет Х. Ортега-и-Гассет в знаменитой работе «Восстание масс», определяется внешне простыми соображениями: «Во-первых, подспудным и врожденным ощущением легкости и обильности жизни, лишенной тяжких ограничений, и, во-вторых, вследствие этого – чувством собственного превосходства и всесилия, что, естественно, побуждает принимать себя таким, какой есть, и считать свой умственный и нравственный уровень более чем достаточным. Привычка ощущать превосходство постоянно бередит желание господствовать. И массовый человек держится так, словно в мире существуют только ему подобные, а отсюда третья его черта – вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно и безоговорочно, т. е. в духе «прямого действия». Эта совокупность заставляет вспомнить такие ущербные человеческие особи, как избалованный ребенок и взбесившийся дикарь, т. е. варвар»[191].

Если молодость считается не только лучшей порой жизни, но и тем ее периодом, который следует растягивать – с помощью спорта, пластической хирургии и т. п. – как можно дольше, то для увлечения пищей почти не остается места. Полный человек среди людей, которые и после пятидесяти и далее лет активно изображают из себя мальчиков и девочек, смотрится чужеродным.

Следует, однако, быть терпимее к слабостям и недостаткам окружающих. Если любовь к пище становится главной страстью человека, определяющей остальные его помыслы, к ней трудно отнестись со снисхождением. Но в разумных пределах она не только простительна, но и естественна, ибо она всего лишь одна из сторон свойственной человеку любви к жизни. Не главная, но все-таки важная сторона этой многогранной любви. И, нужно заметить, та ее сторона, значение которой заметно возрастает в обществе, для которого нищета и жизнь впроголодь являются только преданьем.

Паскаль замечал, что любовь к наслаждениям способна унизить человека. И это действительно так, особенно когда речь идет о наиболее примитивных, или «низких», наслаждениях, подобных наслаждению от процесса еды и переваривания пищи. Но «способна унизить» не означает «всегда и с необходимостью унижает».

К тому же современному человеку известны и такие «наслаждения» (о многих из них Паскаль вряд ли догадывался), в сравнении с которыми влечение к пище кажется едва ли не добродетелью, уже хотя бы потому, что оно уводит от более тяжких искушений.

Можно ли отнести влечение (страсть, привязанность и т. п.) к пище к одной из разновидностей любви? Мнения на этот счет расходятся.

Английский философ Дж. Локк без колебаний говорил даже о «любви к винограду». Это вполне согласуется с обычным употреблением слова «любовь» (мы ведь говорим: «люблю ананасы», «люблю жареных рябчиков» и т. п.), а также с тем, как сам Локк определял любовь: «… Каждый размышляющий человек при мысли о наслаждении, которое может доставить ему присутствие или отсутствие какой-нибудь вещи, имеет идею, называемую нами любовью. Если человек заявляет осенью, когда он ест виноград, или весной, когда его совсем нет, что он любит виноград, то его восхищает не что иное, как вкус винограда. Пусть он из-за перемены в здоровье или организме не испытывает наслаждения от этого вкуса, и уже нельзя будет больше сказать, что он любит виноград»[192].

Иначе оценивают «любовь к пище» Н. Мальбранш и М. Шелер, считая, что обычный язык вводит нас в заблуждение, употребляя здесь слово «любовь».

Шелер ограничивает любовь тем, что или свято, или принадлежит к ценностям культуры, или, наконец, является благородным. «В отношении предметов, – пишет он, – являющихся ценными только как «приятные», не существует ни любви, ни ненависти; есть только чувство того, что приятно, а также «заинтересованность» вещами, приятными непосредственно или косвенно (последние называются «полезными»), но нет любви или ненависти к ним. Когда мы, к примеру, говорим, что «любим какое-то кушанье», язык не передает сути дела. Вещи, являющиеся только «приятными», не в состоянии вызвать действительную любовь; они не способны также как-то повышать некоторую ценность, что требуется самой сущностью любви» [193].

Шелер, пожалуй, прав, что «любовь к пище» – это не собственно любовь, а то, что только ее напоминает.

Это можно сказать и о таких, допустим, феноменах, как «любовь к чтению газет», «любовь к быстрой езде» или «любовь (охота) к перемене мест». Все то, в чем человек может быть заинтересован, к чему он имеет склонность, кажется ему приятным или полезным и т. д. Но это все-таки не любовь в подлинном смысле этого слова. Здесь нет глубоко эмоционального отношения к объекту, хотя он и является предметом желания, и значит ценностью. Нет и движения к более высоким ценностям, характерного для отношения любви.

Французский моралист Л. Вовенарг как-то заметил: «Привычка – все, даже в любви». Человек довольно быстро привыкает к самым разнообразным вещам: к отдыху, вкусной пище, интересным людям и т. д. Лишившись привычного, он чувствует поначалу определенный дискомфорт, но затем привыкает к другим занятиям и новые привычки вытесняют старые.

Лишите, скажем, завзятого читателя газет этой «печатной продукции» и первые дни ему будет чего-то не хватать; потом он привыкнет, переключившись, допустим, на книги. Заядлый курильщик, лишившись табака, медленнее, но все-таки привыкает обходиться без него.

Привычное занятие, доставляющее удовольствие, мы часто называем «любимым занятием», но это не должно вводить в заблуждение.

Что касается упоминавшегося Обри, так любившего поесть, то его семья принадлежала к кругу богатых промышленников. Вполне можно представить его в другой среде, где «любовь к пище» не нашла бы «подходящего материала». Ему не оставалось бы ничего другого, как переключиться на что-то иное, скажем, на общение, но уже не за обильным ужином.

Не все, кажущееся человеку приятным или полезным, вызывающее его интерес, является объектом подлинной любви (хотя в обычной речи мы и в этих случаях нередко употребляем слово «люблю»). Проблема, однако, в том, как отграничить, хотя бы примерно, то, что способно вызывать и поддерживать любовь, от того, что только привлекает, вызывает привычку, заинтересованность и т. п.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.