Первые испытания характера и ума
Первые испытания характера и ума
Первоначально Карл проявил себя как весьма прилежный студент, решив посещать сразу девять курсов лекций. Но этого запала хватило не надолго. Выйдя из-под родительской опеки, он вскоре с головой окунулся в бурную жизнь боннского студенчества. Уже во втором семестре трирские студенты избрали его председателем своего землячества. Он много внимания уделял поэзии, вступил в местный союз молодых писателей и помышлял посвятить себя поэтическому творчеству. Занятия науками отошли при этом на второй план.
Генрих Маркс считал первый студенческий год сына потерянным и поспешил уже в середине 1836 г. перевести Карла в Берлинский университет, славящийся строгостью и размеренностью жизни его студентов.
Трудная любовь
Перед поездкой в Берлин Маркс приехал на каникулы в Трир. Здесь он снова встретился с подругой детства Женни фон Вестфален и оказался во власти нахлынувшей и вскоре целиком овладевшей им любви к ней.
Это была поистине трудная любовь. Женни обладала исключительной красотой и обаянием, редким умом и характером. Дочь барона осаждали предложениями руки и сердца сыновья знатных и богатых семейств. У Карла не было ни богатства, ни знатности, ни даже определенной профессии, к тому же он был на четыре года моложе своей избранницы. Но Женни покорило обаяние его незаурядной натуры, богатство и глубина интеллекта. Карл стал для нее самым желанным человеком.
Тем же летом 1836 г. между Карлом и Женни состоялась помолвка, но при этом влюбленные вынуждены были пойти на хитрость: они поставили в известность о своем решении лишь отца Маркса, ибо не были уверены, что другие родственники правильно поймут их.
Одержав первую победу, но не имея уверенности в ее прочности, отправился Маркс в Берлин. Под влиянием чувства одиночества, вызванного прекращением прежних знакомств, а главное – разлукой с любимой, он пишет и посылает своей «дорогой, вечно любимой Женни фон Вестфален» три большие тетради стихов – «Книгу любви» в двух частях и «Книгу песен». В них звучит романтическая настроенность юноши, в котором зреют интеллектуальные и нравственные силы для борьбы с превратностями мира, за свои мысли и чувства.
Вот два стихотворных отрывка из этих тетрадей. В первом слышатся отзвуки становления характера борца, который уже не ждет помощи бога:
Я с бурей в борьбе закаляюсь
И помощи бога не жду,
Креплю я уверенно парус,
В надежную верю звезду.
Охваченный радостной силой,
В смертельном и долгом бою,
Исполненный дерзкого пыла,
Я гордую песню пою.
(16, с. 380)
А строчки другого стихотворения пронизаны светлым чувством любви:
Женни! Смейся! Ты удивлена:
Почему для всех стихотворений
У меня одно названье: «К Женни»?
Но ведь в мире только ты одна
Для меня источник вдохновений,
Свет надежды, утешенья гений,
Душу озаряющий до дна.
В имени своем ты вся видна!
(16, с. 432)
Ответное письмо Женни тоже наполнено нежной любовью к Карлу. Не миновали влюбленных и чувства ревности и тревоги. «Чем полнее я предамся блаженству, тем ужаснее будет моя судьба, когда твоя пламенная любовь остынет и ты станешь холодным и сдержанным. Видишь ли, Карл, тревога о сохранении твоей любви отнимает у меня всякую радость», – терзалась Женни три с лишним года спустя после помолвки. И в то же время уверяла: «…Карл, я так невыразимо люблю тебя… Вся моя жизнь, все мое существование пронизано мыслью о тебе» (16, с. 648, 650).
На долю Женни в этот период выпала сложная задача: ей надо было не только самой убедиться в постоянстве Карла (ведь он еще так молод!), но и преодолеть сопротивление многих родственников, особенно сводного брата, реакционера Фердинанда фон Вестфалена, получившего в это время должность правительственного советника в Трире. Только через полгода Карл смог обратиться к родителям Женни с просьбой о согласии на их помолвку, а еще через полгода было наконец получено формальное согласие, которое означало, однако, что свадьба состоится не ранее чем после окончания Марксом университета[7].
От поэзии к науке
Дальнейшая судьба их любви все более зависела от Карла. С подлинно родительской мудростью Генрих Маркс наставлял сына о необходимости доказать свое постоянство и серьезность намерений.
Это понимал и сам Карл. В постоянстве своих чувств к Женни он не сомневался, но сознавал необходимость более твердо определить характер своей деятельности. Быстро убедившись, что поэзия не его призвание, уже в ноябре 1837 г. он сообщает отцу: «…поэзия могла и должна была быть только попутным занятием: я должен был изучать юриспруденцию и прежде всего почувствовал желание испытать свои силы в философии» (16, с. 10).
Здесь вновь прозвучало впервые обнаружившееся в «Размышлениях…» влечение к обоим типам профессий: как к тем, которые вторгаются в саму жизнь (юриспруденция), так и к тем, которые занимаются абстрактными истинами (философия). Вскоре занятия теми и другими органически переплелись между собой.
Вот как это случилось. В начале своей учебы в Берлинском университете Маркс слушал лекции лишь по конкретным (практическим) дисциплинам: пандекты – у Савиньи, уголовное право – у Ганса и др. Но Савиньи и Ганс были выдающимися представителями двух противоположных направлений немецкой правовой науки: первый возглавлял историческую школу права, которая была чужда Марксу своей апологией феодальных прав и эмпиризмом, возведенным в ранг методологического принципа; второй представлял гегелевскую школу, которая была ближе Марксу своим рационализмом, однако в практических выводах Гегель также утверждал правомерность, более того – разумность существующего («все, что действительно, – разумно»). Правда, гегелевский метод заключал в себе возможность и иных, революционных выводов («действительно лишь то, что разумно»), но в середине 30-х годов мало кто видел эту, революционную, сторону философии Гегеля. Большинство усматривало в ней лишь официальную идеологию прусского государства. Так же относился первое время к гегелевской философии и Маркс. Поэтому он не считал необходимым специально изучать ее, ограничившись лишь знакомством с отдельными отрывками из произведений Гегеля, которые ему не понравились.
С большей симпатией воспринял тогда Маркс канто-фихтевскую трактовку права. Ему, как поклоннику Просвещения, импонировало, что Кант и Фихте восприняли основную правовую идею просветителей – учение о естественном праве людей, о государстве как продукте общественного договора. Кант принимал также положение Руссо о том, что суверенитет принадлежит народу, и признавал возможным переход от абсолютной монархии к конституционной. Фихте в ранних произведениях шел еще дальше: в работе «Попытка исправить суждения публики о французской революции» он доказывал правомерность революции. Все это в глазах Маркса выгодно отличало канто-фихтевскую теорию как от гегелевской, так и от исторической школы права. Тем не менее и ее Маркс не мог принять целиком уже хотя бы потому, что многие ее положения, сформулированные более 40 лет назад, устарели.
Единоборство с великанами мысли
Не удовлетворившись ни одной из существующих правовых теорий, юный Маркс отважно решил самостоятельно провести некоторую систему философии через всю область права. Основную свою задачу он видел в том, чтобы сформулировать общезначимое, точнее, независимое от конкретного опыта (априорное) понятие права, а затем проследить его развитие в реальном праве – как прежнем, так и современном. В итоге он, по-видимому, подходил к выводу, что именно древнее римское право соответствует априорным принципам и потому истинно, а современное право ложно.
Обеспокоенный отец писал: «В твоих взглядах на юриспруденцию есть доля истины, но, будучи приведенными в систему, они способны вызвать бурю, а ты еще не знаешь, какими грозными могут быть бури в науке. Если предосудительные моменты в деле нельзя совсем устранить, то по меньшей мере форма должна была бы быть смягчающей и приятной» (16, с. 616).
Однако не страх перед научной бурей (ее он жаждал), а именно существо дела поставило Маркса перед трудностями, которые нельзя было преодолеть с позиций канто-фихтевского априоризма. В основе этих трудностей лежал упрямый факт, о котором Маркс в то время и не подозревал: ни римское, ни какое-либо другое реальное право не есть воплощение априорных принципов, да и сами эти принципы в действительности суть лишь абстрактный сколок с конкретных отношений определенной эпохи. Поэтому все попытки юного Маркса (как и предшествующие попытки Канта и Фихте) доказать обратное были обречены на неудачу. С таким трудом разрабатывавшиеся им априорные схемы рушились одна за другой, ибо вступали в противоречие с реальными правовыми отношениями, вместо того чтобы дать им стройное объяснение.
Происходит мучительная борьба Маркса с предметом и с самим собой:
«Снова для меня стало ясно, что без философии мне не пробиться вперед. Таким образом, я мог с чистой совестью снова кинуться в ее объятия, и я написал новую метафизическую систему принципов, в конце которой опять-таки вынужден был убедиться в непригодности как этой системы, так и всех моих прежних попыток» (16, с. 13 – 14).
Столь беспощадная самокритика возможна лишь при огромной уверенности в своих силах. Как в тяжелом бою, юный рыцарь науки отважно бросался в рукопашную схватку и неоднократно повержен был великанами мысли. Но в схватке он и сам поднимается до этих великанов. Беспощадной критике начинает подвергать он не только свои попытки развить принципы априоризма, но и сами эти принципы вообще. Он уже понимает, что канто-фихтевскому идеализму органически присуще противопоставление действительного и должного, являющееся «серьезной помехой» на пути научного исследования. Так прочь с дороги такой идеализм!
Путь к Гегелю
В этой интеллектуальной битве юный Маркс неожиданно для себя находит союзника в лице Гегеля. Он вынужден признать, что гегелевская философия дает наиболее глубокое решение проблемы единства должного и сущего. Философский подход, утверждает Гегель в «Философии права», отстоит «дальше всего от того, чтобы конструировать государство, каким оно должно быть… Постичь то, что есть, – вот в чем задача философии, ибо то, что есть, есть разум» (62, с. 16). Подобно Гегелю, Маркс и считает теперь, что мышление должно не привносить в объект произвольные подразделения, а внимательно всматриваться в самый объект в его развитии.
Хорошим проводником на пути Маркса к Гегелю стал Эдуард Ганс. Отбросив консерватизм Гегеля, Ганс проповедовал с кафедры Берлинского университета, что абсолютная идея далеко не полностью выразилась в прусском государстве и должна развиваться еще дальше. Такая интерпретация побуждала Маркса несколько благосклоннее относиться к философии Гегеля, хотя ему и претил характер официальной прусской доктрины, который эта философия носила.
Определенное влияние на Маркса оказал также профессор Геффтер, который, как и Ганс, был либеральным гегельянцем. Все три курса, прослушанные Марксом в течение летнего семестра 1837 г. (церковное право, общенемецкий гражданский процесс, прусский гражданский процесс), читал именно Геффтер. Единственный курс, который Маркс посещал в зимний семестр 1837/38 г. (уголовный процесс), был опять-таки прочитан Геффтером.
Настал момент, когда Маркс решил основательно убедиться, выдержит ли гегелевская философия критическую проверку, не рухнет ли, подобно канто-фихтевской. Результатом такой работы явился диалог «Клеант, или об исходном пункте и необходимом развитии философии», к сожалению не сохранившийся. В письме к отцу Маркс сообщал: «Мой последний тезис оказался началом гегелевской системы… Это мое любимое детище, взлелеянное при лунном сиянии, завлекло меня, подобно коварной сирене, в объятия врага» (16, с. 15), под которым Маркс имел в виду Гегеля.
Принятие гегелевской философии отнюдь не означало для Маркса наступление внутреннего успокоения и прекращение мировоззренческих поисков. Напротив, завершился лишь самый ориентировочный их этап, открывший дорогу новым, более углубленным исканиям. Придя к Гегелю через отрицание самого Гегеля и его немецких предшественников, Маркс стал чрезвычайно взыскательным ко всякого рода спекулятивным построениям. Уже в этот период начинает вырабатываться критерий Марксовой оценки той или иной философии: не только ее логическая цельность, но и ее способность служить методологической основой для глубокого понимания конкретной действительности.
Итак, занятия одной из практических наук – юриспруденцией толкнули Маркса в объятия философии, а эта абстрактнейшая из наук в свою очередь оказалась лишь теоретическим выражением всей практической общественной жизни Германии того времени. Вот почему, всерьез занявшись философией, Маркс оказался вовлечен в обсуждение важнейших проблем общественной борьбы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.