ПРОИЗВОЛЬНЫЙ ЭТОС И МИНИМУМ ЭТИКИ

ПРОИЗВОЛЬНЫЙ ЭТОС И МИНИМУМ ЭТИКИ

Каким же образом человеку когда-то довелось, как толь­ко что говорилось, в интересах собственного выжива­ния стать этиком, этически прибавочно действовать, тогда как сегодня нам приходится спрашивать, можем ли мы, помимо констатации факта изначальной эк-зистенциальной мета-физической нужды, еще и рациональ­но обосновать СМЫСЛ, ЭТОС? Изначально и в широ­ком смысле этос был ответом как на всеобщий мета­физический вопрос «куда?», так и на вопрос «как?» в плане нашего отношения к миру. Нa протяжении столе­тий и тысячелетий (вспомним, что культуры каменного века сохранились до наших дней) человек имел удов­летворительные мифологические или религиозные от­веты на вопросы о мире. Человеку эк-зистенциально была важна не правильность или истинность ответа, а то, что он вообще может получить ответ, и это было для него достаточной истиной, это была ИСТИНА. Чело­век истолковывался со стороны ЭТОСА, был в долгу перед ДРУГИМ, вплетен в плотную сеть ожиданий, свя­занных с его существованием, деятельностью, действи­ями, многократно ритуализированными. Постоянству связанных с ним ожиданий и вмененного ему должен­ствования соответствовало постоянство потребностей, ведь ему было предписано (этически), что делать в те­чение дня, как обходиться с людьми и природой, о чем думать, как чувствовать и чему умиляться. При этом тягостный труд жизни, нужда и страдание, с которыми мифы и религии ничего не могли поделать, не были ар­гументами против владеющего и правящего людьми это-

[140]

са в той мере, в какой тяготы и нужды компенсирова­лись валютой души, радостью трансценденции, в общем, этической сатисфакцией, которая является чем-то эс­тетическим. Чем жестче могли быть физические испы­тания и тяготы, тем интенсивнее посредством иденти­фикации Я с ДРУГИМ утверждалось что-то вроде кра­соты нравственности, и таким образом этос и эстетика в какой-то мере совпадали. Почему человек был вынуж­ден становиться этическим? Потому, что по мере осоз­нания мира и озадаченности им на определенной ступе­ни развития он уже не мог удовлетворять свою мета­физическую потребность лишь эстетически, но нуждал­ся в каких-то изменениях в мире. Потому, что ему при­ходилось уже не только инструментализировать, но и финализировать мир, т. с. этизировать свои желания и устремления, так что сообразно объектам своих жела­ний и целям своей воли он в конце концов осознавал себя как ДРУГОГО, как ГЕТЕРОНОМНОГО. Его под­чиненность ГЕТЕРОНОМИИ, с одной стороны, была, конечно, обусловлена функцией ДРУГОГО давать эк­зистенциальную разгрузку. Но с другой стороны, если смотреть с позиций исторического развития, человек на протяжении тысячелетий видел себя слабым перед чуждыми, превосходящими его силами, чьей мнимой воле и предполагаемым знамениям он следовал, и они оставляли лишь немного простора для его собственной воли. Но все же эк-зистенциальная функция разгрузки и предположение о высших, превосходящих человека силах, пожалуй, совпадали, были едиными. Ведь только там, где имеются высшие, независимые от человека бо­жественные воли или телеологические природные и ис­торические закономерности, где имеется всеобъемлю­щее человеческое должное, где имеется этос, человек связывает себя долгом. Даже бытие у Хайдеггера, пер­воначально мыслимое в «Бытии и времени»¹ как Dasein,

[141]

представляло собой такой этос, тогда как после «пово­рота» Хайдеггер, наоборот, мыслил Dasein бытия как существование-ради-БЫТИЯ.

Развенчание этих сил и принятие человеком на себя полномочий со времен оседлости стало предпосылкой того, что всеобщее долженствование раздробилось на индивидуальные хотения и произошло превращение ге­терономии в автономию, субстанциального этоса² - в формальную этику, ручательства извне — в самоудос­товерение. Словом, человек ликвидировал этос как бо­жественное определение и обусловливание извне. Не то чтобы человек стал благодаря этому всесильным, но его могущество росло по мере того, как он переставал служить чуждой власти, которая все более и более ума­лялась, и осознавал себя господствующим, становился властителем. Освобождение от этоса, экзистенциальной вины, долженствования, от ожиданий и ответов приве­ло к преобладанию у человека вопросов, адресованных самому себе как существованию-в-мире. Это привело также к современному кризису легитимации человечес­кого существования и деятельности, временные фило­софские и идеологические снятия которого не могут не вводить в заблуждение на тот счет, что речь идет о за­тяжном кризисе (вспомним прежде всего о меганаррациях Гегеля и Маркса, а также о метафизике бытия Хай­деггера).

Частые перемены смысла, этоса, веры, религии и иде­ологии в последние столетия, происходящие у многих в течение жизни, указывают не столько на состоятельность одного смысла, сколько на бегство от Я. Значит, здесь можно заподозрить наличие эстетического, ведь частая смена смысла скорее объяснима ее эмоциональным мета­физическим истоком, чем какой-нибудь объективной истиной, независимой от человеческой воли. Где смыс­лов много, где смысл становится каким угодно, там уже

[142]

нет СМЫСЛА. Процитируем еще разАдорно в связи с его размышлениями об искусстве: «Стало само собой разумеющимся, что уже нет... само собой разумеющего­ся, ...нет даже права на его существование»³. Утрата ис­кусством своей очевидности была лишь выражением и следствием того, что человеческое существование вооб­ще стало спорным с тех пор, как на место этических обя­зательств заступили чистые возможности, которые че­ловек лишь исследовал и хотел конкретизировать как свои собственные. Но чего он хотел и чего хотел бы? Пос­ле ликвидации этоса, благодаря которому человек осоз­навал себя в качестве обязанного, оказалось, что он по сути — должно-хотящий [Sollen-Wollender], и это про­явилось на фоне вопроса о том, может ли он вообще еще хотеть долженствовать. Вспомним Ницше, для которого лучше хотеть ничто, чем ничего не хотеть. Однако до тех пор, пока еще нужно было одолевать гетерономии, жизнь имела смысл, хотя бы и негативный по содержанию.

Что мы должны делать, для чего жить? Сам факт та­кой постановки вопросов, такого рода определения смысла вопросов в аспекте должного свидетельствует о том, что мы или некоторые из нас втайне надеемся, буд­то кто-нибудь может любезно подсказать нам, что де­лать и для чего жить. Этим другим, как предлагал Тей­лор, мог бы быть прежде всего кто-то из философов, кто поставил бы цель, указал СМЫСЛ жизни. Не хотеть мочь — смертная скука, означающая замкнутое суще­ствование в застенке Ничто, невозможность выйти на­ружу, невозможность трансцендировать Я. С топофобической, мета-физической точки зрения, с которой связаны данные рассуждения, человек имеет потреб­ность в прибавочном существовании, прибавочной дея­тельности, он хочет,желает цель (Другое), чтобы в иден­тификации с нею, желающей в свою очередь человека, стать долженствующим.

[143]

Вернемся еще раз к мысли Маркса о том, что живот­ное желает нужного, а человек нуждается в желаемом, и к нашему дополнительному вопросу: чем обусловлено желание человека нуждаться в желаемом? Ответ на это гласит: мета-физическая потребность в приращении бы­тии, прибавочной деятельности. Однако на протяжении веков, почти двух тысяч лет, эта потребность перехва­тывалась, предписывалась и удовлетворялась этически при посредстве христианского этоса мира иного. И вот при разрушении этого этоса данная потребность вновь открыто связывается с прибавочным бытием, прибавоч­ной деятельностью, новыми целями. Если христианс­кий этос, ориентированный на счастливый мир иной, придавал СМЫСЛ земной нужде и страданию, компен­сируя их радостью трансценденции, то с разрушением этоса страдание утратило свой метафизический СМЫСЛ, и потому с упразднением этоса необходимой целью человеческой деятельности стало устранение нуж­ды и страдания.

В Задолжавшем себе будущем я попытался выявить причины, которые вели к ликвидации христианского этоса, метафизики ВЕЧНОГО ДРУГОГО и таким об­разом к метафизике ПЕРМАНЕНТНОГО ИЗМЕНЕ­НИЯ* современности. Там же был поставлен вопрос о том, соответствуют ли все изменения мира каким-либо определенным целям и представлениям или они явля­ются, скорее, результатом бесцельных поисков ради по­исков и действий ради действий, бурно развивающих-

* При переводе выражения Metaphysik der PERMANENTEN VER?NDERUNG der Moderne стоит обратить внимание на сло­во Ver?nderung (изменение), буквальный перевод которого мог бы значить и «переход в другое». Такой «буквализм» позволяет нам уловить труднонереводимую игру слов: ликвидация «Веч­ного Другого» ведет к процессу «перманентного превращения (современности) в другое, т.е. изменения современности».

[144]

ся во всех направлениях и послушных скорее мета-фи­зическому влечению к приращению бытия и к приба­вочной деятельности, следствия которых и следствия их следствий были непредсказуемы. Только так приро­да и общество могли быть радикально изменены⁴. С лик­видацией ЭТОСА, ДРУГОГО, ГЕТЕРОНОМИИ и по­явлением у человека автономии все стало допустимым, осуществимым, изменяемым. Это вызвало невиданный до сих пор взлет рефлексии и рационализации и по­влекло выдвижение и реализацию все новых и новых целей, появление все новых и новых потребностей, при­вело к многообразию целей и потребностей. Вместо того чтобы истолковывать себя с точки зрения всегда неиз­менного ДРУГОГО, должного, предопределения, пред­назначения, судьбы или смысла, человек, напрасно рас­ходовавший ради всего этого метафизический избыток энергии, теперь понял, что нужно истолковывать себя с точки зрения своих собственных потребностей и хоте­ний⁵. Но чего же он хочет?

Целерациональность заместила этос. Человек ставит цели, а цели должны достигаться рациональными спо­собами. Действия, служившие целям, заданным извне, ни к чему не приводившие и, значит, напрасные, как и действия, достигавшие успеха ценой больших затрат времени, человеческих и материальных ресурсов, были устранены или заменены другими, более рациональны­ми. Но какие цели и задачи поставил перед собой чело­век? Ретроспективно можно констатировать, что во всех областях культуры не было действий, являвшихся са­моцелью, не ориентированных ни на актуальные потреб­ности, ни на конкретные цели и, значит, ставших само­стоятельными и объяснимыми только мета-физически, каковы, например, изменение ради изменения, револю­ция ради революции, вооружение ради вооружения, искусство ради искусства, но были также действия, ко-

[145]

торые приводили или должны были приводить ко все большей физической и психической разгрузке. Ведь если пот, нужда и страдание без компенсирующего СМЫСЛА утратили смысл, их надо было устранить из мира. И вот своенравная некогда природа, бросавшая вызов человеку, становилась все более облагороженной и приспособленной к человеческим потребностям и чувствительности. И вот стали делаться коже-, носо-, губо-, руко- и задоугодные вещи и air conditioned*.Сло­вом, благодаря нашей технологической культуре осво­бождения от чрезмерных физических усилий природа стала человеко-авто-угодной (вспомним наше сиамское отношение к автомобилю), став нашим другим телом. Все сводилось к тому, чтобы посредством аккомодации природы, рационализации целей и средств сделать не­нужной борьбу человека за выживание, и одновремен­но дело шло к тому, чтобы производить и предоставлять те средства, которые должны отнимать у человека ощу­щение своей ненужности, помогая ему убивать высво­божденное и ставшее избыточным время, чтобы не было времени для ничто, в том числе для ennui.Утрата этоса, превратившая человека в демиурга целей в радикаль­ном и широком смысле слова и способствовавшая, преж­де всего, культуре разгрузки, вместе с тем лишила чело­века эмоционально-эстетического наполнения, которое ему пришлось теперь создавать искусственно, посред­ством искусства, хотя и не только⁶.

То, что искусство при этом должно заступить на ме­сто религии, связано, пожалуй, с истинно-эстетически­ми ожиданиями, которые правомерно предъявлялись к искусству, пока оно служило религии; и как считал еще Гегель, задача искусства состоит в том, чтобы чувствен­но являть идею, правда, он не объяснял, как такое воз-

* Кондиционированный воздух (англ.).

[146]

можно. Но не позже чем со времен Ницше искусство избавляется от своей парарелигозной роли (хотя мно­гие и сегодня все еще не допускают такой возможности) и редуцируется в значительной мере к функции стиму­лирования, которую подметил Ницше⁷. Ведь там, где боги перестали воодушевлять, людям приходится воо­душевляться самим. Иначе говоря, там, где ИСТИНЫ уже не очаровывают, ОЧАРОВАНИЕ становится един­ственной истиной. И на протяжении вот уже более сто­летия эта функция очарования у искусства не была не­значительной до тех пор, пока оно могло инновационно-метафизически (и здесь в смысле promesse du bonheur)раздувать огонь все новых ожиданий и скандалов. Од­нако в конце концов в результате все учащающейся нео-витализации старья (неодикость, неоабстрактность, нео-и-так-далее), т. е. реанимации трупов, оно само себя ин­новационно-метафизически выхолостило и произвело настоящий и непростительный скандал тем, что стало уже не способно провоцировать скандалы.

Ныне ДРУГОЙ, этос, обязывающий человека, от­личается тем, что, с одной стороны, он представляет собой ответ на его мета-физически обусловленную, ус­тремленную к цели потребность, и, с другой стороны, как-нибудь и когда-нибудь он должен оказаться полез­ным для самооправдания. Таким ДРУГИМ был и polis,являясь одновременно оборонительным сообществом, и здесь возникает вопрос, может ли нынешнее обще­ство для современного Я быть такого же рода ДРУ­ГИМ, что, строго говоря, означало бы вместе с тем уп­разднение автономии. Polis как традиционное общество определялся общностью ценностей, происхождения, расы, территории, языка, представлявших для его со­вместно живущих членов общее расширенное Я-про­странство, нарушение которого наносило ущерб каж­дому отдельному Я.

[147]

Автономия современного человека и отказ от долж­ного в пользу человеческих желаний очистили тради­ционное общество от шлаков коллективно исповедуе­мых ценностей, передававшихся по наследству, и пре­вратили его в современное целевое общество [Zweck-gesellschaft], общая цель которого утверждена путем со­гласительных процедур и есть не что иное, как мирное сосуществование автономных членов этого общества. Однако, с точки зрения автономного Я, такое целевое общество является не самоцелью, но лишь средством для жизни, которое оставляет на его усмотрение решать, сто­ит ли ему отказываться от своей автономии в пользу какого-нибудь этоса. Чем больше может быть игровое пространство прихоти и многообразия, тем меньше пра­вил игры, т. е. законы и нормы совместной жизни реду­цируются к необходимой норме, минимизируются до общего знаменателя, минимума ethics.Если в закрытых религиозных и идеологических системах тотальная и тоталитарно обязывающая гетерономия вела к гомоге­низации людей, то автономия современного человека способствует гетерогенизации. Итак, минимальная эти­ка представляет собой минимально равные ожидания по отношению ко всем членам современного общества и является предпосылкой приемлемости их различий, их инаковости. Сидят ли за моим обеденным столом чер­ные, магометане, иудеи или атеисты, — важно, чтобы ими исполнялись подобающие правила приличия... Ведь наши идиосинкразии не столько идеологическо­го, сколько эстетического рода. Однако целерациональность обусловливает и то, что современное общество все более оказывается обществом разделения труда которое как система с ее субсистемами и частями нуж­дается для своего функционирования в частичных, фрагментарных и мобильных людях (здесь я не буду подробнее рассматривать это). Пользуется спросом

[148]

уже не индивидуум, но dividuum*,который в качестве налогоплательщика компенсирует отсутствие тех бла­готворных коллективных действий, которые персональ­но исполнялись им в традиционных обществах.

ПЕРМАНЕНТНОЕ ИЗМЕНЕНИЕ окружающего нас мира, за которым стояло promesse du bonheur,хрис­тианское наследие отрицания настоящего и бонифика­ции в будущем уже не могут быть бесспорной целью че­ловеческой деятельности⁸. Наше мета-физическое condition humaine**,для которого цели служат лишь пред­логом для ускользания от Я, выявлено. Вот вехи нашей 2000-летней христианской и постхристианской исто­рии: утешение потусторонним раем как компенсация земной юдоли, затем утешения земные, сделавшие рай излишним, и наконец сегодняшнее бегство от Я в кибер-пространство. Раз эстетические сатисфакции не следу­ют больше за этическими трансценденциями или имма­нентными реализациями целей, они должны стать не­посредственной целью нашей деятельности — в воспри­ятии, aisthesis и переживании виртуальных миров. Это нужно для того, чтобы мы узнавали «истории пережи­ваний людей», «которые вновь хотят чувствовать в этой процеженной и лишенной остроты культуре (курсив — Б. X.). Истории, которые начинаются там, где жизнь про­ходит впустую»⁹.

Так в теории.

Ведь глядя через окно на улицу, я все еще вижу лю­дей, спешащих в церковь.

* Делимый (лат.). Ср.: Individuum- неделимый. ** Человеческое условие (фр.).

[149]