«Бабл-гам»

«Бабл-гам»

Обитатели вагона поезда компании «Амтрак» готовились к ночному неверному сну.

Я поднялся с места, постоял у кресла, разминая затекшие ноги. Огляделся. Старик с профилем президента Линкольна хлопнул крышкой компьютера и спрямил колени. Коротко взглянул в окно, точно желая убедиться, что мы все-таки едем. Откинул спинку кресла, натянул на голову плотный карнавальный наглазник и уложил затылок на подушку. «Ну и орешек, - подумал я. - Ни разу не встал, даже в туалет не ходил, трудяга…» Старушки - божьи одуванчики - дремали, отвернув в разные стороны свои румяные пасхальные мордашки, тесно прижавшись боками друг к другу, словно сиамские близнецы. Лыжник-свистун склонил висок к стеклу и прикрыл глаза: спал-нет, непонятно… И амиши умолкли, уморились, смиренно склонив затылки; многие так и не сняли свои черные шляпы…

В ропот колес вагона вплелся короткий детский всхлип. Выдержав паузу, всхлип повторился, окреп, и через мгновение об стены вагона забился горький плач. Женщина в белом чепце пыталась угомонить младенца. Малыш не успокаивался, набирая обороты…

Я опустился в свое кресло, приблизил лицо к окну. Черный глянец стекла вспарывал далекие и близкие огоньки штата Огайо. Неплохо бы заснуть. Но куда там, я и в кровати непросто засыпаю, а тут, сидя, да еще под аккомпанемент плачущего младенца-амиша…

Иногда в заоконной ночи взгляд отмечал островки снега в распадках равнины. А если приглядеться, то вдали, на просветленном у горизонта небе, темнели контуры Аппалачей, долгое время хранивших глубинную Америку от переселенцев, осевших на побережье Атлантики. Не каждый в ту пору рискнул бы перевалить через дикий и опасный горный хребет… Первыми на это решились французы, еще в семнадцатом веке. Но и англичане положили глаз на плодородные земли. Начались распри. После долгой семилетней войны, в 1763 году вся территория штата - от Аппалачей до реки Огайо - отошла англичанам. А позже, во время Войны за независимость, Огайо стал полем отчаянных сражений между англичанами и американцами. Местные индейцы рассудили, что англичане более похожи на будущих победителей - у них армия как армия: вооружены, обучены, хорошо экипированы. Не то что американская шантрапа - то ли солдат, то ли разбойник, вооружен чем попало, одет чуть ли не в лохмотья. Индейцы перешли на сторону англичан, в надежде на будущие блага за верноподданичество. Поэтому сражения были отчаянными, кровопролитными и долгими. Победили американцы…

Спустя более двухсот лет штат Огайо вновь прославился на всю Америку - там родился Гарри Стивенс! Это он придумал «хот дог» - «горячую собаку»: сосиску в булочке, залитую острым соусом. Он выпустил «собаку» на просторы страны, чтобы та собрала для него миллионы долларов. В Огайо родился и Джеймс Риттион - изобретатель механического кассового аппарата. С тех пор стало труднее облапошивать покупателя в магазинах и кафе, за что огромное ему спасибо. Еще в Огайо родился Томас Эдисон. Этому человеку скажут спасибо все люди, кто пользуется «лампочкой Ильича». Огайо послал на Луну первого человека - Нила Армстронга. А парень из Огайо Джон Гленн был первым американцем, облетевшим планету Земля. Кто сказал, что Огайо - дыра, если именно там родились знаменитые актеры кино Кларк Гейбл и Пол Ньюмен? Кстати, забавно - именно Огайо дал Америке президента Уильяма Гаррисона, который, вступив в должность, через месяц умер. А другой президент - Джеймс Гарфилд, тоже из Огайо, став президентом в марте 1881 года, в сентябре того же года был убит. Правда, шесть других президентов из Огайо правили страной вполне счастливо, без неприятностей… Вот и живет штат Огайо в умеренно-влажном климате под девизом: «С Богом мы все осилим!»

А в этот поздний вечерний час в вагоне поезда компании «Амтрак», пересекающем славный штат Огайо, заливался плачем амишский младенец. Но, казалось, вопль его слышу только я один. В сутеми вагона, словно в студне, покачивались в креслах обитатели этого быстрого домика… Но и я вот-вот засну, несмотря на плач младенца. Веки тяжелеют, затылок плотнее втягивается в удобную подушечку… И тут я почувствовал, что кто-то тяжело плюхнулся в смежное кресло. Скосив глаза, я увидел черный профиль молодой женщины. Той самой, что ехала с маленьким мальчиком. Женщина что-то бормотала. Я уловил проклятие в адрес амишей, которые не могут унять своего младенца, который орет, будто он в своей деревне. Я желчно подумал о том, что в основном именно черный люд в Америке ведет себя беспардонно-крикливо в общественных местах. Однако я ни разу не замечал, чтобы кто-то выразил свое возмущение, - американцы дорожат статьей Конституции о свободе самовыражения…

Поезд притормозил и остановился. В ночной тишине - о блаженство, малыш вдруг умолк - сквозь дрему я расслышал странный звук - пф-п-пф-п - и размежил веки. Слегка приоткрытые вздутые губы моей соседки выпростали серую пленку. Выкругляясь, пленка росла и росла, превращаясь в шар. Коснулась кончика плоского носа и лопнула с противным тихим вздохом - пф-п-ф-п… Чтобы через секунду вновь выкруглиться до размера теннисного мяча. Я ненавидел эту «бабл-гам», как называли здесь жевательную резинку, завоевавшую Америку. Дети, подростки, нередко и взрослые, - на улице и дома - выдували шары, уродуя себя до неимоверности, вызывая омерзение и брезгливость. Поерзав, я сдвинулся вправо, к окну. «Куда же она дела своего пацана? - подумал я тоскливо. - И неужели она так и будет сидеть рядом со мной?» От упругого бока моей соседки несло жаром доменной печи. А щека, плотная, накачанная, как бицепс, лоснилась беззаботностью и, казалось, отделялась от лица дурацким шаром, «бабл-гамом», чтобы, лопнув, вновь вернуться на место и стать ненадолго щекой. О боже! Я дал себе слово не обращать внимания на соседство, уснуть…

Поезд дрогнул и тихонечко покатился, набирая скорость. Загомонили работяги-колеса… Кажется, засыпаю… И тут я почувствовал тяжесть на своем левом колене. Приоткрыл глаза - что это еще за фокусы! - на колене лежала ладонь соседки, придушенная в запястье толстым золотым ошейником. Вот те на! Ресницы соседки были опущены. И лишь неизменный «бабл-гам» под плоским носом наводил на мысль, что дурные привычки не оставляют человека даже во сне. Мягким движением я сдвинул ладонь со своего колена. Повернувшись к окну, я прижался щекой к подушке, стараясь вновь вернуть вспугнутую дрему. Иногда в таких обстоятельствах на помощь приходит арифметика, надо что-нибудь про себя пересчитывать. Хорошо бы перестук колес, но при бесстыковочных рельсах этот метод не работал. Принялся было подсчитывать всплески горького плача младенца-амиша, но тот почти угомонился, чертенок, не доведя меня до сна. Слух уловил какое-то ритмичное треньканье, что-то чего-то периодически касалось под полом вагона. Вот и буду подсчитывать эти звуки… Я подсчитывал третий десяток, как вновь почувствовал тяжесть на своем колене. Не просто тяжесть, а легкое поглаживание… Сознание пронзила догадка. Меня охватила дрожь, знакомая многим представителям мужской половины человечества. Я повернул голову и проговорил, выдавливая вязкие слова:

- Есть проблемы, мэм? - от волнения я накинул своей довольно юной соседке лет десять, не меньше, но тотчас же заставил себя улыбнуться оплошности: - Простите… мисс, - а взгляд уже отметил в щедро расстегнутом проеме кофточки одну грудь, похожую контуром на гондолу дирижабля; вторая грудь кокетливо пряталась в кофточке.

Соседка втянула свой омерзительный резиновый пузырь и низким джазовым голосом произнесла:

- Что-то мне холодно, сэр. Нет ли у вас чего-нибудь выпить?

- К сожалению, - ответил я. - Застегните кофточку, вам будет теплее.

Соседка усмехнулась. Опустила взгляд, словно проверяя разумность моего совета, и ответила тем же игривым тоном:

- Тогда мне будет жарко, сэр.

- Что же делать? - соображал я, как поступить.

А не так она уж и страшна, эта особа, а без своего омерзительного «бабл-гама» так вообще недурна…

- Неужели вы не знаете, что делать, сэр, - рассмеялась соседка, точно обронила на пол вязанку дров, - когда девушке холодно?

- Представьте, я уже забыл. Годы, мисс, они оставляют свои зарубки.

- Годы, сэр?! - воскликнула соседка как-то особо, как бы воскликнув шепотом. - Вы мне кажетесь куда моложе моего отца.

- А сколько ему? - промямлил я.

- Отцу? А черт его знает. Кажется, пятьдесят.

- Вы очень добры, мисс. - Я засмеялся и вдогонку пошутил: - Я могу усыновить вашего отца.

- Ха! - Она уставилась на меня дикими черными глазами. - Вас, белых, не поймешь. Кажется, что все одного возраста. Даже с такой сединой, как ваша, сэр.

То же самое я думал и о неграх - после определенного порога, казалось, возраст у них уравнивался. Но промолчал, глупо хихикнув. Вот незадача - свалились на мою голову приключения в полутемном вагоне. Надо решительно пресечь домогательство, я не мальчик. В то же время любопытство путалось в ногах благоразумия, строило рожи и показывало язык: не справишься ты с собой, милый друг, не устоишь, не тяни время - ведь ты никогда не был близок с черной женщиной. Это ж новое для тебя ощущение. Возможно, никогда больше не представится подобный случай. Риск был - эта навязчивая девица наверняка имела за спиной веселую биографию. А бес нашептывал в ушко: «Это все не про тебя, все эти неприятности могут произойти с другими, а не с тобой. Нормальная девчонка, утомленная скучной дорогой. Увидела белого одинокого мужика. Почему бы и нет?! Они, черные девицы, наверняка охочи до белого господина…» Будто я был единственный белый мужчина на земле, сплошь заселенной темнокожим людом. Мужчинам свойственно преувеличивать свои мнимые достоинства, возможно, оттого, что человек всегда ищет оправдания своим поступкам. И впрямь, седина в бороду - бес в ребро…

Унылая предусмотрительность и блудливое нетерпение затеяли свару в моей душе, а ладони покрылись давно забытой испариной… Эта прекрасная черная грудь, казалось, на глазах принимает еще более совершенные формы и, не выдержав собственной тяжести, вот-вот готова вывалиться наружу…

- Как вас зовут? - Я едва ворочал языком.

- А как бы вы меня назвали? - Ее ладонь вновь оказалась на моем колене, продолжая свою изуверскую пытку.

- Гм… Ну, скажем… Мэри. - Я держался из последних сил.

- О! - Она провела ладонью по моему колену с какой-то хозяйской уверенностью, не стесняясь. - Вы угадали, даже странно. Мое имя Розмари. Но все зовут меня Мэри… Как вы угадали? - по-детски удивилась соседка. - А как вас зовут?

Я назвался. Мэри страдальчески сморщила гладкий лоб, пытаясь повторить мое имя. Тщетно. В английском языке нет мягкого знака…

- А где ваш мальчик, Мэри? Мне кажется, вы сели в вагон с мальчиком, - продолжал я свое бессмысленное барахтанье.

- Ты много говоришь, Ила… Неужели тебе не хочется меня согреть? - Она повернулась ко мне. Сосок ее груди черным-пречерным наперстком коснулся моей рубашки.

Я испугался. Впервые в жизни я испугался близости женщины. И лишь в следующее мгновение понял причину своего испуга: а не провокация ли это? В Америке, с их судебной системой, подобная провокация не редкость. Еще чуть-чуть - и она закричит, что я покушаюсь на ее невинность, всполошит вагон, придет этот черный, как тень, проводник Эдди Уайт - кстати, куда это он подевался?! Сексуальное домогательство - серьезнейшее преступление, за него и жизни не хватит, чтобы расплатиться… Конечно, провокация! Решила, что у белого господина, едущего в поезде до Лос-Анджелеса, наверняка есть чем поживиться. Ведь в этой стране, по официальной статистике, - миллион миллионеров…

Злясь на себя, на свою осмотрительность и в то же время не желая расставаться со сладким вожделением, я произнес, падая в долгую паузу после каждого слова:

- Послушай, Мэри… Нельзя мне… заниматься этим делом…

- Почему, Ила? - Ее рука так уверенно путешествовала по моему колену, что остановить ее было невозможно, да и я не хотел, не хватало сил. - Мы можем накрыться твоим плащом, Ила…

- Понимаешь… Я очень болен.

Ее глаза тревожно уставились на меня.

- Нет, ты не подумай чего… У меня больное сердце.

- Только и всего! - воскликнула она с легкомыслием молодости. - У моего отца было больное сердце, так он так справлялся с моей мамашей, что мы с сестрой подушкой накрывались…

- Значит, у твоего папы было не такое уж и больное сердце, - улыбнулся я, чувствуя, как что-то сместилось во мне, стало легче дышать.

- Ну да… не такое больное, - ревниво проговорила Мэри. - Он ведь и умер от сердца, а ты говоришь - не такое больное.

- Видишь, - облегченно вздохнул я. - Ты хочешь, чтобы и я умер? Прямо в вагоне. Представляешь, какие у тебя возникнут проблемы! Думаю, что тебе эти проблемы не нужны.

Мэри слегка отодвинулась. Перспектива превратиться из охотника в жертву была не слишком привлекательна…

- Ладно, Мэри, успокойся, спрячь свои прелести.

Я протянул руку, чтобы хоть напоследок коснуться этого великолепного черного тела. Но тотчас отдернул - даже легкого касания юридически вполне достаточно, чтобы поднять шум и начать сутяжничество в этой законопослушной стране… Мэри засмеялась и легким движением плеча спрятала в глубину кофточки свою бархатную драгоценность…

«Идиот, - казнил я себя, - перестраховщик, трус несчастный. Всю оставшуюся жизнь ты проживешь со щемящим чувством упущенной радости. Старый дурак, воспитанник социалистической системы страха. Американец небось плюнул бы на все и без разговоров залез в джинсы этой молодки».

Мэри легонько похлопала рукой по моим пальцам, что вцепились в подлокотник кресла. По-женски участливо, с состраданием.

- Ничего, Ила, все будет о’кей. Мой отец отваривал листья муилы. И пил. Два раза в день. Ему здорово помогало, лучше всяких лекарств. Хочешь, я тебе пришлю мешочек этих листьев, оставь свой адрес.

- Что за листья такие? - вяло спросил я.

- Они растут на нашем острове. Мои родители родом с Островов Зеленого Мыса. Там и сейчас живет моя бабушка. Она и пришлет мне листья. А вообще-то их продают на Манхэттене, я знаю.

Мэри поднялась и ушла к своему месту. Точно ее и не было вовсе. За окном царила темень ночного Огайо, никаких огней. Казалось, Мэри не ушла коридором, а просочилась в окно вагона, покрыв стекло своей бархатной кожей… Вскоре она вернулась, неся перед собой какую-то склянку.

- Отпей немного, Ила. Это невкусно, но очень помогает, успокаивает. - Она водрузила на стол склянку и лепешку, сухую на вид, покрытую крупой. Сама же села в кресло…

Я поднес склянку к носу, понюхал. Никакого запаха. Ладно, рискну, выпью, сам напросился… И сделал глоток. Горькая, почти едкая жидкость на мгновение помутила сознание. Глаза застили слезы, раскрытым ртом я пытался ухватить воздух. Отравила?! Я вцепился зубами в лепешку, которую сунула мне в рот Мэри, свалившаяся на мою седую голову с каких-то загадочных островов. Проглотив кусочек твердой дряни, я почувствовал облегчение - горечь пропала, остался привкус перца и легкое дыхание, словно я закапал в нос эфедрин…

- Ну Мэри, ты меня достала, - пробормотал я. Несколько минут мы молчали. Вернее, молчал я, а Мэри мне рассказывала, что она отдала свой плейер сыну - тот не может уснуть, если в ушах не барабанит музыка. А тут поднял вопль малыш из амишей…

- Ты не думай, Ила, что я специально к тебе подсела. Просто я так разозлилась, что плюхнулась в первое попавшееся пустое кресло. Оно оказалось твоим, - простодушно поясняла Мэри.

- И куда ты едешь сейчас? - спросил я.

- В Кливленд, - ответила Мэри. - А оттуда еще на автобусе. До городка Офборн, штат Мичиган. Там неподалеку тюрьма. Я еду в тюрьму, повидаться с мужем моей покойной сестры. Его зовут Джек. Два раза в год я наведываюсь в эту тюрьму, с малышом.

- Вот как? - воодушевился я, предчувствуя интересный сюжет. - А что же там делает этот Джек? Надеюсь, посиживает где-нибудь в охране, приглядывает за осужденными?

- Вот и нет. Джека посадил федеральный судья Скотт… Джек уже сидит три года. Еще девять лет, и, может быть, его выпустят. Если чего-нибудь еще не сотворит. С Джеком это может случиться, вы его не знаете, сэр.

- За что же его упекли? - спросил я.

- За убийство. Он повинен в смерти моей сестры Жаклин. Это очень грустная история, Ила. Лучше давай тихонечко споем.

- Что?! - изумился я.

- Споем. Негромко. Я часто пела в церковном хоре. Но мне нравится петь спиричуэлс. Я пела вторым голосом. А первым пела бедняжка Жаклин. Конечно, когда была еще жива.

- Понимаю, - кивнул я. - И за что он ее убил?

- Он ее не убил, Ила. Он только повинен в ее смерти. Она сама себя хлопнула, дура. Чтобы мне отомстить.

- Хорошенькая месть, - пробормотал я. - Петь я не буду, Мэри, нет у меня голоса. Если я запою, меня амиши выбросят в окно. А в Огайо я никого не знаю.

Мэри засмеялась, достойно оценив мою шутку.

- Ты лучше расскажи, что стряслось там с бедняжкой Жаклин, твоей сестрой. И этим сорванцом Джеком, ее мужем?

- Сорванцом! - усмехнулась Мэри. - Его боялись все в Джерси-Сити. От улицы Монтгомери, где проживают черные, до белого Байона. Хорош сорванец…

- Так вы жили в Джерси-Сити? - обрадовался я. - Я частенько прогуливался в тех местах. По ночам, чтобы сон нагнать. И вправду там живут черные, я обратил внимание. Но никто никогда меня не трогал.

- Потому что Джек сидит уже три года, - утешила меня Мэри. - Он не очень-то любит белых. Из-за них, он считает, все несчастья. Покойная Жаклин ему говорила, что если бы не президент Кеннеди, то он до сих пор сидел бы на дереве… Джеку это не нравилось. Конечно, кто потерпит такие слова от жены, верно, Ила?

Я кивнул. Действительно, кто потерпит такие слова?

- Так что, он ее из-за этого прихлопнул? - все допытывался я.

- Какой ты непонятливый, Ила. Я же сказала, что он ее не убивал. Все произошло из-за меня.

- Из-за тебя можно, - буркнул я. Во мне вновь возникло коварное искушение: воистину, раздвоенность - удел слабовольного человека.

Мэри никак не отреагировала на мою фразу и лишь тяжко вздохнула:

- Грустная история, Ила… Я тебе расскажу.

И она мне рассказала. Этот парень Джек - из африканских мусульман, он женился на старшей сестре Мэри, когда ему и Жаклин едва стукнуло шестнадцать лет. Они для этого специально поехали в штат Джорджия, там женят с шестнадцати… Родители были против, но ничего не поделаешь - Жаклин забеременела. Но после свадьбы она сделала аборт - решила пойти учиться, а с ребенком, сам понимаешь… Джек жутко расстроился, он хотел ребенка. Они прожили девять лет. Джек трудился день и ночь, но Жаклин не беременела. И очень переживала - она ужасно любила мужа и боялась его потерять. И с учебой у нее ничего не вышло. Джек, досадуя на бесплодие жены, лупил ее чуть ли не каждый день - все требовал ребенка. Но ничего у Жаклин не получалось после того первого ее аборта… И тут Мэри пришла в голову мысль - она нередко слышала о таких делах: Мэри решила родить ребенка для сестры. От ее мужа. Решила и сделала… Но когда родился малыш, Мэри передумала отдавать его сестре. И тайно укатила в Монтану, к двоюродной тетке, у той была ферма с козами. Тетка промышляла козьим молоком и неплохо зарабатывала. Мэри ей помогала… А Джек совсем рассвирепел. Он вообще хотел пережениться на Мэри. Или иметь двух жен - им, мусульманам, по религии можно. Но Мэри-то исчезла, прихватив малыша… В гневе Джек разнес всю халабуду на улице Берген и даже покалечил соседей, которые заступались за стариков родителей. Джека арестовали, но вскоре выпустили по просьбе Жаклин… Но однажды, после очередного буйства мужа, Жаклин выскочила в бэк-ярд, облила себя бензином и подожгла. Так и сгорела на заднем дворе. Джека арестовали и дали ему срок за понуждение к самоубийству. Вот он и сидит…

Поезд прибыл в Кливленд рано утром, в семь тридцать. Точно по расписанию. Эдди Уайт, напялив форменную фуражку, сбросил вспомогательную лестницу - уровень платформы почему-то был ниже порожка двери вагона - и, сонно улыбаясь, помог своим пассажирам сойти. Где Эдди проторчал ночь - непонятно, вероятно, кемарил в каком-нибудь отсеке.

Я помог Мэри снести вниз баул и, опередив Эдди, снял с площадки малыша. Следом на платформу спрыгнула Мэри. Ее милое черное лицо сияло. Изо рта выдувался очередной «бабл-гам». Я с удивлением подумал, что этот резиновый мяч мне уже не кажется таким противным…

Мэри нагнулась, одернула на мальчике его яркую курточку и, выпрямившись, сказала мне с улыбкой:

- Жаль, Ила, что у тебя больное сердце.

- Ничего, Мэри, - ответил я, не скрывая вздоха. - Надеюсь, что у Джека с сердцем все в порядке.

- И не думай. - Мэри ухватила ушки баула. - У меня с Джеком ничего не может быть. Я не прощу ему свою сестру Жаклин. Покажу ребенка и вернусь домой. Пусть он со своей резиновой девочкой балуется, им специально в той тюрьме для этого дела выдают комплект…

Я ткнулся губами в упругую солоноватую на вкус щеку моей ночной искусительницы. Мэри тронула ладонью мою шевелюру:

- Оказывается, у тебя такие мягкие волосы, Ила…

А с высоты вагонного тамбура на нас смотрели удивленные глаза проводника Эдди Уайта.

Мэри подхватила малыша, привычно разместив его под мышкой, точно свернутый коврик, другой рукой приподняла баул. И пошла, не оглядываясь, вдоль платформы, покачивая широкими бедрами, чей напор едва сдерживали крепкие джинсы. Сделав несколько шагов, она обернулась и крикнула, что забыла взять мой адрес. Куда же ей послать листья муилы с Островов Зеленого Мыса? Я ответил, что постараюсь разыскать эти листья на Манхэттене. И помахал рукой…

Эдди Уайт слегка отстранил меня от проема, чтобы закрыть дверь.

- Большой город, этот Кливленд, сэр, - проговорил Эдди. - А такая короткая стоянка.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.