Послесловие Д. Кралечкина

Послесловие Д. Кралечкина

Послесловие Дмитрия Кралечкина, не вошедшее, вопреки желанию переводчиков, в официальное издание книги, ставшей в настоящее время раритетом.

Поверхностный досмотр

В третьей главе (посвященной «когнитивному релятивизму») работы «Интеллектуальные уловки» ее авторы — А. Брикмон и Ж. Сокал — в качестве примера деятельности, занимающей пограничное положение между обыденной жизнью и наукой, берут «полицейское расследование». По их утверждениям, не существует резкого разрыва между рациональной деятельностью в науке и где бы то ни было еще. Интересно, что пример «полицейского расследования» оказывается базовым не просто потому, что он много раз — с некоторой назойливостью — повторяется в тексте. Несомненно, что в определенном смысле, который еще предстоит установить, вся данная работа представляется в форме полицейского расследования или его результата — набора вещественных доказательств, проведенных очных ставок, обысков, задержаний с поличным и тому подобного. Конечно, в интеллектуальной сфере трудно привлечь к ответственности, но можно поставить оградительные знаки, «разоблачить» (начальный пафос Сокала и Брикмона в том-то и состоит, что «король — голый», хотя сюжетная форма «голого короля» несколько отличается от того, чем предстают разоблаченные «постмодернисты»), указать на опасность. Проблема в том, что — в согласии с утверждениями самих авторов этого нашумевшего труда — расследование всегда продвигается соответственно имплицитным правилам, прояснить которые до конца никогда не удается. Цель данных заметок не столько в том, чтобы выступить на ринге устроенного противостояния философии и науки (притом что сама философия по причине неявки была сразу же объявлена побежденной, то есть виновной), сколько в попытке немного менее аффектированного исследования самого расследования, в его внутренней проверке: ведь и полиция не всегда чиста на руку. При этом речь не идет о том, чтобы при помощи простого рефлексивного шага получить некоторое преимущество по отношению к позиции Брикмона и Сокала и применить к ней их же собственные методы. Задача, скорее, в том, чтобы провести именно внутреннее расследование — расследование того, что остается за кадром (или, вернее, в самом кадре, в монтаже) густой патетики обвинения. Иначе говоря, нет смысла возвращаться на традиционное для философии место верховной инстанции суда разума (который на этот раз обернулся против ней самой, став, таким образом, странным вариантом «самосуда»), выступить в роли следователя, «опера», судьи, адвоката, присяжных, «начальника» или — в случае необходимого в такого рода делах уклона в криминалитет — наемного или (что «почти» то же самое) серийного убийцы. Для изучения расследования нужно на некоторое время забыть, что это такое, отвлечься от его внутренней, само собой разумеющейся и уже как бы автономной «рациональности», устоявшейся логики, побыть в роли того понятого, которого собирались привлечь в самый важный и ответственный момент следствия, но из-за отсутствия паспорта он оказался ненужным, его не выгнали и не «привлекли», забыли в качестве значимого для следствия элемента. Позволив себе небольшой каламбур, можно сказать, что траектория нижеследующих замечаний следует за смещением ударения «понятого» с третьего слога на первый.

Что же это за «дело Сокала-Брикмона», которое должно было оказаться «делом» постмодернизма? Правда, ли что постмодернизм как нечто реально существующее больше всего напоминает тех самых миллионеров, которые — как Корейко — нажили свое состояние (в данном случае — интеллектуальное) самым нечестным путем? Да и кто такой Корейко без этого «дела», если не простой служащий с грошовой зарплатой, то есть интеллектуальным авторитетом?

С самого начала изучения этого дела нельзя отвлечься от того, что рациональность расследования — не простая, а политическая рациональность, то есть та, что как раз не имеет прямого отношения к науке в представлении Сокала и Брикмона, к самому существу науки, забытому в постмодернизме. Действительно, существует некоторое отличие между работой полиции и науки, причем это отличие не в методах (как указывают Сокал и Брикмон), но и не в предметных регионах (покуда для науки не существует ограничений на осваивание все новых и новых регионов). Отличие состоит в том, что наука должна была бы предстать в форме чистого, нейтрального поиска истины, не замешанного в игре распределения власти — будь она материальной или культурной. Тем не менее, Сокал и Брикмон ни разу не оговаривают эпистемологического статуса своей собственной работы, тогда как непосредственное знакомство с ней не оставляет сомнения в том, что она является примером именно политической рациональности, рациональности, которая в данном случае оказывается вписанной в поле тех самых сил, которыми, к примеру, занимается та или иная разновидность не очень любимой Брикмоном и Сокалом социологии науки. Действительно, Брикмон и Сокал не решают в своей книге каких бы то ни было собственно научных проблем, а занимаются «выяснением отношений» между философией и наукой, причем первая представлена прежде всего «постмодернизмом» как тотальной угрозой разуму, рациональности, науке, полицейскому расследованию, и т. д. Это выяснение отношений сводится в конечном счете к отстаиванию позиций классической науки по отношению к (действительному или мнимому) натиску деструктивности современной философии. Не будучи собственно научной или философской (то есть исследовательской), работа Брикмона и Сокала неминуемо приобретает политический — в широком смысле — характер (причем не только по своему содержанию и действию, но и по возможному влиянию на адресата). Не важно, что бы по этому поводу сказали сами авторы, которые, возможно, так и не потрудились отрефлектировать значение собственных занятий. Так или иначе, книга Сокала и Брикмона оказывается преимущественно политическим явлением — причем не только как любое другое культурное событие, а именно в первую очередь — которое можно было бы рассмотреть именно в такой форме, что потребовало бы применения определенного вида политического анализа (который, в своем теоретическом обосновании всегда оставляет желать лучшего). Интересно, что политический характер книги Сокала и Брикомона особенно явно проглядывает в том, что авторы так и не приступают к систематическому обсуждению проблем соотношения философии и науки, ограничиваясь сбором всевозможных улик и опровержений. В таком случае легко сделать вывод, что сама заявка авторов на презентацию позиции науки в целом весьма сомнительна. Здесь, естественно, кроется стандартная проблема: как наука может презентировать сама себя вне своей собственной сферы деятельности? Не попадают ли Сокал и Брикомон — стоит им только оставить свое собственное поле научной деятельности — в опасное пространство социальной и политической ангажированности, от которого они как раз таки и собрались отстраниться, защитить от него всю науку в целом, огородив ее частоколом теоретических аргументов, направленных против распоясавшихся «постмодернистов» и социологов науки, провозгласивших политику и истину принципиально неразлучными. Получается, что для того, чтобы выполнить свою миссию — восстановить статус и привилегии «чистых» наук — Сокалу и Брикмону приходится делать противоречивый шаг: отстраняться от науки и погружаться в то, что ей угрожает, предавать (конечно, временно) науку на уровне не аргументов, а самих действий (не будем забывать, что наука — это прежде всего практика, так что и мы должны обращать внимание прежде всего на то, что Сокал и Брикмон практически делают).

Поскольку работа Сокала и Брикмона, если рассматривать ее как некое «временное» предательство науки в ее же пользу, как сложный аргумент, содержательно требующий своего собственного практического опровержения, начинает для нас развертываться как бы в стороне от интенций ее авторов (которые, естественно, не могут проконтролировать все возможные варианты политического вовлечения своего труда), мы могли бы обнаружить множество весьма интересных и не очень распространенных в интеллектуальной среде примеров того, как Сокал и Брикмон выполняют поставленную ими задачу. Одно из центральных обвинений «постмодернизма» заключается в «злоупотреблении» научными теориями и понятиями. Сокал и Брикмон не предлагают никакой теории злоупотребления теориями: неясно, как можно «злоупотребить» некоторой теорией. Легко заметить, что злоупотребления эти носят откровенно криминальный характер: все дело сводится или к махинациям с чужим имуществом (постмодернисты пытаются извлечь прибыль из научных теорий, которые они не только не развивают, но и наносят им непоправимый урон своим неправильным использованием), или к манипуляциям общественным мнением. Претензия Сокала и Брикмона, как они сами постоянно это подчеркивают, не распространяется на собственно философское содержание постмодернистских теорий. Но при этом дается намек (подкрепляемый, к примеру, отзывом Рассела о Гегеле, доверие к которому было окончательно потеряно после того, как Рассел прочитал рассуждения «Науки логики» об исчислении бесконечно малых), что, раз постмодернистские теории проваливаются в том пункте, в котором этот провал вообще можно как-то опознать, стоит предположить, что и их собственная «философия» немногого стоит. Вообще говоря, такое умозаключение оставляет желать лучшего, и, в частности, потому, что в нем возникает противоречие следующей формы: с одной стороны, Сокал и Брикмон постоянно указывают на непоследовательность, неоднородность постмодернистских теорий, с другой — они предполагают, что эти теории настолько последовательны, что от их ошибочности в некотором частном пункте можно перейти к тезису об ошибочности в любом другом. Если отвлечься от интеллектуальных проблем, которые может спровоцировать такого рода аргументация, можно заметить, что подобный прием носит опять же отчетливо политическую окраску — так, про политического конкурента можно рассказать некие нелицеприятные подробности, которые не имеют прямого касательства к его качествам как политика, в надежде на то, что отрицательная оценка распространится гораздо далее рассказанного. Не будем, впрочем, слишком уж углубляться в особенности политического действия работы Сокала и Брикмона, обвинять авторов в «черном пиаре», а то даже и просто истолковывать всю их работу как «заказную». Несомненно, что уже самая первая посылка, которая пока направляла ход наших рассуждений — касательно того, что работу Сокала и Брикмона стоит рассматривать как противоречивый политический шаг, то есть шаг неподотчетный науке — может вызвать недовольство у тех, кто принимает ее больше «в лоб». Кто-нибудь может даже заметить, что мы попадаем в поле критики рассматриваемых авторов, переводя дискуссию в политическую плоскость (хотя легко показать, что они сперва сами в неё перешли). На такую реплику можно ответить следующим: хорошо, оставим такое «неадекватное» прочтение и перейдем к содержательному рассмотрению того, что происходит на страницах книги наших авторов.

Весь объем критических рассуждений, представленных в книге Сокала и Брикмона можно поделить на две части. Первая представлена изысканием в различных текстах «постмодернистов» злоупотреблений научными теориями и понятиями. Вторая заключается в критическом рассмотрении той познавательной позиции, которая, по мнению Сокала и Брикмона, присуща постмодернизму как некоему устойчивому интеллектуальному множеству, и которая представляет опасность для науки. Первая часть носит охранительный характер: необходимо защитить науку от ее профанации и извращения в постмодернистских умствованиях. Сама наука представляется в виде некоей девственной природы, постоянно испытывающей натиск культурного разложения. «Злоупотребление» наукой приносит вред не только науке, но и философии, поскольку последняя таким образом теряет свою собственную научность. Обнаружение злоупотребления производится в режиме простой проверки: текст того или иного философа проверяется на соответствие научным стандартам использования тех понятий, которые в нем задействованы. Если обнаруживается некоторое отклонение от них — налицо факт злоупотребления. Естественно, трудно что-либо возразить против такой аргументации (например, если автор неправильно называет точно определенное математическое уравнение, это многое говорит о его общей эрудиции в данной области). По мнению Сокала и Брикмона, злоупотребление наукой прежде всего обессмысливает собственно философское содержание анализируемых ими текстов. Ясно, что философы не занимаются наукой в прямом смысле этого слова, но неправильное использование научных терминов или теорий тем самым еще не оправдывается, ведь просто текстовое или метафорическое их использование должно было бы, опять же по мнению Сокала и Брикмона, привести к некоторому смысловому приращению текста. А в том случае, когда, например, структура невроза отождествляется со структурой тора, такого приращения явно не наблюдается.

Конечно, если принимать весь набор базовых предпосылок Сокала и Брикмона, то с их разоблачением злоупотреблений нельзя не согласиться. Эти предпосылки, естественно, представляют из себя обычно непроговариваемое убеждение науки, противопоставляющее «серьезную» теоретическую работу простой игре словами. Не вдаваясь в подробности самого этого теоретического различения (то есть различения, отличающего теорию от всего иного), можно заметить, что вся работа Сокала и Брикмона сводится к восстановлению и удержанию этого различения, которое и в самом деле было подвергнуто тщательному исследованию в «постмодернистской» философии (наравне с различиями чистого знания и нечистого, трансцендентального и эмпирического, эпистемы и доксы). Но аргументация Сокала и Брикмона, чтобы оставаться значимой, должна не проводить это различие, а исходить из него. В действительности, проблема заключается в том, что такого рода аргументация не доказывает валидность различения строго теоретического и «доксально»-несерьезного, покуда само оно является основой всей аргументации. Иначе говоря, Сокал и Брикмон не приводят свидетельств в пользу строгости различения строгости и не-строгости, а заранее приняв его в качестве само собой разумеющегося, прилагают его к критикуемым текстам. Естественно, их проблема носит универсальный характер: если принимать указанное различие, то появляется возможность проведения определенного рода аргументации (а в пределе — и аргументации вообще), но она ничего не говорит о необходимости и устойчивости такого различения. Трудность незамысловатых рассуждений и проверок Сокала и Брикмона в том, что их цель — восстановление наук — осуществляется из уже как бы восстановленной науки, под прикрытием надежных тылов. В этом смысле они не только не попадают в цель, но просто упускают ее: не возвращаясь к цели спора — необходимости строго научного теоретизирования — они сразу же принимают ее как нечто данное и с такой позиции пытаются развенчать претензии «постмодернистов». Тем самым предполагается, что различение «строго-научного» и «не-строго-не-научного» само по себе ни в какой защите не нуждается (а это, с точки зрения философии и есть самый важный вопрос); более того, сама критика Сокала и Брикмона, больше всего напоминающая профессорскую проверку зарвавшихся и невежественных студентов, предполагает, что и философия столь же наивно принимает то различие, которое оказывается чем-то вроде common sense науки. Не стоит полагать, что все решается путем аргумента самоопровержения или аргумента последнего основания (который был введен, в числе прочих, К.-О. Апелем, для решения проблемы «Зачем быть рациональным?»). В самом деле, замечаемая противоречивость положений постмодернистов, когда, они, например, пытаются поставить рациональность под вопрос рациональными же средствами, не учитывает того, что она работает как средство исключения из сообщества ученых (в идеальном смысле) тех, кто в него входить уже не может. То есть тезис о самопротиворечивости значим лишь в отношении тех, кто уже принял проект науки как таковой. На это можно было бы возразить, что о тех, кто его не принимает, и говорить нечего. Похоже, что Сокал с Брикмоном так и полагают: la science ou la mort. Постмодернизм как враг науки (пока неважно, мнимый или действительный) сам принимается за науку, дабы с ним можно было хоть как-то иметь дело. Только в таком случае он (также, как и философия вообще) может быть представлен в виде плохой науки. Заметим еще раз, что исток такого представления кроется в пропуске фундаментального различия между наукой, принимающей условия своей деятельности в качестве чего-то само собой разумеющегося и жизненно необходимого, и философией, которая в состоянии проанализировать сами эти условия, пусть такое предприятие и окажется гораздо более опасным и гораздо менее перспективным, нежели наука.

Из всего этого нетрудно сделать следующий вывод: если бы не весь набор неявных предпосылок, книга Сокала и Брикмона просто не смогла бы состояться. В лучшем случае она стала бы разговором слепого с глухим. Так же она оказывается попыткой свести все варианты познавательных предприятий (или, говоря вообще, теорий) к одному совершенно определенному типу теоретической работы, которая представляется незаменимой и неизбежной. Получается, что Сокал и Брикмон не отстаивают науку от угрозы философии, а сами угрожают философии как просто плохой науки. Тот факт, что дело философии может быть несколько отличным от просто науки, не входит в круг рассматриваемых вопросов.

Понимая, что «опровержение» философии не может быть сведено к обнаружению множества, пусть и бесконечно большого, злоупотреблений наукой, Сокал и Брикмон делают ряд специальных оговорок и пытаются перейти не просто к сбору улик, а к определению самой сущности преступлений постмодернизма. Оговорки относятся к тому, что, по мнению Сокала и Брикмона, собственно философское содержание некоторых теорий может и не оказаться коррумпированным научными «злоупотреблениями». Например, по их мнению, Лакан настолько тесно связан с «плохой наукой» своих текстов, что и его собственно психологическое учение немногого стоит, тогда как для Деррида его научные «откровения» слишком маргинальны и потому не затрагивают его «философии» (именно поэтому в книге нет специальной главы о Деррида, что представляется неким юмористическим моментом для работы, обличающей постмодернизм как таковой; юмор заключается в том, что Деррида мог бы, вероятно, — если немного сымпровизировать — увидеть в этом свидетельство того, что книга Сокала и Брикмона — это хорошо всем знакомая Книга с центром, который в ней не присутствует). К сожалению, не дается никаких пояснений, где и как проходит грань коррупции философов, так же как и не встает вопрос о том, что же это за «собственно философское» содержание к которому использование науки иной раз имеет отношений, а в другой — нет. Очевидно, что философия мыслится просто в качестве некоей частной научной дисциплины, в которой философы еще как-то могут быть компетентны, если они не залезают в чужой огород. То есть ситуация оказывается той же, что имела бы место, если бы, например, биологи начали неверно использовать математические теории, приходить к неправильным заключениям и вообще всячески спекулировать на математике. Та мысль, что главное преступление философии может заключаться в том, что она не строится по модели научной компетенции (что ни в коей мере не значит, что она не-компетентна по своему существу), не приходит в голову нашим авторам. Именно поэтому указанная уступка философам — дескать, если вы занимаетесь своим делом, то все в порядке — выглядит не очень искренней, поскольку по всему ходу рассуждений обнаруживается, что такого дела у философии как бы и нет вовсе. Вернее, обнаружить его в режиме рассуждений Сокала и Брикмона не удается — такое обнаружение не является их целью, ведь именно его отсутствие является главным условием развертывания самой критической работы.

Учитывая то, что «злоупотребления» должны предполагать некоторую общую и фундирующую их позицию, относящуюся к решению наиболее важных вопросов о познании и науке, Сокал и Брикмон делают попытку перейти к описанию собственно «деструктивного» характера постмодернизма. По этой-то деструктивности они и собираются выделять философский постмодернизм, который без такого критерия оставался бы весьма неопределенным интеллектуальным образованием. И в этом случае критерий оказывается как нельзя более тривиальным. Постмодернизм по сути не обладает каким-то собственным содержанием. По мысли Сокала и Брикмона, он строится просто как негатив науки, то есть как скептицизм и релятивизм. Само собой разумеется, что варианты скептицизма могут быть весьма различны между собой, но, тем не менее, ко всем им применима классическая антискептическая аргументация, которую и проводят Сокал с Брикмоном. Легко заметить, что из философии в очередной раз пытаются сделать мальчика удобного для битья. Если постмодернизм — это просто обновленный скептицизм и антисциентизм, то с ним и вправду лучше не связываться. Единственная оригинальная часть аргументации Сокала и Брикмона против скептицизма и релятивизма состоит в их привязке к практической рациональности обыденной жизни. Именно этот пункт является отличающим их от стандартной критики скептических тропов, но он же и вызывает больше всего вопросов. По мнению Сокала и Брикмона, между обыденной рациональной деятельностью и наукой нет резкого отличия, по своему существу это одна и та же деятельность, один и тот же разум. При этом Сокал и Брикмон указывают на то, что правила такой рациональности невозможно эксплицировать до конца (и, по их мнению, именно на такой подтвержденной невозможности базируется современный релятивизм), хотя, будучи задействованным той или иной рациональной практикой, нельзя не признать ее рациональной. Неясно, как Сокал и Брикмон мыслят структуру этой обыденной рациональности — то ли существует множество рациональных практик, которые невозможно описать единообразно, то ли существуют некие общие принципы, делающие каждую практику рациональной. А между тем от решения таких вопросов зависит расклад возможных претензий к философии — ведь если, к примеру, окажется, что единство рациональности лишь номинально, трудно будет с уже продемонстрированной легкостью применять к философии методы научной критики. Никак не рассматривается наиболее интересный в философском смысле факт неэксплицируемости рациональности. А таким рассмотрением Сокалу и Брикмону стоило бы заняться, раз они не просто занимаются наукой, а пытаются упрочить ее основания. Ведь если в центре самой научной деятельности остается некоторое непроясненное ядро, от которого зависит вся рациональность как таковая (ведь, по мысли наших авторов, проясненная рациональность не только всегда неполна, но и просто неадекватна при своем предельном расширении; иными словами главным злоупотреблением науки является ее собственное прояснение, безмерно опасное для науки как познавательного предприятия), то может оказаться, что ядро это находится в ведомстве философии, которая может открыть то, что поставит под вопрос самомнение науки. Естественно, для науки не возникает никакой опасности, покуда это неэксплицированное ядро истолковывается в духе классической философии — например, как способность суждения (хотя, с таким истолкованием связан целый регион совершенно не учитываемых Сокалом и Брикмоном проблем). Но, с другой стороны, «неэксплицированное» рациональности может оказаться каким угодно иным — ведь тут нет никаких логическим запретов — например, социальным. В этом случае обращение к обыденному не только не помогает Сокалу и Брикмону, но и напрямую им вредит, принося аргументы в стан их противников, которые будто бы всегда стараются отыскать второе дно рациональности и разума как такового. Иначе говоря, проблема, которая здесь затрагивается, может быть выписана так: не окажется ли само непроговоренное ядро разума гетерогенным любой рациональной деятельности? Поскольку Сокал и Брикомон не решают эту проблему ни в том, ни в другом смысле, остается возможность для того решения, которое ими явно отвергается, то есть постмодернисткое решение, ставящее под подозрение однородность и самосогласованность разума. В обращении к обыденной рациональности присутствует и ряд отдельных трудностей, которые также сводят на нет предлагаемое Сокалом и Брикмоном «обоснование науки» (в самом деле, трудно было бы предположить, что задача, которую только новоевропейская философия пыталась решить на протяжении по крайней мере трех веков, могла бы решаться столь простым ходом, как отсылка к обыденности или к обыденному смыслу; по сути это не решение проблемы, а ее пропуск, признание того, что науке гораздо более удобно не задумываться о своих основаниях, при этом в то же время не отрицая их, а предполагая в качестве надежного тыла любого научного рассуждения и научной деятельности). Неясно, почему примером обыденной рациональной деятельности берется «полицейское расследование», а не забивание гвоздей. Если первое ближе к науке, чем второе, то это не только говорит о сущности самой науки, но и ставит под вопрос тезис об однородности обыденной рациональности. Самое же главное препятствие, встающее на пути «нового обоснования наук» Сокалом и Брикмоном состоит в том, что обращение к обыденному, к мнению и обыденной рациональности подрывает то самое различие «строго-научного» и «не-строго-не-научного», которое только и делает возможным весь проект книги, в том числе и весь сбор улик против постмодернизма. Ведь если наука коренится в обыденности (которая сама по себе может легитимировать самые различные, в том числе и нестрогие познавательные практики), то различение на теорию и «просто слова» не может быть проведено последовательно и однозначно. Получается, что одна часть аргументации Сокала и Брикмона (притом, как будто более фундаментальная) подрывает другую часть, выступающую в качестве приложения первой.

Другой наиболее существенной проблемой, которая возникает из-за попытки обосновать науку в обыденности, заключается в том, что речь идет не о науке вообще, а, по существу, о новоевропейской науке. Несомненно, что Сокал и Брикмон, как ученые-физики, вряд ли могли бы признать «научными» способы, например, древнегреческой теоритизации природы. А раз так, то возникает вопрос об историческом основании новоевропейской науки, для которого явно недостаточно всегда присутствующего фона обыденности. В данном случае не стоит вдаваться в проблему, кто больше сделал для основания науки Нового времени — Галилей или, к примеру, Декарт. И в том, и в другом случае налицо отвержение того разума, который всегда был обыденным. То есть наука появляется не как продолжение обыденного разума, а как его разрыв. Получается, что Сокал и Брикмон, забывая о том, чем они, собственно, в силу своей профессии должны заниматься, демонстрируют весьма удивительный факт: современная наука плодотворно существует только тогда, когда она не озабочена своими собственными основаниями. Несомненно, что этот факт ставит действительно серьезные проблемы перед философией, выводя всю проблему познания за рамки проблемы оснований. Но Сокал и Брикмон, вместо того, чтобы обратиться к совершенно новому способу существования науки, который проглядывает в их аргументации, избирательно извлекают отдельные моменты классического задания науки через различение строго рациональной деятельности и словесной эквилибристики, эпистемы и доксы. Тем самым, логическая ценности их аргументации сводится к нулю: ее непоследовательность и торможение в наиболее интересных моментах может свидетельствовать разве что в пользу нашего начального тезиса: Сокал и Брикмон не только не стараются разобраться в сущности замечаемого ими противостояния философии и науки, войти в рассмотрение того, чем же может быть такая «злая» философия, но они даже не пытаются исследовать современное состояние науки, полагая, что их статус ученых позволяет проводить внешне вполне пристойную, но в действительности логически неполноценную аргументацию. Такое «невнимание» объясняется, по-видимому, тем, что цель работы Сокала и Брикмона не исследовательская, а «полицейская». Пример полицейской рациональности оказывается просто предательски верным. Дело в том, что такая рациональность меньше всего заботится о собственной рациональности, ведь ее работа зависит вовсе не от этого. Ее план действительно подразумевает некоторое неэксплицированное ядро, которое, однако, очевидно гетерогенно тем правилам, которые обеспечивают рациональность «расследования». Именно потому, что такое ядро и цель рациональности гетерогенны ей самой (оказываясь завязанными на систему социальных отношений), как будто бы одинаковая обыденная рациональность (рациональность поиска, доказательства, исследования) может приводить к совершенно разным результатам и конституироваться совершенно по-разному. К примеру, для европейской системы полицейской рациональности виновником (причиной преступления) считают того, кто непосредственно его совершил (со всеми оговорками насчет непосредственности), тогда как в других культурах (например, у чукчей) виновником и наказуемым может оказаться брат убийцы или какой-то другой его близкий родственник. Притом дело в не в некоей глупости чукчей, а том, что сама рациональность их правосудия строится не как чистый разум, которого всегда оказывается недостаточным для рациональности как таковой. По сути дела, такая не-чистота привносится и в структуру всех рассуждений Сокала и Брикмона, которые, как будто, ратуют именно за чистую науку, за незаинтересованную и не подчиненную гетерогенным принципам исследовательскую деятельность. Возможно, что в своей профессиональной деятельности они в самом деле осуществляют свои требования, но в отношении их критических исследований этого никак не скажешь. Заинтересованная рациональность Сокала и Брикмона, которую — не в качестве оскорбления — можно было бы назвать «чукотской», проявляется чуть ли не в каждом частном моменте их аргументации. Разбирать их было бы довольно однообразным занятием, поэтому ограничимся одним примером. В случае с Бергсоном все время подчеркивается, что его неприятие теории относительности имело чисто научный, а не философский характер. Иначе говоря, Бергсон, якобы, действительно пытался заниматься наукой, строить именно научные теории пространства и времени, но это ему не удалось. Для демонстрации неудачи применяются аргументы, которые, будучи по отдельности вполне валидными, не дополняют друг друга, а делают друг друга избыточными. Сокалу и Брикмону было бы вполне достаточно для опровержения теории Бергсона сказать, что она опровергнута эмпирическими результатами — по их мнению, этого вполне достаточно для научной теории как таковой. Но кроме того они добавляют, что теория Бергсона противоречит обыденному представлению (в том пункте, когда он, возражая против «парадокса близнецов», утверждает, что при возвращении близнеца, путешествующего в пространстве, его часы в момент приземления придут в соответствие с остававшимися на Земле контрольными часами): дескать, как же это часы могли так долго отставать в течение всего полета и потом каким-то чудом в одно мгновение догнать оставшиеся на Земле. Однако, этот аргумент, логически не противореча аргументу эмпирического опровержения, в действительности вполне распространим и на теорию Эйнштейна, которая так же должна быть отвергнута на основании обыденных представлений о пространстве и времени. Иначе говоря, в некоторых случаях такое противоречие обыденному разуму расценивается как преимущество научной теории, а в других его можно поднять на щит для ее опровержения (в данном случае — для опровержения якобы «научной» теории Бергсона). Легко заметить, что в политике такой способ аргументации называется «двойным стандартом». Совмещение гетерогенных аргументов показывает, что Сокал с Брикмоном не озабочены когерентностью своих якобы рациональных аргументов. Их дело — найти наибольшее количество улик против того, кто уже заранее признан виновным. В таком случае встает вопрос: можно ли в процессе расследования подкидывать героин подозреваемому, пусть даже он всем известный вор в законе?

Все вышесказанное показывает, что логический план книги Сокала и Брикмона не заслуживает особого внимания. По сути дела, от него нет никакой пользы ни философам, которые вряд ли могут испугаться такой критики (тем боле, что, по мысли Сокала и Брикмона, философы эти просто неисправимы: критика направлена не на них — горбатого могила исправит — а на подрастающее поколение, которое, будто бы отравлено миазмами постмодернизма), ни ученым, которым по сути дела не слишком интересно, чем занимается не только философ, но и ученый в соседнем кабинете. Однако, кроме логического плана, который сводит на нет пафос книги Сокала и Брикмона, остается эмоциональный и этический. Их книга — это, прежде всего, выражение обиды за науку. И в возмещении этой обиды все средства могут быть хороши, ведь нет зверя страшнее обиженного ученого. Быть может, единственный урок, который стоило бы извлечь философам из книги Брикмона и Сокала, в том-то и заключен, что не стоит обижать науку, пренебрегать ей и множить ставшими совершено бессмысленными принижающие ее тезисы вроде того, что «наука не мыслит». Обида науки — лишь тень самомнения философии, озабоченной своим собственным умом, и отказывающей в праве на это сомнительное достояние всем остальным. Конфликт науки и философии, заданный у Брикмона и Сокала, напоминает беспрестанные семейные дрязги, где каждый из спорящих не хочет ни на йоту уступить противнику. Быть может, вместо того, чтобы принимать Сокала и Брикмона в штыки, философам стоило бы задуматься о том, что все равно жить надо вместе, уехать некуда и имущество не поделишь. А в таком случае, все дело в том, кто первым сумеет превратиться во что-то иное или, по крайней мере, заметит уже случившееся превращение.

Д. Кралечкин, август 2000 г.