Глава 2 КОСМОЛОГИЯ ЛЖИ

Глава 2 КОСМОЛОГИЯ ЛЖИ

Итак, мы утверждаем нечто очевидное: в мире присутствует ложь. Мы обнаруживаем ее как ближайшую феноменологическую данность в первом же шаге рефлексии.[26] Ложь не то чтобы вплетена в ткань «слишком человеческого» — она и есть эта ткань, материя практического разума. Коммуникация двух разумных существ человеческого типа по сути своей есть обмен обманом. И необходимая для вступления в коммуникацию разность наличного («Общение двух абсолютно тождественных устройств бесполезно», — говорит Ю. Лотман) может быть описана как степень искажения эталона (неважно какого — «истины» или «нуля»^ Структуры человеческой коммуникации поддаются рассмотрению в терминах работы ткацкого станка — если принять во внимание, как и какую материю он производит. Привод машины, в свою очередь, запускается энергетикой обмана, водоворотом, образующимся в круге всеобщей аферистики. Но мы не будем сейчас вдаваться в подробности процесса прядения нитей, сплетающихся в «покрывало майи», в ткань повседневности (гегелевский Weltlauf). Попробуем просто всмотреться в факт присутствия лжи в мире. Среди следствий, вытекающих из этого факта, мы обнаружим многое, для чего первым делом необходимо выйти за пределы ограничивающей этической оппозиции «истина — ложь», где члены оппозиции жестко отождествляются с полюсами другой дихотомии: «добро — зло». Акт трансцендирования, или высвобождающей рефлексии, словно предоставляет смотровую площадку, с которой отчетливо видны дела лжи, все многоцветье ее модусов — от самых примитивных, где ложь изобличена и тем самым приручена (выдернута из круга перевоплощений), до наиболее отдаленных порождений лжи, таких как вежливость, тактичность, искусство.

В том, что культура есть производная лжи, сходятся такие разные мыслители, как Ницше и Толстой, Геббель и Уайльд. Да, производная! Только не первая производная — ей предшествует то, что можно назвать онтологией и космологией лжи.

Писательница И. Полянская, размышляя об обычном базаре, где на прилавках красуются овощи, накачанные нитратами, и царит закон обсчета и обмера, высказывает удивительно глубокую мысль: «И я, и небо, и помидор, мы лжем — не нитраты сжигают плод изнутри, а все та же немилосердная ложь, прожорливая, как трупный червь. Люди думают, что это они ее изобрели, что они ею воспользуются, вот встанут как следует на ноги, сядут на престол, а потом прогонят ее во имя детей — но на самом-то деле это она изобрела их, она их вылепила и уже не отпустит».[27]

По своей предельности данное заявление перекликается с другим, восходящим к Аристотелю и противоположным по смыслу: ложь не существует, она есть род небытия, отрицающий сущее и не имеющий иной опоры, кроме как в отрицаемом.

Как соединить аристотелевское, вообще чисто логическое понимание лжи с очевидной интуицией ее предшествия порядку сущего и тем более разуму? Чтобы решить эту коллизию, попытаемся обратиться не к феноменологии, а к космологическим версиям.

Место лжи — это место провала в субстанциональности сущего, пропасть, через которую не может пройти ни одна каузальная связь. Ложь — излишек Бытия. Ее среда — это невидимое Богу. Именно в этом смысле со времен Платона ложь понималась как небытие. Ведь она — вне замысла, вне сферы эйдосов. Онтологически ложь есть эпифеномен Большого Взрыва, слышимость содрогания, испытываемого материей, когда ее пронизывает Дух в творческом акте, или эхо-эффект творения. Поэтому миражное квазипространство лжи, т. е. отзвука и отблеска, могло быть изъято из Бытия без малейшего ущерба — ничего не менялось. Но не менялось лишь до тех пор, пока не появилось устройство, способное считывать морок, реагировать на отсвет (reflexio), пока не появился утилизатор миражей — человеческий разум.

С этого момента и начинается «обморок бытия» (М. Хайдеггер), или «недуг божества» (так еще раньше обозначил ситуацию Ф. Геббель). Вглядимся пристальнее в космологическое начало лжи. Здесь, в своем истоке ложь ничуть не похожа на привычный обман, не похожа она и на аквариумную рыбку, на яркий нитратный фальсифицированный помидор. У лжи на первой стадии еще нет не только этического измерения, но даже и субъекта, лжеца. (Точно так же, если представить себе эволюцию нечисти, то появление Вия можно отнести лишь к самым последним этапам.)

Обобщив космогонические идеи, идущие от платоновского «Тимея» к неоплатоникам и некоторым гностикам, получаем следующее. Божественный «выдох», творческая эманация, изливается в мир, в ничто. Но хаос дотворческого состояния мира, пресловутое библейское «тоху-боху», оказывает преобразующему воздействию Бога некоторое сопротивление (согласно Платону — неравномерное). Как в античной метафизике, так и в средневековой теологии вплоть до Николая Кузанского весьма популярной была мысль, что разнообразие сущего объясняется разной способностью «материй» вместить Откровение — в результате творение принимает вид некоей иерархии: упорядочение, оживотворение, одухотворение, олицетворение... Эта иерархия представляет собой все градации взаимодействия Логоса со слоями Хаоса — от полной «асфиксии» до высшей готовности типа духовной жажды. Сопротивление дотворческого состояния мира приводит к «отбрасыванию» какой-то, сравнительно ничтожной, части Творческого Усилия — что как раз и будет вполне уместно назвать эхо-эффектом творения. Отраженная эманация «содержит в себе» меру сопротивления, непросветленности Вселенной, остаточность хаоса — но не только. Эхо-эффект творения оказывается одновременно и удвоением, редупликацией дотворческой неупорядоченности, ведь он — повисающее свидетельство о конкретном ничто. Вся внутренняя мера разнообразия «тоху-боху» вынесена теперь «на экран» и засвидетельствована как негатив сущего — вот только неизвестно пока, кому или «пред кем» засвидетельствована, ибо центр исходящей эманации не имеет обратной связи. Ту г мы сталкиваемся с отрицательным условием всемогущества Бога: Господь не может испытывать страдательных состояний. Обратная трансляция пассивных состояний, т. е. приток свидетельств о несовершенстве, о ничто, требует регистрирующего разума иного типа.

Скажем так: есть вещи (если они есть!), которые должны быть неведомы Богу, поскольку их знание разрушило бы иерархию эйдосов — божественный порядок. Например, в сферу «неведомого Богу» должно входить человеческое внутреннее, причем не только в смысле фрейдовского подсознания, но в смысле «необитаемости свыше» имманентного круга человеческой рефлексии — квазипространства отзвука, эхо-эффекта вещих слов.

Теология и философия неоднократно подходили к такому понятию, как предел разрешимости Божественного Интеллекта, чаще всего прикрывая логическую пропасть этого понятия словами о непостижимости Воли Бога. Можно сослаться на рассуждения Маймонида, Исаака Лурии или Спинозы. Но лучше обратиться к одному из парадоксов Витгенштейна. Витгенштейн говорит, что если бы «некто всезнающий» написал книгу, в которой было бы изложено Все, то такая книга была бы сплошным перечислением фактов — ни одному этическому суждению, ни одной оценке не нашлось бы в ней места.[28] Однако Витгенштейн был бы прав как раз в том случае, если бы эту книгу написал не «некто всезнающий», а, скажем, Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог Декарта, Спинозы, наконец, Бог самого Витгенштейна, т. е. «некто, знающий не все». Если же предположить, что автор книги знает «абсолютно все», не имея вообще сферы «своего неведомого», то книга будет выглядеть совсем не так, как представляет ее себе Витгенштейн. «Знающий все» должен бы знать и незнание тех же Исаака, Декарта, Витгенштейна, ибо оно есть факт, не менее достойный считаться фактом, чем число ног у каракатицы. В каждом незнании «остальной мир» образует остаточную конфигурацию — «мир, поскольку я его не знаю». Эти миры отличаются друг от друга, во всяком случае, не меньше, чем горизонты познанного. Кроме того, некоторый субъект N, помимо собственной картины мира, имеет еще «картину мира субъекта М, как она представлена в сознании N»,[29] и эти данные тоже непременно должны войти в книгу «всезнающего» (раз уж он претендует на знание всего). Придется дать и описание потенциальных конфигураций, которые еще не появились, их исчисление также должно быть доступным «всеведущему» — не может же ось времени оказаться последним горизонтом для того, кто не знает незнания.

Если теперь оценивающе взглянуть на то, что же будет представлять собой такая книга, то окажется, что факты, в привычном для позитивизма смысле, совершенно затеряются в ней, в лучшем случае займут ничтожное место невыделенного оглавления. Все же остальное безбрежное содержание этой книги будет заполнено соотношениями искажений, т. е. именно оценками, как внутри взаимонезнаний, так и по отношению к эталону. Иными словами, книга, претендующая на то, чтобы бесстрастно зарегистрировать «абсолютно все», будет грандиозным «классным журналом», превышающим по размеру Вселенную. Она уничтожит саму себя.[30] Инстанция всеведения окажется перенасыщенной искажениями, сплошным шумом, начисто забивающим иерархию форм, экземплярность сущего. Без допущения «неведомого Богу», без запрета обратной трансляции эхо-эффекта творения, акт творения не оставляет в живых Бога Живого, т. е. оказывается его самоубийством.

Итак, первый шаг онтологического конституирования лжи сделан, хотя ложь и может продолжать считаться «несуществующей». Отсвет эманации отбрасывается в никуда, в измерение, порождаемое самим отбрасыванием. Можно сказать, что «миражирование» сущего есть эпифеномен его тиражирования как экземплярности и множественности. Известно, что мираж дезориентирует лишь того, кто способен его увидеть. И тогда дар прозрения, некая прибавка разрешающей способности интеллекта приводит к визуализации миражного слоя; новые видимые измерения закручивают круговорот блужданий на ровном месте — отсюда понятно, почему «ложь» и «заблуждение» так часто пишутся через запятую, в синонимическом ряду.

Впрочем, оптическая метафора не имеет других преимуществ, кроме удобства, в силу ее подробной проработанности в европейской философии. С таким же успехом, опираясь на Дионисия Ареопагита, Фому Аквинского или Николая Кузанского, можно очертить сферу невозможного для Бога. В частности, для Бога, и именно в силу его всемогущества, невозможно несовпадение мысли (слова) и «дела». Никакое у мышление Бога не оставляет творение в прежнем виде.

.. . Дождинки падали бы сами,

Но ведом их созвучный строй

Тому, кто мыслит не словами,

Садами мыслит и землей...

Д. Левертов (пер. с англ. мой.- А. С.).

В канонических богословских текстах неизменно указывается, что «мысль (замысел) Творения нераздельна с самим творением», что Акт и Потенция в Боге суть одно (аристотелевский мотив, неизменно воспроизводимый по всему теологическому фронту — от Фомы Аквинского до Мейстера Экхарта). Другими словами, Логос есть вещее слово в самом прямом смысле, его буквы — стихии.[31] Когда они звучат («Да будет так!»), тогда же и непосредственно бытийствуют, что для сущего, однако, не остается безнаказанным. Иное дело человеческое мышление, пробегающее по химерным измерениям отсвета (рефлексии), — оно способно раскручиваться сколь угодно долго, не сдвигая сущее со своих мест. Все прочие особенности человеческого познания вытекают из этой его толики, уникальной способности двигаться по измерениям «несуществующего-для-Бога», двигаться, не ощущая ни малейшего сопротивления, не взаимодействуя с веществом, которое в эти измерения не простирается. Поэтому и скорость мысли сопоставима со скоростью. излияния эманации, или творческого «выдоха». Разум человеческого типа, «это сознание», преимущественно имеет дело с тем, с чем никогда не имеет дела Логос — со свидетельством остаточного сопротивления мира, с отбросами творящего импульса.[32]

Именно здесь, среди теней, в сфере искаженного удвоения сущего человек напряженно вслушивается в Бытие, здесь пытается построить Дом Бытия. А Бытие, которое слушает и транслирует человек, доносится до него всего лишь как гул неразборчивых бормотаний, как эхо давно отзвучавших творящих слов. Конституирующая роль зова Бытия, о которой говорил Хайдеггер, очевидна, но сам первоисточник зова неидентифицируем и потому пребывает в нерасслышанности.[33]

Эхо-эффект творения, слышимый человеком благодаря особому устройству его слуха, накладывается на прямой голос Бога и забивает этот голос. Именно благодаря роковому избытку слуха в его шумовой завесе человеку является мир. Как же различить в нем истинное творящее слово, обладая странной способностью считывать мираж и зачем-то ведать «неведомое Богу»? Во всякой религии есть труднейшая задача, формулируемая следующим образом: как отличить просветление от наваждения? Наилучшим выходом была бы недоступность квазипространства лжи — неслышимость эхо-эффекта творения. Но человек, увы, лишен этой общей благодати Бытия и потому имеет особую судьбу. Человек есть существо способное ко лжи, его пути проложены через сферу удвоения сущего, через рефлексию. В период всеобщего увлечения кибернетикой Тьюринг предложил простой критерий отличия человека от машины — способность солгать. Не могут солгать зверь, Бог, машина. Но не человек. Только он один есть тот, кому ложь непосредственно видима, и, более того, тот, для кого непосредственно-видимое (явление, видимость) есть ложь. Собственно, гениальность хода, предпринятого Тьюрингом, заключалась в отождествлении двух вопросов: «Может ли машина мыслить?» и «Может ли машина солгать?» — поскольку мышление, если речь идет о человеческом мышлении, а не об «ином возможном разуме», говоря словами Канта, есть самовозрастающая ложь, сконцентрированная до состояния субъекта — обмен обманом. Гераклит утверждал, что душе присущ самовозрастающий Логос, но сама-то душа присуща самовозрастающей лжи, ложь как реальность осаждается из этого процесса самовозрастания, трансляции и усиления эхо-эффекта творение. Дистрибуция лжи между соучастниками рефлексии порождает специфическую среду, в которой происходит размножение миражей. С какой-нибудь третьей точки можно, видимо, наблюдать мультипликацию химер, возвращение лжи назад из отброшенности, ее просачивание в суставы замысла, в причинные цепи.

Полость сознания представлен а как сложная вышивка на пред-находимой канве свидетельствования о несовершенстве. ₍ Топика сферы отбрасывания лучше всего моделируется понятием «испорченный телефон» — пространство, в котором любой сигнал испытывает превратность неминуемого и множественного искажения. В этом смысле «испорченный телефон» абсолютно предшествует нормальному телефону как технически воплощенному устройству дальнослышания (что с редким изяществом демонстрирует А. Ронелл[34]). Сфера болтовни, сплетен представляет собой не только колыбель рефлексии, но и поле битвы между устройствами, поглощающими ложь в качестве своей подкормки (утилизаторами лжи, людьми), и самой ложью, рекрутирующей себе пригодных носителей и утилизирующей их.

Итак, «в начале было Слово» (Ин. 1,1). Оно исчерпывающим образом заключает в себе замысел творения. Гулким эхом понеслось это единственное миросодержащее слово по бесконечной сети «испорченного телефона». Его реверберации множатся и по сей день, несмотря на то, что само оно уже явлено и воплощено. Постулат о человеческой коммуникации (или о так называемой интерсубъективности) как встроенном генераторе искажений позволяет понять факт достаточности одного-единственного слова: все прочие слова, складывающиеся в языки, речи и вообще тексты, объяснимы только через эхо-эффект этого изначального слова творения, заметавшегося в ловушке «испорченного телефона», через нерасслышанность и бесконечные переспрашивания.

Отсюда начинается культурогенная роль лжи, ее замысловатые челночные движения, сшивающие ткань социальности и индивидуальной психики. Но и космология лжи здесь вовсе не заканчивается. Перемещение по измерениям «неведомого Богу», которое в зависимости от направления может именоваться полетом воображения или шагом рефлексии, в общем случае не сдвигает сущее со своих мест, пронизывает воображаемые оси мира без последствий для Плана Творения. Однако анизотропность самой рефлексивной среды (неоднородность мыслимого) распознаваема для разума человеческого типа — для Л-сознания. «Реальность» опознается по оказываемому ею сопротивлению — мы не случайно говорим о столкновении с реальностью. Наивысшая, эквибожественная скорость перемещения достижима для Л-сознания только в модусе «если бы да кабы», во внутримиражном скольжении чистого воображения. Для считывания самой отдаленной (от сущего) видимости[35] Л-сознанию не требуется усилий. Понятно, что результатом перемещения по химерному слою может быть только полихимеризация — занятие, излюбленное в детстве, но и в дальнейшем составляющее непременный, ежедневный тренаж лжеца. Многие едкие замечания Гегеля по поводу категории возможности имеют в виду именно эту склонность человеческого разума (Л-сознания) пребывать в своем Доме Бытия в свободном полете. Что же касается рефлексии, то ее развертывание происходит с трудом, медленными шагами, и каждый шаг связан с попыткой позиционного перемещения — вслепую, по степени сопротивления и противостояния рефлексия определяет объект.

Само слово objectum (позднелат. — предмет) означает «противо-лежащее», «находящееся перед», напротив. Такова же этимология и немецкого Gegenstand, и русского предмета. Мышление легко и свободно рефлексирует только в квазипространстве отклика-отсвета, т. е. оно пребывает в «своей стихии» там, где оно никогда не натыкается на объект, не имеет дела с реальностью — прежде всего потому, что сама реальность не имеет дела с миражными измерениями, никак не простирается в них. Однако какими бы причудливыми ни были порождения рефлексии, между ними всегда возможно некоторое имманентное отношение — перемычка, дискурс (ведь все порождения рефлексии взаимно подвижны внутри одного, «невидимого свыше» слоя сознания). По стеснению свободы, по возникшей затрудненности движений, Л-сознание узнает о присутствии объекта как иной стихии. Но суждение существования или, точнее говоря, вынесение вердикта о существовании, иноприродно самой способности рефлексии как таковой.

Над данной проблемой непрерывно размышлял Кант, посвятив ей один из разделов «Критики чистого разума» («О невозможности онтологического доказательства бытия Бога»). Рефлексии ничто не помогает, по мнению Канта, непосредственно усматривать существование треугольника, равно как ничто не мешает его отрицать. Полагая же треугольник существующим, нельзя отрицать неустранимых последствий подобного полагания — вроде наличия трех углов, неких тригонометрических соотношений и т.д. Предприняв попытки рассмотреть вопрос с разных сторон, Кант пишет: «Я надеялся бы прямо свести на нет все эти бесплодные хитросплетения точным определением понятия существования, если бы я не заметил, что иллюзия, возникающая от смешения логического предиката с реальным, не преодолевается почти никаким поучением... Логическим предикатом может служить все что угодно, даже субъект может быть предикатом самого себя».[36]

Итак, сущему в его существовании нет дела до всех этих «бесплодных хитросплетений» — но лишь до поры до времени. И здесь мы вводим в космологию лжи горизонт времени. Время становится особенно значимым по мере осуществляемости творческого импульса, по мере того как продолжаются пойманные в ловушку раскаты эха и ложь обретает себе лжеца.

Здесь для лучшего понимания дальнейших рассуждений рассмотрим четыре аргумента — соответственно из физики, теологии, поэзии и философии.

Большинство физиков разделяет сейчас концепцию пульсирующей Вселенной и тесно связанную с ней идею Большого Взрыва, Первотолчка.[37] Вкратце они сводятся к следующему. Обнаруженный еще в конце прошлого века «эффект красного смещения» (получивший название «эффект Допплера-Физо») позволяет на основе спектрального анализа констатировать факт разбегания галактик, а также тот факт, что чем дальше от нас находится та или иная галактика, тем быстрее она от нас и удаляется. С одной стороны, поскольку Вселенная расширяется, то с помощью экстраполяции вниз по оси времени можно вычислить ее возраст, рассчитать момент стартового толчка, момент, когда, собственно, и было запущено время. С другой стороны, предельное обоснование времени само зависит от допущения Большого Взрыва, от наличия точки старта и соответствующей стартовой команды «Да будет так!». Кроме того, строгий анализ формул свидетельствует, что разбегание не бесконечно... В момент времени «эпсилон» разбегание прекратится и сменится схождением.

Прервем дискурс физики и обратимся к библейской теогонии. Господь «вдохнул душу живу» — так описывается акт сотворения мира по ветхозаветной версии. При этом подразумевается, что за «выдохом» Бога неизбежно должен последовать его «вдох» — восстановление полноты, Плеромы (Валентин), возвращение назад — Акт Божественной контрактации, выражаемый хасидским термином «цимцум». Быть может, точнее всего подытожил происходящее Пастернак в следующем четверостишии:

Не как люди, не еженедельно,

Не всегда, в столетье раза два

Я молил Тебя: членораздельно

Повтори творящие слова.

Обратим внимание на важнейшую поправку, которую интуиция поэта вносит в расчеты физиков. Согласно этому четверостишию Пастернака, отлив эманации, «вдох», уже начался. Возможно, он просто еще не достиг тех слоев, с которыми имеет дело физика. Этот феномен хорошо знаком историкам — убыль сущности началась, но географическая экспансия Империи еще продолжается... Знаком этот феномен и биологам. Срезанный бутон распускается (даже с ускорением) в цветок, исходя навстречу собственной смерти — правда, цветок в вазе обозрим сразу, и сразу очевидно, что он, несмотря на свою красоту и свежесть, уже утратил связь с корнем, с основанием своего бытия...

Свою роль в диагностике сыграла и философия. Выявление факта богооставленности оказалось одним из важнейших векторов ее развития. И если общим местом средневековой европейской философии была идея о «непрерывной подпитке» каждого последующего момента существования сотворенного космоса, как первого мига творения ex nihilo, о непрекращающемся приливе божественной эманации, то философия Нового времени была движима уже существенно иной идеей. Так, Декарт писал: «Бог, сохраняя каждую вещь посредством непрерывного действия... сохраняет ее не такой, какой она, возможно, была некоторое время назад, а точно такой, какова она в тот момент, когда он ее охраняет».[38] И, наконец, Спиноза, самый бесстрашный из логиков, отправляясь от постулата о всемогуществе Бога, сделал следующий подобающий философу вывод: «Бог не может более творить».[39] Этим точным выводом уже предугаданы дальнейшие философские выводы Ницше о смерти Бога и рассуждения Хайдеггера о прогрессирующем забвении бытия. Разночтения философов, единых в постановке диагноза, касаются в основном мотивов и обстоятельств перехода от развертывания к свертыванию: неважно, что Бог сделал — «возложил чаяния», переложил ответственность, устал или умер, — в любом случае гарантия сущего повисла в воздухе.

И вот теперь, памятуя об уникальности дислокации человеческого разума во Вселенной (тот же Спиноза отметил, что человек способен к тому, к чему не способны и ангелы, в частности к пребыванию и перемещению в измерениях, «невидимых свыше»), мы вправе сформулировать первоначальный Замысел о человеке. Вся так называемая самостоятельность сущего есть, по сути дела, богостоятельность, нисхождение по линии божественного «выдоха», дрейф вдоль силовых линий творящего глагола.

Но благословенно другое, восходящее движение, другое зрение: взгляд не глазами Бога, но Богу в глаза. Только человеку открыто центростремительное измерение, противоположное божественному «выдоху» и ходу времен. Только человек по-настоящему самостоятелен — настолько, что должен по Замыслу устоять и в богооставленности.

Мы уже видели, что Л-сознание человека имеет возможность подходить к сущему с другой стороны, скользя по миражному слою рефлексии. И не только подходить, но вклиниваться в мельчайшие, неуловимые зазоры, размыкая причинно-следственную цепь. Что же иное представляет собой подключение Л-сознания к трофической цепи, как не размыкание с помощью хитрости замкнутого круговорота веществ? Сады, огороды, фермы суть первые ниши, разомкнутые в его химерное квазипространство, «выдирки», говоря словами К. Леви-Стросса, в которых приостановлен суверенитет естественных законов. А результат? Пшеница, малозаметная травка в привычном биоценозе, заполнила поля Земли; молочное животноводство, где человек получает не ему предназначенное молоко, имитируя ласкового теленка, превратилось в индустрию; одних только овец в мире больше, чем всех хищников вместе взятых. Но главное, все большее число видов способно жить лишь в зоне видимости человека, под его «присмотром» — вне искусственной среды они просто погибнут.

К какой цели устремлен при этом человек? Можно эксплицировать иерархию целеполагания — от удовлетворения сиюминутных потребностей до обретения полноты власти над природой. Но фундаментальный смысл всей процедуры связан именно с образом действия, т. е. с подменой или подлогом, с очевидным модусом лжи. Тут скрывается архитип могущества Л-сознания, специфический путь лжеца, благословенный свыше. Ибо таков Замысел о человеке.

Вспомним Книгу Бытия, известную историю о близнецах Исаве и Иакове. Вот «косматый» первенец Исав, «человек полей», символизирущий Природу, и вот «гладкий» Иаков, «человек, живущий в шатрах». Вспомним, как любимец и избранник Бога Иаков сначала с помощью шантажа и «в обмен» на чечевичную похлебку добывает себе первородство (Быт. 25, 27-34), а затем путем подлога получает и благословение своего отца Исаака — единственного наследника «друга Божия» Авраама («проклинающие тебя — прокляты, благословляющие тебя — благословенны», Быт. 27, 29). Тщетно Исав взывает к справедливости, к своему праву первенца. Он слышит только ответ отца: «Брат твой пришел с хитростью и взял благословение твое» (Быт. 27, 35).

Поразительная циничность обмана всегда ставила в смущение теологов — они никак не могли найти ей благовидного оправдания. Но циничность обмана здесь не может иметь, да и не требует вообще никаких морально-этических оправданий, поскольку речь идет о более фундаментальной санкции — космологической, о преднаходимости для человека условии бытия-к-могуществу. Именно обманом, подменой Иаков получил богоизбранность и первородство, именно на них среагировал Исаак. «Царство Божие восхищается силою» — таков Завет. Иного пути к могуществу не существует. Следовательно, человеку остается только подсмотреть и сфальсифицировать первородство божественного присутствия, наполняющее сущностные слои Бытия.

Когда «выдох» сменяется «вдохом» и в мире происходит постепенное истощение творческих сил, тогда все структуры, лишаясь динамики и формы, начинают утрачивать сущность и оседать в прежний дотворческий бульон «тоху-боху». Человек остается единственным, кто способен взять на себя гарантию существования сущего, и ему предстоит успеть дать сущему другие основания; в соответствии с афоризмом Н. Федорова, «заменить даровое трудовым». Вместо естественного порядка вещей человеку следует назначить искусственный, поддельный (или «разумный», если это приятнее звучит). Для этого ему необходимо подменить основание у следствий, оставив в неприкосновенности связку «если — то», импликацию. И здесь впервые одно из положений логики, которое порой казалось странным и даже бессмысленным, — «Из лжи следует все, что угодно, в том числе и истина» (т. е. импликация вида «Л -> И» истинна) — получает вполне определенный очень важный смысл. Обычно данное положение логики, усмотренное Аристотелем, поясняется какими-нибудь невразумительными иллюстрациями, типа «если у кентавра два хвоста, то дважды два четыре». Между тем подлинный его смысл заключается в том, что если мы уже имеем истинное следствие, то возможна (допустима) замена его основания. (Кстати, это фундаментальное правило материальной импликации содержится и в приемах науки — в моделировании, например...)

С началом отлива, убыли энтелехии в наличном разнообразии форм Бытия уже появились пустоты. Туда прежде всего и должен устремить свою энергию человек. Постепенно перемещая на свои плечи свод Бытия, он должен пересоздать мир, не давая ему рухнуть, по образу и подобию мира Божьего (желательно), но по иным причинам — он должен перепричинить сущее и перейти от импликации вида «И -> И» к импликации вида «Л -> И»

Заметим теперь, что основная онтологическая проблема, «кто и как унаследует Царство Божие?», дана человеку в форме свободного, непредустановленного выбора. Разгорится человек — Искра Божия, «вдохнутая душа» — до способности самостоятельно держать мир сей, продиктовать миру свой закон и распространить его суверенитет до границ рукотворного космоса или в общем возвратном потоке эманации вернется вместе с другими структурами в дотворческий бульон «тоху-боху»?

Можно рассматривать Ветхий и Новый заветы как два пути человека, или два Замысла о человеке. Ветхий завет, теоретический («бого-вещественный») — это Завет, заключенный с «другом Божиим» Авраамом, его единственным наследником Исааком и получившим обманом богоизбранность и первородство Иаковом, Завет перехвата человеком управления и ответственности за оставляемое. И Новый завет, тео-логический («бого-словный») — это Завет возвращения человека к Богу с покиданием мира сего, агонизирующего в Армагеддоне, в состоянии окончательной брошенности и полной десубстанциализации. Новый завет — своего рода «запасной выход», некий Аварийный План, предусматривающий поглощение рассыпанных фрагментов человеческого духа, подобно тому как Солнце выбрасывает и вновь поглощает свои протуберанцы. Оба «допущенные свыше» пути имеют своих пророков. Но именно первый, ничем не гарантированный путь, путь Лжеца, путь духовного невозвращенства к дотворческому состоянию подобает человеку. Ибо кто такой, в конце концов, человек? Это тот, кто, повернувшись вослед божественному отливу, может сказать: «Я остаюсь!». И вместо привычного напутствия «С Богом!» услышать никогда ранее не слыханное: «Без Меня!» — как последний отзвук творящих глаголов.

Путь Лжеца, фальсификатора Природы и всего мироздания, безусловно, опасен. У вставших на этот путь было не так много случаев заявить о себе — концепция перепричинения сущего открыто еще ни разу не высказывалась до конца (ближе всех к ней подошел Н. Ф. Федоров), потому что всегда вызывала сильнейшую отрицательную реакцию изнутри самого Л-сознания. Среди новейших типов его реакции можно указать на разного рода экологические движения. Экологическое сознание есть не что иное, как вяло напоминающая о себе больная совесть Иакова, которая, однако, не способна заглушить его волю, «отвечающую» за то, чтобы Исав продолжал получать свою чечевичную похлебку и более уже ничего не хотел.

В этом смысле и технократическая волна, сформированная на острие фальсификации, несмотря на свой опережающий атеизм, есть лишь исполнение обетования, и она благословенна, хотя помимо заполнения пустот направлена и на прямое вытеснение субстанциональных сил, на ускоренное «забвение Бытия». «Острый конец хитрости», говоря языком Гегеля, тот самый, которым расклинивается причинная цепь, не только выискивает участки начавшегося отлива, но и норовит кольнуть по живому. Техника, самая непосредственная манифестация Л-сознания, даже в своей промежуточной форме товаропроизводящей цивилизации, в своем гордо-безрассудном технотронном вызове, уже наказана хромотой, как сам Иаков. Но Иаков, испытав крепость Божьей Десницы, удостоился имени «Боровшийся с Богом» и был благословлен на этом пути.[40]

Глубокий смысл здесь состоит в том, что сущее не может быть удержано на том же основании, на котором было создано, ибо это основание будет вынуто из-под всего, что на нем основывается. На языке физики принято говорить о «схлопывании», о падении всех типов экземплярности друг в друга. Спектральный анализ зафиксирует смену красного смещения ультрафиолетовым как начало процесса. Сумеет ли, успеет ли человек сфабриковать и подсунуть новое основание — вопрос не предрешен.

Тут, собственно, можно было бы и закончить рассуждения о космологии лжи, если бы не еще одно соображение. Предположим, замысел удастся, человек устоит во тьме богооставленности и сумеет удержать оставленное. Он каким-то образом расшифрует секрет длительности и устойчивости, самую главную натурфилософскую (да и физическую) тайну. Но не следует забывать, что Л-сознание, осуществляя рефлексию, т. е. огибая сущее по миражному квазипространству отсвета, лишь до поры до времени оставляет его неизменным. По сути дела, всякое вхождение в плотные слои (взаимодействие с объектом) меняет конфигурацию объекта — сначала незначительно, а затем все более и более радикально. По-настоящему овладевающее познание есть перепричинение. Воспользуемся для пояснения следующим изречением П. Де Вриса: «Вселенная — это сейф, который открывается с помощью особой, уникальной комбинации цифр. Но комбинация заперта в сейфе».[41] Совершенно очевидно, что задача человеческой науки — подобрать отмычку к этому сейфу. Фальсификаторы безостановочно совершенствуют заготовку (болванку) отмычки, внося коррективы после каждой неудачной пробы открыть ею сейф. Возможно, каждая очередная корректива позволяет изготавливаемой отмычке все лучше и лучше входить в потайной замочек, и рано или поздно взломщики откроют сейф. И завладеют шифром. Но к этому времени в сфабрикованном мире все уже будет перепричинено. И шифр окажется полезным лишь для истории Замысла, сама же дверца перестанет им открываться. «Сезам», обнаруженный взломщиками, утратит свою вещую силу, и вывод главного эксперта по шифру будет лаконичным: «Пароль сменился». И вот тогда обитатели мира, который окажется материализованным, воплощенным миражом, столкнутся с новой проблемой, быть может, еще более трудной, чем та, которую им удалось решить. Дело в том, что для перепричиненной, пересозданной Вселенной новое поступление Логоса будет абсолютно деструктивным, попросту говоря гибельным — несовпадающие контуры и проемы будут сметены новым творческим выдохом-расширением. Следовательно, человечество встанет перед лицом воистину страшной задачи — отвести свежий прилив эманации, как-нибудь направить ее в обход. Иными словами, блокировать второе пришествие Христа...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.