Жестокость

Жестокость

Доброта есть преобладающая черта характера русского народа. Но в то же время есть в русской жизни также немало проявлений жестокости. Существует много видов жестокости и некоторые из них могут встречаться, как это ни парадоксально, даже и в поведении людей, вовсе не злых по своей природе. Жестокость, как средство устрашения преступников, есть один из видов этого явления. Русский крестьянин в прежние времена считал кражу лошади одним из самых страшных преступлений: нищета, губительный голод всей семьи могли быть следствием потери лошади. Поэтому крестьяне, поймав конокрада, иногда не только убивали его, но еще и предварительно жестоко истязали, чтобы другим неповадно было.

В прежние времена, приблизительно до семидесятых годов XIX века, печальным явлением было сечение розгами детей, как средство воспитания. Секли дома и в школе, в гимназиях и особенно жестоко в духовных семинариях. Дед Горького однажды засек Горького до потери сознания, так что мальчик несколько дней лежал больной. По-видимому, дед сам понял, что зашел слишком далеко: он «принес гостинца» больному ребенку, говоря как бы в извинение своему поступку: «ты думаешь, меня не били» и рассказал, каким побоям он подвергался, когда был бурлаком на Волге.

Многие отрицательные стороны поведения крестьян объясняются чрезвычайною нищетою их, множеством несправедливостей, обид и притеснений, переживаемых ими и ведущих к крайнему озлоблению. Некоторое представление о крестьянской бедности может дать следующее наблюдение публициста Николая Васильевича Шелгунова (1824–1891). «В Смоленской губернии на мельницы крестьяне привозят такой хлеб, что стыдно в руки взять: земли, мякины, всякой шелухи столько, что не увидишь зерна. — «Посмотри, что ты привез; как это молоть?» — говорят мужику, — а он с добродушной иронией отвечает: «Люди не свиньи, — съедят». Во время летней страдной поры, при крайней напряженной работе, они старались запастись хорошим хлебом, а зимою, когда работы нет, они ели описанный Шелгуновым суррогат хлеба: иначе могло не хватить муки до нового урожая.

Измученный заботами о том, как спасти семью и себя от полного разорения, живущий в крайней тесноте неуютной избы, кишащей тараканами и клопами, крестьянин мог доходить до крайних степеней озлобления и зверства; например, говорит Достоевский, «наложив непомерно воз, он сечет свою завязшую в грязи клячу кнутом по глазам» и сам угнетен, как эта кляча.

Аптекман, наблюдавший во время своего служения фельдшером добрые качества крестьян, объясняет так же, как и Достоевский, «жестокости народа». Он говорит, например, о том, как мать привела в амбулаторию «свою дочь, всю избитую ее обезумевшим от нужды, горя и водки мужем».

Особенно возмутительно то, что в крестьянском быту мужья иногда жестоко избивали своих жен, чаще всего в пьяном виде. Горький в своей автобиографии описывает случаи таких избиений. Короленко, будучи сослан на поселение в Березовские Починки Вятской губернии, жил в избе крестьянина и наблюдал тяжелую жизнь женщин в такой семье, где мужчины были лентяи. Он видел там жестокие избиения жены мужем. Защищаемая им против этого зверства крестьянка рассказывала, что в ее жизни были четыре случая, когда муж, подвергая ее побоям, сбрасывал ее с полатей на пол, несмотря на то, что она была беременна.

* * *

В прежние времена вплоть до последней четверти XIX века строй семейной жизни купечества, мещан и крестьян был патриархальный. Деспотизм главы семьи нередко выражался в поступках, близких к жестокости. Живое представление о таком характере семейной жизни дает автобиография Горького. Тяжела также была жизнь Чехова в детстве в мещанской среде. Отец и дед его были деспоты. Особенно мучили они детей чрезмерными требованиями исполнения религиозных обрядов и стояниями в церкви. Чехов возненавидел религиозное воспитание. «Религии у меня теперь нет», — говорит он в одном из своих писем; религия представляется ему чем-то вроде ширмочки, снаружи умильно улыбающиеся личики, а за ширмочкою мучат и истязают. Отец его и дед часто секли детей. «Не могу простить отцу, — говорит Чехов, — что он сек меня»; «в детстве у меня не было детства». Не удивительно, что Чехов, бывший в детстве религиозным мальчиком, утратил религию и заменил ее наивною верою в прогресс.

Одним из характерных явлений русской жизни было купеческое самодурство. Точные сведения о жизни купцов средины XIX века мы имеем благодаря комедиям Островского, который наблюдал жизнь и нравы их в юности, потому что отец его был ходатаем по делам купцов и мещан, а потом и сам писатель служил в Совестном и в Московском коммерческом суде.

В комедии «Свои люди — сочтемся» купец Самсон Силыч Большов, не считаясь с желаниями дочери своей Липочки, собирается отдать ее замуж за приказчика своего Подхалюзина: «За кого велю, за того и пойдет. Мое детище: хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю». В комедии «Бедность не порок» купец Гордей Карпыч Торцов хочет переехать из провинциального города в Москву, чтобы там пускать пыль в глаза; «один в четырех каретах поеду», говорит он, дав волю своей фантазии. Особенно хорош купец Тит Титыч Брусков в комедии «В чужом пиру похмелье». Он не говорит, а рычит: «Настасья! смеет меня кто обидеть?» — Настасья Панкратьевна отвечает: «Никто, батюшка Кит Китыч, не смеет вас обидеть. Вы сами всякого обидите». — «Я обижу, я и помилую, а то деньгами заплачу. Я за это много денег заплатил на своем веку». Жизнь среди таких деспотов и самодуров — источник не только комических сцен, но и печальных драм, как, например, в «Грозе», где молодая женщина Катерина протестует против гнета самоубийством.

Как объяснить грубое самодурство, иногда выражающееся в совсем уж нелепых поступках, например, когда разгулявшаяся в роскошном ресторане компания начинает бить дорогую посуду, зеркала, все, что попадает под руку? Как это ни странно, в таких поступках выражается примитивная форма любви к свободе. Возвышенный характер имеет любовь к свободе тогда, когда человек любит свободу, как принцип, который должен быть положен в основу жизни всякой личности. Такой человек заботится не столько о своей свободе, сколько о том, чтобы не стеснять свободу других людей и отстаивать свободу, как принцип общественной жизни.

У грубых эгоистических натур свободолюбие выражается лишь в требовании: «моему нраву не препятствуй». Богатство разнуздывает прихоти такого человека и он становится самодуром, угнетающим прежде всего наиболее близких к нему людей, членов своей семьи и всех, кто зависит от него.

Островский, как великий художник, вскрывает мотивы поведения самодура. В комедии «Не все коту масленица» купец Ахов говорит: «Ведь богатство-то чем лестно? Вот чем: что захотел, что задумал только — все твое». Ему более 60 лет; он хочет жениться на двадцатилетней девушке и говорит ей: «Как мне вздумается, так себя и поверну; я все могу, могущественный я человек». Привыкнув удовлетворять свои прихоти, самодур иногда и сам не знает, чего ему через несколько минут захочется. Богатый подрядчик Хлынов в комедии «Горячее сердце» говорит: «Ты почем мою душу можешь знать, когда я сам ее не знаю, потому это зависит, в каком я расположении».

* * *

Жестокость органов государственной власти — весьма своеобразное явление. Органы государственной власти, особенно полиция и военные, сурово и неумолимо требуют исполнения приказаний государства. Такое поведение их не есть проявление их жестокости: когда человек выступает как слуга государства, сквозь его волю и чувство действует само государство, так что индивидуальные свойства его воли и чувства отступают на задний план и становятся едва заметными.

Это глубокое изменение личности человека при исполнении требований сверхчеловеческой власти, органом которой он служит, превосходно изображено Львом Толстым в «Войне и мире». Пьер Безухов, находившийся в плену у французов в Москве, пользовался их уважением и даже был в дружеских отношениях с офицерами и солдатами. Накануне выступления французской армии из Москвы для возвращения во Францию Пьер был обеспокоен участью тяжело больного пленного русского солдата. Капитан и капрал, заведовавшие отрядом пленных, в котором находился Пьер, были дружны с ним. Он заговорил с капралом о больном солдате. Капрал предложил ему из любезности трубку и сказал, что начальством все предусмотрено и потому Пьер может не беспокоиться о больном солдате.

На следующий день, когда начиналось выступление, в балаган, где жили пленные, вошел тот капрал, который накануне предлагал трубку Пьеру. Он должен был пересчитать пленных. Капрал был в походной форме, и Пьер, начав говорить с ним, «усомнился, тот ли это знакомый его капрал или другой неизвестный человек; так не похож был на себя капрал в эту минуту». Не только внешность, но и все поведение его глубоко изменилось. «Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь». «Вот оно!.. Опять оно!», сказал Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно».

В России, как и во всех других странах, государство в большинстве случаев сурово и непреклонно осуществляло свои требования, особенно тогда, когда оно имело дело с людьми, нарушавшими закон или стремившимися разрушить государственный строй. Когда в семидесятых годах началось «хождение в народ», правительство чересчур испугалось этого движения и стало преследовать его крайне грубым способом, прибегая не только к законному судебному расследованию, но и к произволу административных распоряжений и даже наказаний без правильного суда. Дебогорий-Мокриевич рассказывает, что, когда он был арестован, полиция взяла от отца, матери и брата его подписку о невыезде из деревни.

Многие лица ссылались на поселение даже и в «места отдаленные» не по приговору суда, а по распоряжению полиции. Сам государь принимал в этом участие: когда Чернышевский отбыл срок назначенной ему судом семилетней каторги, он был по распоряжению государя отправлен на поселение в здание тюрьмы в Вилюйске Якутской области.

Наказания, налагаемые судом, нередко были слишком суровы. Бывали случаи смертной казни лиц, участие которых в революционном движении, напр., богатого помещика Лизогуба, дававшего деньги революционерам, вовсе не заслуживало такой меры.

Не удивительно, что вера в царя, как источник правды и милости, постепенно стала исчезать даже у крестьян. «Цари сами», — говорит Короленко, — «разрушили романтическую легенду самодержавия, созданную вековой работой народного воображения». Следующее наблюдение может подтвердить эту утрату. В 1909 г. наша семья наняла на лето дачу в имении Машук Ивана Ильича Петрункевича в Новоторжском уезде Тверской губернии. В Торжке мы наняли извозчика-крестьянина. Увидев среди деревенских домишек унылое каменное здание, я спросил у извозчика, что это такое. «Романовская гостиница», — ответил извозчик, — «тюрьма».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.