Второй раздел. К истории нравственных чувств
Второй раздел. К истории нравственных чувств
35
Преимущества психологического наблюдения. — Что размышление о человеческом, слишком человеческом — или, выражаясь на более научный лад, психологическое наблюдение, — относится к средствам, с помощью которых можно облегчить для себя бремя жизни, что опытность в этом искусстве даёт присутствие духа в тяжёлых ситуациях и развлекает, когда окружающее наводит тоску, более того, что можно собирать нравоучения с самых колючих и безотрадных мест своей жизни и чувствовать себя при этом не так уж и плохо: так думали, об этом знали — в прежние столетия. Почему обо всём этом забыло нынешнее столетие, когда по крайней мере в Германии, а то и в Европе появилось множество признаков того, что психологическое наблюдение скудеет? И ведь происходит это не в жанре романа, новеллы и философского трактата — дела людей исключительных, а всё больше в обсуждении общественных событий и личностей: но главным образом не хватает искусства психологического расчленения и обобщения, не хватает во всех сословиях общества, где так любят порассуждать о людях, но только не о человеке. Отчего же внимание проходит мимо наиболее богатого и безвредного материала для беседы? Отчего больше не читают даже великих мастеров психологической сентенции? — ведь, говоря без всякого преувеличения, в Европе редко встречаются образованные люди, читавшие Ларошфуко и родственных ему мыслителей и художников слова, а ещё реже — те, что их знают и не хулят. Но и такой необычный читатель, вероятно, получит от них куда меньше удовольствия, чем должен был бы получать, наслаждаясь формальной стороною творчества этих писателей; ведь даже самый тонкий ум не в состоянии должным образом оценить искусство огранки сентенций, если сам не был воспитан в его духе, если не состязался в нём с другими. Без такого рода практических занятий это созидание и огранку читатели считают чем-то более лёгким, чем они есть, и не могут развить в себе достаточно ясное ощущение их меткости и прелести. Поэтому нынешние читатели сентенций получают от них сравнительно небольшое удовольствие, не говоря уж о наслаждении для уст, и очень похожи на посредственность, разглядывающую камеи, а в том, как эти читатели их восхваляют, они очень похожи на посредственность, разглядывающую камеи: не умея их полюбить, они сразу готовы ими восхититься, но ещё скорее готовы сбежать а в том, как эти читатели их восхваляют, они очень похожи на посредственность, разглядывающую камеи: не умея их полюбить, они сразу готовы ими восхититься, но ещё скорее готовы сбежать.
36
Возражение. — А может быть, против того тезиса, что психологическое наблюдение относится к приманивающим, исцеляющим и облегчающим средствам в жизни, имеются какие-нибудь встречные соображения? Может быть, было достаточно оснований убедиться в неприятных последствиях этого искусства, чтобы теперь намеренно отводить от него взгляд тех, кто получает образование? И ведь правда, что некая слепая вера в доброту человеческой природы, привитое отвращение к анализу человеческих поступков, своего рода стыдливость перед обнажённостью души действительно могут быть более благодетельными для общего счастья того или иного человека, нежели упомянутая психологическая проницательность, помогающая в отдельных случаях; и, возможно, вера в добро, в добродетельных людей и добродетельные поступки, в мир как кладезь безличной благожелательности улучшила людей, поскольку снизила степень их недоверчивости. Истово подражая героям Плутарха и питая отвращение к мнительному расследованию мотивов их поступков, истины, правда, не получить, но зато это полезно для благополучия человеческого общества: ошибки в психологии и общая тупость в этой сфере развивают гуманность, а вот познание истины, может быть, больше выиграет благодаря движущей силе гипотезы, формулировку которой Ларошфуко предпослал первому изданию своих «Sentences et maximes morales»[9]: «Ce que le monde nomme vertu n’est d’ordinaire qu’un fant?me form? par nos passions ? qui on donne un nom honn?te pour faire impun?ment ce qu’on veut»[10]. Ларошфуко и другие французские мастера испытания утробы (к коим недавно присоединился и один немец, автор «Психологических наблюдений»{9}) подобны метким стрелкам из лука, неизменно попадающим в чёрное яблочко — но это чернота человеческой природы. Их удачливость возбуждает удивление, но в конце концов зритель, руководимый не научностью, а человеколюбием, клянёт искусство, которое будто бы внедряет в человеческие души вкус к преуменьшению и подозрительности.
37
И всё-таки. — Как бы ни обстояло дело с соображением и встречным соображением, при нынешнем состоянии некоей определённой отдельной науки сделалось необходимым воскрешение морального наблюдения, и человечеству не избежать жестокого зрелища стола для психологического вскрытия с его ножом и щипцами. Ведь здесь хозяйничает та наука, которая задаёт вопрос о происхождении и истории так называемых нравственных чувств и которая, продвигаясь вперёд, должна будет ставить и решать сложные социологические проблемы: прежней философии они совсем неизвестны, и она неизменно уклонялась от исследования происхождения и истории нравственных чувств, делая убогие отговорки. Каковы были последствия, очень ясно можно различить сейчас, когда на множестве примеров показано, что исходным пунктом заблуждений величайших философов обыкновенно оказывалось неверное объяснение определённых человеческих поступков и ощущений, что на основе ошибочного анализа, к примеру, так называемых неэгоистических поступков, строится ложная этика, а потом в угоду ей на помощь в свой черёд призываются религия и мифологическое бесчинство — и наконец тени этих мрачных привидений падают даже на физику и общую картину мира. Если же твёрдо установлено, что самые опасные ловушки для человеческой способности судить и умозаключать подложила и продолжает постоянно подкладывать поверхностность психологического наблюдения, то теперь требуется та терпеливая работа, что не устанет собирать камень к камню, камушек к камушку, требуется сдержанная смелость, чтобы не стыдиться столь скромной работы и отстаивать её перед лицом любого пренебрежения к ней. Нет сомнений: бесчисленные отдельные наблюдения о человеческом и слишком человеческом были впервые сделаны и высказаны в тех кругах общества, которые привыкли приносить жертвы всякого рода не научному познанию, а остроумному кокетству; и запах этой древней родины моральной сентенции — запах весьма обольстительный — почти неотвязно пристал ко всему жанру: и из-за него-то человек науки и проявляет некоторое непроизвольное недоверие к этому жанру и его серьёзности. Но достаточно указывать на эти последствия: ведь уже сейчас начинает выясняться, какие плоды самого серьёзного свойства произрастают на почве психологического наблюдения. Каково же главное положение, к которому в итоге своих разительных и рассекающих анализов человеческих поступков пришёл один из самых отважных и холодных мыслителей, автор книги «О происхождении нравственных чувств»? «Моральный человек, — говорит он, — отнюдь не ближе к интеллигибельному (метафизическому) миру, чем человек физический». Это положение, ставшее жёстким и резким под молотом исторического познания, в некотором будущем превратится, может быть, в секиру, положенную при корне «метафизической потребности» людей, — и как знать, будет ли это больше благословением или проклятьем для общего блага? — но в любом случае оно останется положением, влекущим за собою самые серьёзные следствия, одновременно плодотворным и устрашающим, обращённым к миру тем двойным лицом, какое всегда бывает у великого познания.
38
Насколько оно полезно. — Так вот: пусть даже останется неизвестно, больше пользы или больше вреда приносит людям психологическое наблюдение, но совершенно определённо, что оно необходимо, поскольку наука без него обойтись не может. А наука не считается с последними целями, точно так же как не считается с ними природа: напротив, как эта последняя иногда непроизвольно реализует вещи величайшей целесообразности, так и подлинная наука, будучи подражанием природе в понятиях, станет иногда, да что там, даже очень часто, содействовать пользе и процветанию человечества и добиваться целесообразности, — но тоже совершенно непроизвольно. Ну а если кто продрогнет от дуновения подобного образа мыслей, то это, должно быть, оттого, что в нём не хватает огня: пусть он тогда поглядит вокруг себя — и обнаружит болезни, для лечения которых нужно прикладывать лёд, и людей, которые настолько крепко «замешаны» на жаре и уме, что никакой воздух не бывает для них достаточно холодным и пронизывающим. Мало того: если слишком серьёзные люди и народы испытывают потребность в легкомыслии и если другим, чересчур возбудимым и подвижным, время от времени для здоровья нужны тяжёлые, придавливающие к земле грузы, — то разве не стоит нам, в большей степени умственным людям эпохи, явно всё сильнее сгорающей в пожаре, хвататься за все угашающие и охлаждающие средства, которые бывают, чтобы по крайней мере оставаться столь же стойкими, безвредными и сдержанными, каковы мы ещё суть, и потому, может быть, некогда оказаться пригодными для этой эпохи на роль зеркала и способа опамятоваться? —
39
Сказка об интеллигибельной свободе. — История чувств, в силу которых мы делаем кого-то ответственным за что-либо, то есть так называемых нравственных чувств, состоит из следующих основных фаз. Сначала отдельные поступки называют добрыми или злыми, никак не учитывая их мотивы, а делая это исключительно из-за их полезных или вредных последствий. Но вскоре о происхождении таких характеристик забывают и воображают, будто свойство «добрых» или «злых» присуще поступкам самим по себе, без учёта их последствий: ошибка здесь та же, какую совершает язык, обозначая сам камень как твёрдый, само дерево как зелёное, — иными словами, возникающая благодаря тому, что следствие воспринимается как причина. После этого доброе или злое качество приписывается мотивам, а действия сами по себе рассматриваются как морально двузначные{10}. Дело идёт ещё дальше — предикатом «добрый» или «злой» наделяются уже не отдельные мотивы, а человек как целостное существо, из которого мотив произрастает, словно растение из почвы. Таким-то образом человека по очереди делают ответственным за последствия своих действий, потом — за свои поступки, потом — за свои мотивы и, наконец, за всё своё существо. А в конце концов обнаруживается, что и это существо не может быть ответственным, поскольку оно целиком и полностью является необходимым следствием, произрастая из отдельных элементов и воздействий прошлого и настоящего: тут уж человека невозможно сделать ответственным ни за что — ни за собственный характер, ни за мотивы, ни за поступки, ни за их последствия. Тем самым люди пришли к познанию того, что история нравственных чувств есть история одного заблуждения — заблуждения насчёт ответственности: а уж оно основано на заблуждении насчёт свободы воли. — Шопенгауэр же сделал такой вывод: поскольку определённые поступки влекут за собою подавленное настроение («сознание вины»), то должна существовать ответственность; ведь для подавленного настроения не было бы никаких причин, если бы не только все человеческие действия совершались с необходимостью — а так оно на самом деле и есть, в том числе и согласно идее этого философа, — но и сам человек с тою же необходимостью обретал свой характер в целом, что Шопенгауэр отрицает. Из факта наличия названного подавленного настроения Шопенгауэр думает вывести некую свободу, которой человек должен быть каким-то образом наделён, правда, в отношении не поступков, а сущности своего характера: стало быть, свободу быть таким-то или таким-то, но не действовать так-то или так-то. Из esse[11], сферы свободы и ответственности, вытекает, согласно его мнению, operari[12], сфера строгой причинности, необходимости и безответственности. Подавленное настроение, далее, только мнимо относится к operari — и в этом смысле оно ошибочно, — а на самом деле — к esse, каковое являет собою действие свободной воли, основную причину существования индивидуума: человек, по Шопенгауэру, становится тем, чем хочет стать, а его воление предшествует его же существованию. — Здесь совершается ошибочное умозаключение: из факта подавленного настроения выводится право, разумная санкция на это подавленное настроение; и, исходя из такого ошибочного умозаключения, Шопенгауэр приходит к своей фантастической дедукции так называемой интеллигибельной свободы. Но подавленному настроению, возникшему после совершённого действия, вовсе не обязательно быть разумным: мало того, оно, безусловно, неразумно, поскольку зиждется на ошибочной предпосылке, гласящей, что деяние как раз не должно было вытекать с необходимостью. Следовательно, человек переживает раскаяние и угрызения совести, потому что считает себя свободным, а не потому что действительно свободен. — Кроме того, от этого подавленного настроения можно отучиться, а множество людей и вообще не испытывает его в отношении поступков, вызывающих его у множества других людей. Оно — дело очень изменчивое, связанное с эволюцией нравов и культуры, и, возможно, имеет место лишь в пределах сравнительного короткого периода мировой истории. — Никто не несёт ответственности за свои действия, никто — за свой характер в целом; судить — значит быть несправедливым. Это верно, даже если индивидуум судит самого себя. Положение это ясно, как свет солнца, но люди всё равно предпочитают отойти тут назад, в тень и неправду — они боятся последствий.
40
Сверхживотное. — Нужно постараться обмануть живущего в нас хищника; мораль — это ложь во спасение, чтобы хищник нас не разорвал. Без заблуждений, заключённых в гипотезах о морали, человек оставался бы животным. А так он счёл себя чем-то высшим и возложил на себя более строгие законы. Потому-то он так ненавидит те стадии своего развития, которые в нём ближе к животному: этим надо объяснять презрение прежних эпох к рабам, которых считали не людьми, а вещами.
41
Неизменный характер. — Что характер неизменен — верно, да не совсем. Скорее, этот популярный тезис выражает лишь тот смысл, что за короткую жизнь человека воздействующие на него мотивы не могут врезаться в него достаточно глубоко, чтобы стереть письмена, напечатлённые в нём за многие тысячелетия. А вот если представить себе человека, живущего уже восемьдесят тысяч лет, то можно увидеть, что его характер прямо-таки в абсолютной степени изменчив: мало-помалу в нём выработался целый сонм различных индивидуумов. Краткость человеческой жизни соблазняет делать множество ошибочных утверждений о качествах человека.
42
Систематизация благ и мораль. — Принятая некогда иерархия благ, к тому или иному из которых люди стремятся в зависимости от своего малого, среднего или большого эгоизма, сейчас определяет статус моральности или неморальности. Благо более низменное (к примеру, чувственное наслаждение) предпочитать ценимому выше (к примеру, здоровью) считается неморальным, так же как житейское благополучие предпочитать свободе. Но иерархия благ отнюдь не остаётся тою же самой во все эпохи; когда кто-то ставит месть выше справедливости, то по меркам древних культур это морально, а по меркам нынешней — неморально. Стало быть, «быть безнравственным» означает, что кто-то ещё не воспринимает или недостаточно ясно воспринимает мотивы более высокие, тонкие, духовные, каждый раз привносимые новою культурой: это слово означает человека отсталого, но всегда только в смысле разницы в степени. — Сама иерархия благ не устанавливается и не переустанавливается в соответствии с моральными точками зрения; а решение о том, морален или неморален поступок, принимается в зависимости от того, какою она всякий раз оказывается.
43
Об отсталости жестоких. — На людей, ныне проявляющих жестокость, нам следует смотреть как на сохранившиеся до сих пор ступени прежних культур: геологическая система человечества вдруг раскрывает в них глубинные пласты, которые иначе остались бы невидимыми. Это люди отсталые, чей мозг развился недостаточно дифференцированно и всесторонне в силу всевозможных случайностей в процессе наследования признаков. Они показывают нам, чем мы все были, и заставляют нас ужаснуться: но сами они так же мало отвечают за себя, как кусок гранита — за то, что он гранит. В нашем головном мозге, вероятно, есть желобки и извилины, соответствующие такому складу души, так же как форма отдельных человеческих органов воспроизводит, видимо, стадии развития, свойственные рыбам. Но эти желобки и извилины больше не являются руслом, по которому идёт сейчас поток наших ощущений.
44
Благодарность и месть. — Причина, по которой человек могущественный проявляет благодарность, такова. Его благодетель как бы посягнул своим благодеянием на сферу могущественного и вторгся в неё: и вот теперь он совершает воздаяние, в свой черёд посягая актом своей благодарности на сферу благодетеля. Это смягчённая форма мести. Не дав удовлетворения в виде благодарности, могущественный человек показал бы себя бессильным, слывя таковым и впредь. Вот почему любое общество людей благородных{11}, то есть в изначальном смысле — могущественных, ставит благодарность в число первейших обязанностей. — Свифт обронил фразу, гласящую, что благодарность свойственна людям в той мере, в какой они лелеют чувство мщения.{12}
45
Двойная предыстория добра и зла. — У представления о добре и зле двойная предыстория: во-первых, разыгравшаяся в душе господствующих родов и каст. Тот, кто имеет возможность отплачивать и действительно отплачивает за добро — добром, за зло — злом, а, значит, проявляет благодарность и мстительность, называется хорошим; тот, кто бессилен и не может отплатить, считается плохим. Хорошие принадлежат к «благородным», к общности, объединённой одним настроением, поскольку все её члены связаны друг с другом чувством воздаяния. Плохие принадлежат к «черни», к толпе подчинённых, бессильных людей, у которых нет никакого общего настроения. Благородные, хорошие — это каста, плохие — масса наподобие пыли. «Хороший» и «плохой» долгое время значат то же, что «благородный» и «низкий», господин и раб. А вот на врага не смотрят как на злого: он в состоянии отплатить. У Гомера хорошие — и троянцы, и ахейцы. Плохим считается не тот, кто причиняет нам вред, а тот, кто презрен. Добротность в обществе хороших наследуется; плохой никак не может уродиться на столь хорошей почве. А если, несмотря на это, благородный совершит что-то недостойное благородного, то прибегают к увёрткам; к примеру, вину сваливают на какого-нибудь бога, говоря так: он поразил благородного слепотою и безумием. — Во-вторых, в душе угнетённых, бессильных. Здесь любой не такой человек считается враждебным, беззастенчивым, хищным, жестоким, коварным — всё равно, благороден он или низок. «Злой» — слово, характеризующее человека и даже любое живое существо, о котором можно говорить, к примеру, того или иного бога; человечность, божественность равнозначны дьявольскому, злому. Проявления доброты, готовности помочь, сострадания боязливо воспринимаются как козни, как прелюдия к чему-то ужасному, как одурманивание и одурачивание, короче говоря, как злобность усовершенствованная. При таком состоянии индивидуальной души никакая общность возникнуть не сможет — в лучшем случае её наиболее грубая форма: поэтому всюду, где господствует такой подход к добру и злу, он грозит гибелью индивидов, их родов и пород. — Нынешняя наша нравственность выросла из почвы господствующих родов и каст.
46
Сострадание сильнее страдания. — Бывает, что сострадание оказывается сильнее собственно страдания. К примеру, когда кто-то из наших друзей совершает что-то постыдное, мы переживаем это куда сильнее, чем когда совершаем это сами. Ведь, во-первых, мы верим в чистоту его души больше, чем он сам; во-вторых, наша любовь к нему — наверное, как раз из-за этой веры — сильнее, нежели его любовь к себе. Хотя его эгоизм и впрямь страдает при этом больше, чем наш собственный, поскольку ему приходится нести более тяжкий груз скверных последствий своего проступка, но неэгоистическое начало в нас — это слово не следует понимать в строгом смысле, оно только усиливает возможность донести суть дела — всё-таки страдает от его провинности сильнее, чем неэгоистическое начало в нём самом.
47
Ипохондрия. — Есть люди, заболевающие ипохондрией от сочувствия и заботы о другом человеке; возникающий при этом вид сострадания — не что иное, как болезнь. Но тогда существует и христианская ипохондрия, овладевающая теми одинокими, истово верующими людьми, у которых всегда перед глазами стоят картины страстей и умирания Христа.
48
Экономия доброты. — Доброта и любовь, самые целительные зелья и энергии в человеческом общении, — столь бесценные сокровища, что возникает сильнейший соблазн пользоваться этими бальзамами как можно более экономно: но такого быть не может. Экономия доброты — грёза наиболее отчаянных утопистов.
49
Благожелательность. — К вещам мелким, но попадающимся на каждом шагу и потому очень действенным, вещам, на которые наука должна обращать больше внимания, нежели на вещи крупные и редкие, надо отнести и благожелательность; я имею в виду те проявления дружелюбия в общении, те лучащиеся улыбкою глаза, рукопожатия, сердечность, которыми обыкновенно бывает пронизано чуть ли не всё человеческое поведение. Любой учитель, любой служащий сдабривает этою приправой то, что делает по обязанности; это постоянное подтверждение человечности, как бы волны её света, дающие всему произрастать; только благодаря этой благожелательности жизнь зеленеет и цветёт в наиболее интимном кругу — в семье. Добродушие, дружелюбие, сердечная учтивость — неиссякающие истоки неэгоистического влечения, участвовавшие в созидании культуры куда больше, нежели те много более именитые его проявления, которые называют состраданием, милосердием и самоотверженностью. Но их обыкновенно недооценивают — да в них и впрямь не слишком-то много неэгоистического. Однако сумма этих мелких доз огромна, а их совокупная сила входит в число наиболее мощных сил. — Точно так же люди находят в мире гораздо больше счастья, чем его видит в нём омрачённый взгляд: если только не ошибиться в счёте и не забывать обо всех тех приятных моментах, которых достаточно в каждый день каждой, даже самой тяжкой человеческой жизни.
50
Желание возбуждать сострадание. — В интереснейшем месте своей автобиографии (впервые опубликованной в 1658 году) Ларошфуко, разумеется, высказывает правду, предостерегая от сострадания всех, кто наделён разумом, и советуя предоставить его простонародью, которому страсти нужны (поскольку им не движет разум), чтобы наводить на мысль о помощи страждущему и в беде бросаться со всех ног на выручку; сострадание же, по его (и Платона) мнению, обессиливает душу. Сострадание, говорит он, конечно, надо обнаруживать, но надо остерегаться иметь его: ведь люди несчастные настолько глупы, что проявления сострадания у них — величайшее в мире благо. — Можно, наверное, предостеречь от чувства сострадания ещё энергичнее, если понимать эту потребность несчастных как раз не как глупость и интеллектуальный изъян, как своего рода душевное расстройство, которое несёт с собою несчастье (а Ларошфуко, кажется, так её и понимает), а как нечто совсем иное, причём более опасное. Лучше понаблюдать за детьми — они плачут и вопят, чтобы их пожалели, и ради этого выжидают момента, когда их состояние бросится в глаза; пожить, общаясь с больными и страдающими депрессией, и задаться вопросом: а что, если красноречивые жалобы и бессловесные стенания, что, если выставленное напоказ несчастье призваны на самом деле причинять боль свидетелям? Ведь сострадание, проявленное этими последними, утешает слабых и страждущих в том смысле, что, видя его, они убеждаются: несмотря на всю их слабость, одна сила у них всё-таки ещё есть — это способность причинять боль. В этом ощущении своего превосходства, которое несчастный испытывает благодаря проявлениям сострадания к нему, он черпает какое-то наслаждение; у него разыгрывается воображение — он всё-таки ещё достаточно важен, чтобы причинять всем огорчение. Значит, жажда возбуждать сострадание — это жажда ощущения собственной ценности, и притом за счёт окружающих; человек проявляет в ней всю беззастенчивость своего драгоценного «я» — но отнюдь не свою «глупость», как думает Ларошфуко. — В светских разговорах три четверти всех вопросов задают, всех ответов получают, чтобы сделать немного больно собеседнику; поэтому великое множество людей так жаждет общества: оно даёт им испытать ощущение своей силы. В таких бесчисленных, но очень мелких дозах, в каких проявляется злоба, она оказывается мощным стимулятором жизни: точно так же благожелательность, в той же роли всюду встречающаяся среди людей, представляет собою целительный бальзам, который всегда имеется в кармане. — А много ли найдётся людей честных, признающих, что причинять боль доставляет им удовольствие? Что нередко развлекаются, и хорошо развлекаются, хотя бы мысленно чиня людям обиды и посылая в них дробинки мелкой злобы? Большинство слишком нечестно, а немногие слишком хороши, чтобы догадываться об этом pudendum[13]; поэтому они, наверное, всё-таки будут отрицать, что Проспер Мериме прав, говоря: «Sachez aussi qu’il n’y a rien de plus commun que de faire le mal pour le plaisir de le faire»[14].
51
Как иллюзия становится реальностью. — Законченный актёр, даже испытывая глубочайшую боль, не может не думать, какое производит впечатление и каков будет общий сценический эффект — например, на похоронах собственного ребёнка; он будет оплакивать свою боль и её внешние проявления, как свой собственный зритель. Ханжа, неизменно разыгрывающий одну и ту же роль, в конце концов перестаёт быть ханжой; к примеру, священники, которые в молодости обычно сознательно или бессознательно бывают ханжами, в конце концов становятся естественными, а уж тогда и впрямь превращаются в настоящих священников, без всякой аффектации; или, если отец не реализует чего-то до конца, то, возможно, это сделает сын, который подхватит отцовские наработки, наследуя его обыкновение. Если человек очень долго и упорно стремится чем-то казаться, то в конце концов ему оказывается трудно быть чем-то другим. Профессиональная деятельность почти каждого человека, даже художника, начинается с ханжества, с усвоения извне, с копирования того, что эффективно. Тот, кто никогда не снимает маску дружеских выражений лица, в конце концов, получит, видимо, власть над благожелательным настроем, без которого не выдавишь из себя дружеский вид, — а в итоге сам этот настрой получает власть над ним: человек становится благожелательным.
52
Кусочек честности при обмане. — Все великие обманщики демонстрируют один интересный феномен, которому и обязаны своим успехом. В процессе самого обмана, его подготовки с помощью замогильного голоса, выражений лица, жестов, в окружении впечатляющих декораций ими овладевает вера в себя: и именно она воздействует на присутствующих с такою силой убедительнейшего чуда. Основатели религий отличаются от этих великих обманщиков тем, что не выходят из такого состояния самоослепления, — или иногда, очень редко, у них случаются просветления, и тогда ими овладевает сомнение; но обычно они утешаются, приписывая такие просветления дьявольской злобе супостата. Но чтобы те и другие добивались реального эффекта, им требуется самообман. Ведь люди верят в истинность объекта всякой явной для них сильной веры.
53
Мнимые градации истины. — Одно из распространённых ошибочных заключений гласит: если человек с нами правдив и открыт, значит, он говорит правду. Так ребёнок верит словам родителей, христианин — в утверждения основателя церкви. И по той же причине никто не хочет признать: всё, что люди отстаивали в прежние века, жертвуя своим счастьем и жизнью, было не более чем заблуждениями: только заявят, возможно, что это были градации приближения к истине. А если кто-то свято верил во что-то, сражался и умер за свою веру, то, по сути, думают так: уж слишком это было бы несправедливо, если воодушевляло его на самом деле всего лишь заблуждение. Такое дело кажется противоречащим вечной справедливости; поэтому сердце чувствительных людей всё снова провозглашает, вопреки их разуму, положение: между моральными поступками и интеллектуальным знанием, разумеется, должна быть какая-то необходимая связь. Дело, увы, обстоит иначе, поскольку никакой вечной справедливости не существует.
54
Ложь. — Почему в будничной жизни люди по большей части говорят правду? — Разумеется, не потому, что некий бог запретил ложь. А потому, что, во-первых, так удобнее; ведь ложь требует изобретательности, притворства и памяти. (По каковой причине Свифт и говорит: кто лжёт, тот редко замечает, какой тяжкий груз на себя взвалил; ведь чтобы отстаивать одну ложь, ему приходится изобретать двадцать других.) Во-вторых, потому что в простых обстоятельствах выгоднее прямо заявить: я хочу того-то, я сделал то-то, и тому подобное; иными словами, потому что путь нажима и авторитета надёжней, чем путь хитрости. — Но уж если ребёнок вырос в сложных семейных обстоятельствах, то он столь же естественно орудует ложью и всегда непроизвольно говорит то, что отвечает его интересам; любовь к правде, отвращение к всяческой лжи чужды и недоступны ему, а потому и лжёт он совершенно невинно.
55
Сомневаться в моральности из-за веры. — Невозможно отстоять никакую власть, если её представляют исключительно лицемеры; какое бы великое множество «мирских» элементов ни входило в католическую церковь, её сила держится на тех и до сих пор ещё многочисленных священнических натурах, которые делают себе жизнь тяжёлой и полной глубокого смысла и глаза, а также изнурённая плоть которых говорят о ночных бдениях, постах, пламенных молитвах, а может быть, даже об умерщвлении своей плоти бичеванием; такие потрясают людей до глубины души и внушают им ужас: а что, если и всем нужно жить именно так? — вот ведь какой жуткий вопрос вертится на языке, стоит их только завидеть. Сея в душах такого рода сомнение, они все вновь и вновь укрепляют свою власть; даже люди свободных убеждений не смеют скрестить с подобным героем самоотверженности суровое оружие правдолюбия, воскликнув: «Обманут сам, так не обманывай других!». — Их отделяет от него только разница во взглядах, но не разница в благородстве или подлости; однако с тем, что не по нраву, обычно обходятся несправедливо. Поэтому говорят о хитрости и гнусном искусстве иезуитов, но не обращают внимания на то, какие вериги самообуздания налагает на себя каждый отдельный иезуит и на то, что избавленный от ограничений образ действий, рекомендуемый иезуитскими учебниками, по их замыслу идёт на пользу отнюдь не самим иезуитам, а сословию мирян. Можно даже задаться вопросом, а смогли бы мы, просвещённые люди, при той же тактике и организации стать столь же совершенными орудиями, столь же достойными восхищения благодаря самообузданию, неутомимости, самоотверженности.
56
Торжество познания над радикальным злом. — Тому, кто хочет умудриться, будет очень полезно на какое-то время занять точку зрения о существовании людей, до основания злых и испорченных: она неверна, как и противоположная ей; но она господствовала на протяжении длительных исторических периодов, и отростки её корней дотянулись до нас и нашего мира. Чтобы понять себя, мы должны понять её; однако чтобы подняться выше, мы должны подняться над нею. Тогда мы узнаем, что не бывает никаких грехов в метафизическом смысле слова и что в том же смысле слова не бывает и никаких добродетелей, а также что вся эта сфера нравственных представлений постоянно колеблется и что бывают более высокие и более низменные понятия о добре и зле, нравственном и безнравственном. Кто хочет добиться от вещей не более чем их познания, тот без труда придёт к покою в своём сознании и будет ошибаться (погрешать, как обычно говорят) разве что от неосведомлённости, но вряд ли от алчности. Он больше не станет клеймить страсти, желая их искоренения; но его единственная и полностью владеющая им цель — всегда познавать как можно лучше — сделает его холодным и уймёт всякое буйство в его характере. А кроме того, он избавится от целой уймы мучительных представлений и перестанет что-либо чувствовать при словах «наказание в аду», «греховность» и «неспособность к добру»: в них он будет познавать только растворяющиеся в воздухе фантомы иллюзорных представлений о мире и жизни.
57
Мораль как саморасчленение человека. — Хороший автор, действительно радеющий за своё дело, будет желать, чтобы появился кто-нибудь, кто уничтожит его, представив тот же предмет в более ясном виде и исчерпывающе ответив на все связанные с ним вопросы. Любящая девушка стремится, чтобы нерушимая верность её любви подтвердилась, даже если возлюбленный ей неверен. Солдат хочет пасть на поле битвы ради победы своей отчизны: ведь его высшее желание соучаствует в победе его отчизны. Мать даёт ребёнку то, что отнимает у себя: сон, лучшую пищу, а если надо, то здоровье и имущество. — Так что же, всё это проявления неэгоистического начала? Неужто эти достижения нравственности — чудеса, поскольку они, по выражению Шопенгауэра, «невозможны, но происходят»? Неужто не ясно, что во всех этих случаях человек любит какую-то часть себя — мысль, потребность, труд — больше, чем какую-то другую часть себя, и что на такой лад он расчленяет своё существо на части, принося в жертву одной части другую? Неужто это чем-то сильно отличается от ситуации, в которой упрямец говорит: «Да пусть меня лучше пристрелят на месте, но этому человеку я не уступлю ни пяди»? — Во всех приведённых случаях имеется какая-то склонность (желание, влечение, потребность); и в том, чтобы поддаться ей со всеми вытекающими последствиями, в любом случае нет ровно ничего «неэгоистического». — В качестве существа морального человек ведёт себя не как individuum[15], а как dividuum[16].
58
Что можно обещать. — Можно обещать действия, но не ощущения; ведь эти последние непроизвольны. Тот, кто обещает кому-то всегда любить его, или всегда ненавидеть, или всегда хранить ему верность, обещает то, что не в его власти; но, разумеется, он может обещать такие действия, которые, правда, обычно бывают проявлениями любви, ненависти, верности, но могут совершаться и по другим мотивам: ведь к одному действию подводят разные пути и мотивы. Обещание всегда любить означает, таким образом: покуда я тебя люблю, я буду совершать действия, свойственные любви; если же я тебя разлюблю, ты неизменно будешь получать от меня всё то же самое, но продиктованное уже другими мотивами; а окружающим будет по-прежнему казаться, будто любовь жива и всё та же. — Стало быть, когда человек без самообмана клянётся кому-то в вечной любви, он обещает сохранять видимость любви.
59
Интеллект и мораль. — Чтобы сдержать данное обещание, нужно обладать хорошей памятью. Чтобы сострадать, нужно обладать хорошо развитым воображением. Вот насколько тесно мораль связана с добротностью интеллекта.
60
Месть в мыслях и на деле. — Лелеять месть и отомстить — значит пережить мощный приступ лихорадки, который, однако, скоро проходит; но лелеять месть, не имея ни сил, ни мужества отомстить, значит хронически болеть, носить заразу в теле и душе. Мораль, принимающая во внимание только намерения, уравнивает оба случая; обычно же первый случай оценивают как худший (из-за скверных последствий, которые, возможно, повлечёт за собою акт мести). И обе оценки близоруки.
61
Умение ждать. — Умение ждать даётся так трудно, что величайшие поэты не избегали делать неумение ждать драматическою пружиной своих творений. Так поступили Шекспир в «Отелло», Софокл в «Аяксе»: как намекает оракул, Аякс не пошёл бы на самоубийство, если б дал остыть своему аффекту хоть на день раньше. Тогда он, вероятно, увернулся бы от страшных внушений уязвлённого самолюбия, сказав себе: «Да кто ж, будучи на моём месте, не принимал уже овцу за героя? Неужто это дело столь уж чудовищное? Нет же, это всего лишь дело для людей обычное». Такими словами Аякс сумел бы себя утешить. Страсть ждать не желает; трагизм в жизни великих людей нередко заключается не в их конфликте с эпохой и подлости ближних, а в их неспособности подождать со своим делом ещё год-другой; ждать они не умеют. — Когда затеваются дуэли, друзья-советчики обязаны определить, могут ли противники подождать ещё; если нет, то дуэль оправданна, ведь каждый из них рассуждает так: «Либо мне жить дальше, но тогда другой должен немедленно умереть, либо наоборот». Ждать в таком случае означало бы и дальше страдать от ужасной пытки оскорблённой чести перед лицом оскорбившего её; а это может принести с собою больше страдания, чем того стоит жизнь вообще.
62
Блаженство мщения. — Когда люди грубые чувствуют себя оскорблёнными, они обычно воспринимают оскорбление как совершенно ужасное и передают всё происшествие, сильно преувеличивая, только чтобы на славу поблаженствовать в наконец пробудившемся от такого преувеличения чувстве ненависти и мести.
63
Чем ценно умаление. — Немалому числу, а может быть, и подавляющему большинству людей бывает позарез нужно унизить и умалить в своём представлении всех известных им людей, чтобы сохранить самоуважение и хоть какую-то порядочность. Но поскольку ничтожества встречаются чаще всего, и очень многое зависит от того, сохранят или потеряют они эту порядочность, то —
64
Разбушевавшийся. — Человека, который бушует против нас, надо остерегаться, словно он уже покушался на нашу жизнь: ведь если мы ещё живы, то только потому, что у него нет власти нас убить; если бы для этого было достаточно одних взглядов, то мы давно уже погибли бы. Заставить кого-нибудь замолчать, демонстрируя грубую физическую силу, запугивая, — это признак первобытной культуры. — Тот холодный взгляд, который аристократы шлют слугам, — это тоже пережиток кастовых границ между людьми, элемент первобытной древности; женщины, хранительницы старины, сумели лучше сохранить и этот survival[17].
65
До чего может довести честность. — Была у человека скверная привычка при случае совершенно честно раскрывать мотивы своих поступков — мотивы, которые были ни лучше, ни хуже, чем у всех людей. Сначала он вызывал смущение, потом — подозрения, а со временем подвергся прямо-таки остракизму и был изгнан из общества, пока, наконец, правосудие — по поводам, на которые оно вообще-то не обращало внимания или закрывало глаза, — не вспомнило о столь порочном существе. Нехватка умения умалчивать о том, о чём молчат все, и безответственная склонность замечать то, чего не желает замечать никто, — самого себя, — довели его до темницы и преждевременной смерти.
66
Это наказуемо, но не наказывается. — Наше преступление против преступников заключается в том, что мы обращаемся с ними как с негодяями.
67
Sancta simplicitas[18] добродетели. — У каждой добродетели есть свои привилегии: к примеру, подкладывать свою вязанку дров в костёр осуждённого.
68
Нравственность и успех. — По успеху нередко оценивают нравственность или безнравственность поступка не только его свидетели: нет, это делает сам его автор. Ведь мотивы и намерения редко бывают достаточно однозначными и простыми, и подчас сама память кажется помрачённой успехом поступка: тогда человек приписывает своему поступку ложные мотивы или несущественные мотивы рассматривает как существенные. Успех часто придаёт поступку яркий и необманный блеск спокойной совести, а неудача бросает тень угрызений совести на самое доброчестное действие. В этом и состоят причины известного образа действий политиков, рассуждающих так: «Только дайте мне успех: с его помощью я перетяну на свою сторону даже всех честных людей — да и сам сделаюсь честным в собственных глазах». — На такой-то лад успех мнимо заменяет собою более добросовестные мотивы. Даже сейчас многие образованные люди думают, будто победа христианства над греческой философией доказывает бо?льшую истинность первого, — хотя тут просто более грубое и насильственное взяло верх над более одухотворённым и утончённым. Как дело обстоит с бо?льшей истинностью, видно из того, что пробуждающиеся науки мало-помалу примыкали к философии Эпикура, а христианство мало-помалу отвергали.
69
Любовь и справедливость. — Отчего любовь переоценивают в ущерб справедливости, восхваляя её до небес, будто она — нечто много более высокое, нежели та? Ведь она заметно глупее справедливости? — Так оно и есть, но именно потому-то она куда приятнее для всех. Она глупа и держит в руках богатый рог изобилия; из него она осыпает своими дарами всех и каждого, даже если он этого не заслужил да и не проявляет к ней никакой благодарности. Она не принимает ничью сторону, подобно дождю, который, согласно Библии и опыту, промочит до нитки не только грешников, но иногда и праведников.{13}
70
Казнь. — Почему выходит так, что каждая казнь оскорбляет нас больше, нежели смерть? Потому что мы видим ледяную непреклонность судей и душераздирающие приготовления, потому что понимаем: человека тут используют как способ устрашения других. Ведь кара не настигнет вину, даже если бы та существовала на свете: вина лежит на воспитателях, на родителях, на окружении, на нас, но только не на преступнике: я разумею побудительные обстоятельства.
71
Надежда. — Принесла Пандора сосуд с бедами и открыла его. То был дар богов людям, внешне — красивый, соблазнительный дар, прозванный «сосудом счастья». И вылетели оттуда всевозможные беды, живые крылатые твари: с тех пор так они и летают кругом, причиняя людям вред что днём, что ночью. Одна только беда не успела вылезти из сосуда: ведь захлопнула Пандора по Зевсовой воле крышку — так беда эта и осталась внутри. А люди взяли тот сосуд счастья в свой дом, думая, будто владеть таким сокровищем — чудесная для них удача; сосуд всегда наготове, как только придёт к нему охота; ведь не ведают люди, что сосуд, Пандорою принесённый, был сосудом зол, а оставшееся в нём зло считают величайшим своим счастливым достоянием — а это надежда. — Зевс же хотел, чтобы человек, пусть даже несказанно казнимый другими бедами, не бросал всё же жизнь, а продолжал мучиться всё снова. Для того и дал он человеку надежду: она на деле худшее из зол, ведь продлевает она муку людскую.{14}
72
Точка кипения нравственных чувств неизвестна. — От того, были или не были в жизни человека некоторые потрясающие душу картины и переживания, к примеру, образы несправедливо казнённого, убитого или замученного отца, неверной жены, жестокого вражеского нападения, зависит, дойдут ли наши страсти до точки кипения и будут ли они направлять нашу жизнь или нет. Никто не знает, до чего могут довести его обстоятельства, сострадание, возмущение, — никому не известна точка своего кипения. Убогие, мелочные условия делают человека убогим; подлость и благородство человека в добре и зле обычно зависят не от качества переживаний, а от их количества.
73
Мученик поневоле. — Состоял в одной партии человек, который был слишком робок и малодушен, чтобы перечить своим товарищам: его использовали для любых услуг, он делал всё, чего от него потребуют, потому что пуще смерти боялся оказаться на плохом счету у товарищей; душа у него была убогая, слабая. А те это разглядели и на основе названных его качеств сделали из него героя, а в конце концов так и вовсе мученика. И хотя наш трус в душе всегда говорил нет, уста его всегда произносили да, в том числе и на эшафоте, когда он принимал смерть за позиции своей партии: ведь рядом стоял один из его старых товарищей, настолько подавивший его словом и взглядом, что на деле он самым пристойным образом принял смерть и с той поры слывёт мучеником и человеком возвышенным.
74
Общее мерило. — Вряд ли кто-то ошибётся, отнеся поступки крайние к тщеславию, обычные — к привычке и ничтожные — к страху.
75
Недоразумение по поводу добродетели. — Тот, кто познал порок в связи с удовольствием, как, к примеру, человек, который провёл юность в погоне за наслаждениями, воображает, будто добродетель непременно связана со страданием. А вот тот, кого вконец истерзали собственные страсти и пороки, страстно жаждет найти в добродетели покой и блаженство. Поэтому может случиться так, что двое добродетельных не поймут друг друга никоим образом.
76
Аскет. — Аскет из доблести делает необходимость.
77
Переносить честь с лица на дело. — Общепризнанно почтение к поступкам, продиктованным любовью и самопожертвованием в пользу ближнего, в чём бы те ни проявлялись. Тем самым даётся преувеличенная оценка вещам, которые так любят или ради которых жертвуют собой — а ведь сами по себе они, возможно, этого не так уж и заслуживают. Смелое воинство склоняет мнение в пользу дела, за которое сражается.
78
Честолюбие как суррогат нравственного чувства. — Натуры, не имеющие честолюбия, могут иметь нравственные чувства. Честолюбцы обходятся и без таковых — почти с тем же успехом. — Поэтому дети из скромных, сторонящихся честолюбия семей, если уж лишатся нравственных чувств, обычно скоро и уверенно превращаются в совершеннейших негодяев.
79
Тщеславие делает богатым. — Как обнищал бы человеческий дух без тщеславия! А с ним он похож на изобилующий товарами и постоянно пополняющий своё изобилие магазин, манящий покупателей любого рода: они могут найти там чуть ли не всё, могут купить всё — конечно, если у них есть с собой имеющая хождение валюта (восхищение).
80
Данный текст является ознакомительным фрагментом.