О мечтающих об ином мире

О мечтающих об ином мире

Однажды Заратустра устремил мечты свои по ту сторону человека, подобно тем, кто мечтает о мире ином.

«Творением страдающего и измученного Бога предстал тогда мне наш мир.

Грезой показался мне он и вымыслом Бога; разноцветным фимиамом пред очами недовольного божества мир сей представился мне.

„Добро“ и „Зло“, „Радость“ и „Страдание“, „Я“ и „Ты“ — все казалось мне разноцветным фимиамом перед оком творца. Отвратить от себя взор свой хотелось ему — и создал он мир.

Отвратить взор от страданий своих и забыться — это пьянящая радость для тех, кто страдает. Самозабвением и опьяняющей радостью увиделся мне этот мир.

Мир, вечно несовершенный; несовершенное отображение вечного противоречия, опьяняющая радость для своего несовершенного творца — таким увиделся мне некогда этот мир.

Так, подобно тем, кто мечтает о мире ином, устремил я однажды мечты свои по ту сторону человека. Действительно ли — по ту сторону?

О братья мои, этот Бог, созданный мной, был делом рук человека и безумием его, подобно всем прочим богам!

Человеком был он, и притом — лишь малой частью человека и моего „Я“: из моего же пепла и пламени пришел ко мне этот призрак. Поистине, не из мира иного явился он!

И что же, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнес пепел свой в горы и ярчайшее пламя обрел для себя. Взгляните! Призрак отступил от меня!

Мукой и страданием было бы теперь для меня верить в подобные призраки: горем и унижением было бы это для выздоравливающего. Так говорю я тем, кто мечтает о мире ином.

Горем, и бессилием, и коротким безумием счастья, которое знает лишь мучительно страдающий, созданы все иные миры.

Усталость, жаждущая одним прыжком — смертельным прыжком[10] — достигнуть последних пределов, жалкая усталость неведения, не желающая больше хотеть, — это она создала всех богов и все иные миры.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, пальцами ослепленного духа ощупывало последние стены.

Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, прислушивалось к тому, что говорили недра бытия.

И вот — захотело оно пробиться сквозь последние стены, выйти из последних пределов своих и достичь мира иного.

Но надежно спрятан от людей „мир иной“ — нечеловеческое, полностью лишенное всех человеческих черт, небесное Ничто; и безмолвствуют недра бытия, и никогда не обращаются к человеку, кроме как в образе Человека.

Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его говорить. Но скажите мне, братья, самое дивное из всего сущего — не доказано ли оно наилучшим образом?

Да, само мое „Я“ и весь хаос противоречий его честнее всего свидетельствует о бытие своем: творящее, оценивающее, жаждущее „Я“ — есть мера и ценность всех вещей.

И это мое „Я“, самое правдивое свидетельство бытия, говорит о теле и стремится к нему, даже когда предается страстным мечтам и трепещет разбитыми крыльями.

Все честнее учится оно говорить, это „Я“; и чем больше учится, тем больше находит слов, чтобы хвалить тело и землю.

Новой гордости научило меня мое „Я“, этой гордости учу я теперь людей: не прятать больше голову в песок небесных абстракций, но высоко держать ее, эту голову, созидающую смысл земли!

Новой воле учу я людей: принять тот путь, по которому ранее шли слепо и наугад, и охотно следовать ему, и восхвалять его, и не отклоняться от него в сторону, тайком, подобно больным и умирающим!

Это они, больные и умирающие, презрели тело и землю, выдумали Неземное и искупительные кровавые жертвы:[11] но даже эти мрачные яды, столь сладостные для них, они брали у земли и у тела!

От нищеты и бедствий своих хотели они убежать, но звезды были чересчур далеко. И вздыхали они: „Ах, если бы были пути в небе, по которым можно было бы пробраться в иное бытие, дабы обрести счастье!“ — и вот они изобрели для себя эти лазейки и кровавое питье![12]

Неблагодарные! — они возомнили, что сумели отречься от тела и от земли. Но кому же обязаны они болью и блаженством этого отречения? — Своему телу и этой земле.

Заратустра кроток с больными. Поистине, не гневается он на их неблагодарность и на все то, что служит им утешением. Пусть же выздоравливают они и преодолевают себя, пусть создадут себе высшее тело!

И выздоравливающего не попрекает Заратустра, когда тот с нежностью взирает на заблуждения свои, а в полночь прокрадывается к могиле Бога своего; но болезнью и слабостью тела остаются для меня слезы его.

Всегда много больных среди мечтателей и тех, кто исходит тоской по божеству: яростно ненавидят они познающего и ту, самую младшую из добродетелей, что зовется правдивостью.

Назад, во тьму минувшего оглядываются они; действительно, иначе смотрели тогда на мечту и на веру: умопомешательство считалось богоподобием, а сомнение — грехом.

Слишком хорошо знаю я этих богоподобных и знаю, чего хотят они: они жаждут, чтобы веровали в них и чтобы сомнение было грехом. Хорошо знаю я и то, во что они сами веруют больше всего.

Поистине, не в иные миры и не в искупительную силу крови — в тело истово веруют они; собственное тело для них — „вещь в себе“.

Но больна эта вещь: они охотно сбросили бы кожу. Оттого и слушают они проповедников смерти и сами проповедуют мир иной.

Братья мои, вслушайтесь лучше в голос здорового тела: чист и честен голос его.

Правдивее и честнее говорит здоровое тело — сильное и совершенное, и говорит оно о смысле земли».

Так говорил Заратустра.