Ш

Ш

ШВЕЙЦЕР Альберт (1875–1965) – немецко-французский мыслитель, теолог, врач, музыковед, теоретик в области философии и культуры, общественный деятель. Основные сочинения: «Психиатрическая оценка Иисуса, характеристика и критика», «Проблема Тайной вечери на основании научных исследований XIX столетия и исторических сообщений», «И. С. Бах», «Упадок и возрождение культуры. Философия культуры. Часть 1», «Культура и этика. Философия культуры. Часть 2», «Христианство и мировые религии», «Мистика апостола Павла», «Проблема этического в развитии человеческой мысли», «Гуманность» и др.

Тема философских размышлений Ш. – кризис современной культуры и воздействие его на личность. Результатом этого воздействия является кризис мировоззрения, вызванный неспособностью философско-религиозной мысли сообщить этической деятельности, процессу самосовершенствования человека реальные жизненные цели и смыслы. Концепция разумности всего существующего, идущего к неким высшим целям, и религиозное оправдание неизбежности зла на этом пути лежат в основе общепринятого мировоззрения. Но в мире, считает Ш., целесообразности нет. «Осмысленное в бессмысленном и бессмысленное в осмысленном – вот сущность универсума… Все объяснения зла в мире являются софистикой и не имеют другой цели, кроме того, чтобы дать человеку возможность не так остро переживать окружающее его несчастье». Мировоззрение же, полагающее, что действительность можно преобразовывать, не считаясь с разумом, считает Ш., ведет либо к голому активизму, разрушающему основы культуры, либо к пессимизму, закрывающему все пути к действию.

Ш. противопоставляет подлинную, «жизненную» рациональность познавательной рациональности классической философии. Вместо понятия «мировоззрение» он предлагает ввести понятие «жизневоззрение». Понятие мировоззрения несет на себе груз философско-религиозных, идеологических представлений, которые искажают естественное отношение человека к жизни. Жизневоззрение проявляет себя в жизнеутверждении и жизнеотрицании, которые, в свою очередь, проявляются в мироутверждении и мироотрицании. Мироощущение первых христиан – жизнеутверждающее, но оно есть мироотрицание. Этика XV–XVII вв. – совпадение жизнеутверждения и мироутверждения. Этика Шопенгауэра и Ницше – это приговор европейской этической мысли, это распад первичного чувства жизни на крайнее жизнеотрицание и крайнее жизнеутверждение.

Подлинная рациональность – это то, что способствует выражению нравственного существа человека, что освобождает его от подчинения внешней необходимости, зависимости от мира. Исходным и первичным принципом мировоззрения является факт жизни, который Ш. противопоставляет факту мысли как вторичному. Декартовское «Я мыслю, следовательно, существую» есть «убогое, произвольно выбранное начало», уводящее безвозвратно на путь абстракции. Истинная философия, считает Ш., должна исходить из самого непосредственного и всеобъемлющего факта жизни, данного сознанию. Этот факт гласит: «Я жизнь, которая хочет жить, я – жизнь среди жизни, которая хочет жить». Размышляя о своей жизни, человек видит, что всё живущее, как и он сам, есть проявление всеобщей воли к жизни.

Необъяснимое, мистическое переживание таинственной связи своей жизни со всей жизнью, наполняющей Вселенную, Ш. называет «благоговением перед жизнью». Это чувство должно стать принципом практической, жизненной этики современного человека, «правильным поведением» осуществляющего благо как в индивидуальной и общественной жизни, так и в масштабах космоса. Для Ш. этика – не часть философской системы, не нормативная дисциплина, «наука о должном», но первичное побуждение, действующее с непреодолимой силой во всяком существе (цветущем дереве, животном, человеке), «воля», направляющая человека и не нуждающаяся в какой-то внешней цели.

Ш. предлагает заменить логический «спекулятивный» рационализм новым, согретым верой в святость жизни; в связи с этим он называет свое миросозерцание «этической мистикой». С помощью «элементарных рассуждений о самоочевидном» – «всеобщей воле к жизни» – Ш. пытается дать новое обоснование этики. Сведя сложную систему моральных норм и оценок к одному общему принципу «благоговения перед жизнью», он добивается теоретически полной независимости этики как «правильного поведения человека» от решения онтологических, гносеологических, социологических проблем. Принципиальная «неморалистичность» этики Ш. апеллирует к «естественному человеку» и такому же «естественному» преобразованию его в нравственную личность. Но из «воли к жизни» как «преклонения перед жизнью» никак не следует, что человек – изначальное воплощение добра, или же его следует мыслить в качестве конечного проявления бесконечности добра. Мысль Ш. растворяет акт добра в бесконечности добра, которое в итоге оказывается просто бесконечностью жизни. Человек не может избавиться от собственной конечности; его поведение нуждается в ограничениях, которые накладывают полярности добра и зла, красоты и безобразия, безответственности и долга.

ШЕЛЕР Макс (1874–1928) – немецкий философ и социолог, основатель философской антропологии, теоретик феноменологической аксиологии и социологии знания как самостоятельных дисциплин. Основные сочинения: «Трансцендентальный и психологический метод», «Война и строительство», «Формализм в этике и материальная этика ценностей», «О вечном в человеке», «Формы знания и общество», «Положение человека в космосе» и др. Взгляды мыслителя формировались под влиянием феноменологии Гуссерля, философских идей Августина, Паскаля, Канта, Ницше.

Основная тема сочинений Ш. – человек и мир его ценностей. «В известном смысле все нейтральные проблемы философии, – писал он, – можно свести к вопросу: что есть человек и какое метафизическое место и положение он занимает в общей совокупности бытия, мира и Бога». Наша эпоха, по мнению Ш., оказалась первой, когда человек стал целиком и полностью «проблематичен», когда он «больше не знает, что он такое, одновременно он также знает, что не знает этого». Согласно Ш., познание есть не акт чистого созерцания, а стремление к осуществлению идеальных ценностей в определенных исторических и социальных условиях.

Отталкиваясь от кантовского теоретико-этического формализма, Ш. утверждает, что научное знание неспособно дать нам представление о ценностном мире человека, поэтому принцип этики «ты должен, потому что ты должен» не может быть обоснован. Человеческий опыт убеждает в другом: не познание, не разум нас приобщает к нравственному миру, но «интенциональное чувствование». Ценности человеческого мира – это феномены, которые выявляются интуитивно-эмоционально, а не теоретической активностью разума. Ошибка Канта – идущая с античности традиция, выделявшая в человеке главенствующее начало – сферу разума. Но, говорит Ш., врожденная чувственная интуиция ставит объективные ценности в «рамки подлинного порядка».

Ш. вводит различие между абсолютными ценностями и «эмпирическими переменными». Он далек от ценностного релятивизма: релятивны формы существования ценностей, но не ценности сами по себе. Выявляя практические возможности феноменологии, он доказывает независимость ценностей от субъекта и показывает, что «в акте чувствования ценностей сама ценность дана как нечто совершенно отличное от чувствования, и поэтому исчезновение чувствования не затрагивает ее бытия». По Ш., полнота мира ценностей человека зависит от его чувственно-эмоционального мира, мировоззрения, типа существующей цивилизации и т. п. С одной стороны, он предлагает считать наиболее ценными те естественные блага, которыми пользуется возможно большее количество людей. «Набожная душа, – пишет он, – всегда тихо благодарит за простор, свет и воздух, за милость существования ее рук, ее членов, ее дыхания, тогда населяется ценностями всё то, что для других безразлично или лишено их».

Яркое выражение чувствования ценностей, свободное от субъективной ограниченности, Ш. обнаружил у последователей Франциска Ассизского (итальянского монаха, основателя ордена францисканцев, жившего в XII–XIII вв.), открывших миру «новое эмоциональное отношение к животным и растениям, т. е. ко всему тому, что в природе находится ближе всего к человеку как живому существу». С другой стороны, Ш. отстаивает идею «надвременного, вечного царства ценностей», абсолютно неизменных в своем бытии, и выстраивает оценочно-нормативные модели, которые являются для большинства людей эталонами поведения. Иерархия этих ценностей самоочевидна для чувственно-эмоциональной интуиции, которая сродни «порядку сердца» и персонифицируется в следующих образах: святой, мудрец, законодатель, артист, гений, герой, техник, весельчак. Высшим проявлением всех человеческих святынь является Бог.

Ставя задачу постижения человека во всей полноте бытия, Ш. приходит к выводу, согласно которому любые его определения – односторонни. Человек занимает промежуточное положение между животным царством и царством «чистого духа». Сущность его проявляется в постоянном напряжении «жизненного порыва» (неразумной силы, стремления «к чему-то» и «от чего-то») и «духа», лишенного самостоятельной энергии. Дух – некий принцип, выражающий личностное бытие человека «в резком отличии от всех функциональных «жизненных» принципов» и проявляющийся в таких эмоционально-волевых характеристиках, как доброта, любовь, раскаяние, благоговение. В структуре внутреннего мира «дух» проявляется «в независимости от принуждения, давления, связи с органическим». Раздвигая окружающий мир до уровня «мирового бытия», он делает предметом сознания свое собственное состояние. Взаимопроникновение «духа» и «порыва», одухотворение стремлений и одновременное наделение силой, «оживление» духа есть «цель и конец земного бытия и развития».

Вся история человеческого духа – это история идеально-типических форм соотнесенности порыва и духа, в которых человек видел, ощущал самого себя и рассматривал свою включенность в порядок бытия. Всего Ш. выделяет пять основных «идей человека». Они не связаны жестко с этапами развития философской мысли, могут проявляться в любое время и находят отклик в душе человека и по сей день.

Первая «идея человека» – это идея религиозной веры как сущности человека (иудейско-христианский тип). Религия приписывает человеку «метакосмическое» значение, приподнимает его над природой. Однако божественная основа человеческого бытия вступает в противоречие с земной формой человеческого существования. Так возникает ощущение надлома, кошмар первородного греха, страх и отвращение ко всему земному.

Второй идеальный тип – это тип homo sapiens, человека как носителя разума. Логос, сознание возвышают человека над всем сущим уже в учениях древних греков. Аристотель, Платон, средневековые философы, Кант, Гегель, философия Просвещения – вот вехи движения этой идеи человека. Сплетаясь с первым, религиозным образом человека, эта идея настолько овладевает массовым сознанием, что человек начинает к себе относиттся как к рупору разума, тождественного нравственности и красоте.

Третья идея человека – это тип homo faber, «человека работающего», получивший обоснование в натурализме, позитивизме, прагматизме. Между человеком и животным существуют только количественные различия, считают сторонники этой идеи. «Дух» – это пассивное следствие, эпифеномен, сопровождающий влечения человека. Разум выполняет лишь «техническую» функцию, обслуживающую человеческие желания. То, что люди называют «ценностями» (истина, добро, красота), – лишь знаки полезности. Человек – это существо, пользующееся знаками, интеллект – подсобное, орудийное средство. В человеке нет стремления к самосовершенствованию; всё, что кажется таковым, есть лишь бегство от удовлетворения влечения.

Этот тип человека обосновывают по-разному самые различные философские школы: сенсуализм Демокрита и Эпикура, позитивизм Фр. Бэкона, Д. Юма, Дж. Ст. Милля, О. Конта, Г. Спенсера, эволюционные учения Ж. Б. Ламарка и Ч. Дарвина. На эту идею также опираются «великие психологи влечений»: Т. Гоббс, Н. Макиавелли, Л. Фейербах, А. Шопенгауэр, Фр. Ницше, З. Фрейд и сам Ш., по его признанию. Эту идею, как считал Ш., разделял и К. Маркс. Существуют три системы влечений, которым соответствуют три типа человека: влечение к продолжению рода (З. Фрейд), к власти (Н. Макиавелли, Фр. Ницше), «влечение питания» К. Маркс.

Четвертая идея человека находится в оппозиции ко всем предыдущим; она усматривает сущность человека в его неизбежной деградации (А. Шопенгауэр, Фр. Ницше, Г. Лессинг, Ф. Теннис, О. Шпенглер, частично А. Бергсон). Сторонники этой идеи разделяют культуру, разум, мир знаков как суррогаты жизни и самое жизнь, чувства, влечения. Человек деградирует от «естественной» жизни, которой соответствуют символ, традиция, магия, политеизм, – к «разумной», искусственной организации жизни, которой соответствуют позитивная наука, монотеизм, государство, право.

Пятую идею человека Ш. назвал «постулаторным атеизмом серьезности и ответственности» (Н. Гартман). Это взгляд на человека как свободное существо, личность. Мир с этой точки зрения не «единосущен» человеку, появление человека случайно, не связано с Богом. Свобода человека не должна ни на что опираться.

Размышления Ш. о человеке, духовном обновлении человечества оказали влияние на Н. Гартмана, Х. Ортегу-и-Гассета, Э. Мунье, Г. Марселя, Н. Бердяева.

ШЕЛЛИНГ Фридрих Вильгельм Йозеф (1775–1854) – немецкий философ-идеалист, представитель немецкой классической философии наряду с Кантом, Гегелем, Фихте. Основные работы: «Идеи философии природы», «Система трансцендентального идеализма», «Философские исследования о сущности человеческой свободы», «Философия и религия», «Философия искусства».

Ш. – «философский Протей», его взгляды претерпевали постоянную эволюцию на протяжении всей его жизни. В философской эволюции Ш. выделяют несколько периодов: период «философии природы» (90-е годы XVIII в.), трансцендентальный идеализм (1800-е гг.), философию тождества (10-е годы XIX в.), философию откровения (от середины 10-х годов до конца жизни).

По словам Ш., для Фихте мир природы есть то, что не существует, но должно существовать как необходимая преграда для «Я», которая подлежит уничтожению и служит средством утверждения свободы. Между тем о достоинстве философии надо судить по тому, насколько совершенны ее представления о природе, ведь именно они открывают путь науке. Философии разума должна предшествовать философия природы, поскольку сознание есть продукт развития природы. Поэтому у Ш. природа – ступень, предшествующая духу (в отличие от Канта и Фихте, у которых природа противостоит человеку). Для Ш. природа – единый организм, целостность которого обосновывается с помощью понятия «мировой души», характерного для неоплатонической философской традиции. Начало вещей – в продуктивной, производящей (но не мыслящей) деятельности. На основе естественнонаучных открытий XVIII в. Ш. в своей философии природы рассматривает ее как силовое динамическое единство противоположностей, развивающееся по определенным ступеням, на одной из которых появляется человек, наделенный сознанием.

Начало жизни природы – медленное пробуждение духа, бессознательное явление разума. Учение Ш. о природе – скорее величественная поэма о природе, нежели доказательная научная система. В ее образах эстетическое мироощущение находит отклик, созвучие своей душе. Фихтевская субъективная диалектика сознания у Ш. трансформируется в концепцию диалектического развития природы.

Ответив на вопрос о возникновении сознания из деятельности бессознательно-духовной природы, Ш. исследует следующую проблему: как субъективное становится объективным, как сознание («интеллигенция») становится объектом, который существует вне субъекта и с которым согласуются представления последнего. Осмыслению этой проблемы посвящена «Система трансцендентального идеализма». Подобно тому как натурфилософия была учением о возникновении и становлении «Я», трансцендентальный идеализм должен быть учением о «Я» и его функциях.

Поскольку акт, порождающий сознание, является бессознательным, постольку зависимость сознательной жизни от бессознательной дает начало новому теоретическому процессу познания. Начинаясь с ощущения, этот процесс восходит к рассудочному, логическому мышлению (низшее познание) и далее – к разуму, постигающему предмет целостно в акте интеллектуальной интуиции. Последняя представляет собой не что иное, как непосредственное созерцание, «схватывание» разумом самого предмета в единстве его собственных противоположностей. Развивая идеи немецкого романтизма, Ш. предельно сближает интеллектуальную интуицию с эстетическим созерцанием. Субъектом такой интуиции является гений как бессознательно-сознательная деятельность «Я», свободное осуществление которой становится наслаждением для сознания. В этом Ш., следуя Канту и Фихте, выходит за пределы их учения.

Параллели практического и теоретического разума, которые пересекаются у Канта и Фихте где-то в бесконечности, у Ш. встречаются в «Я» художника, создающего эстетическую реальность – мир, в котором уравновешены влечения мышления и влечения воли. Само произведение искусства есть не просто воплощение гармонии, но совершенное выражение вопроса и ответа, точнее – вопроса, содержащего в себе решение, которое лишь только и сможет формировать философское мышление.

Если Кант с осторожностью говорил о гении и реальных последствиях случающегося «гения без вкуса и вкуса без гения», то Ш. убежден в «интеллигенции гения», действующего как природа, которая дает правила человеку. Гений творит «безотчетно», «удовлетворяя здесь лишь неотступную потребность своей природы». Художественное произведение, созданное по «наитию природы», всегда содержит больше того, что художник намеревался сказать. Поэтому само произведение приобретает характер «чуда», которое «даже однажды совершившись, должно было бы уверить нас в абсолютной реальности высшего бытия». Из этой особенности гения Ш. выводит отличительное свойство произведений искусства – «бесконечность бессознательности». Гений вкладывает в произведение «некую бесконечность», не доступную ни для какого «конечного рассудка». Искусство для Ш. становится первоосновой и завершением мировой жизни, а эстетика – не только заверением философии, но и вершиной знания вообще. Из кантовского и фихтевского идеализма у Ш. развивается «эстетический» идеализм. Эстетическая концепция Ш. оказалась настолько впечатляющей, что стала фундаментом романтических и неоромантических теорий XIX–XX вв.

Согласно Ш., если интеллектуальная интуиция направлена на Абсолют, то и дух, переживающий эту интуицию, представляет собой функцию и явление этого Абсолюта. Отсюда вытекает тождество субъекта и объекта в Абсолютном разуме: он есть совершенное и неразличимое единство. Абсолют ни идеален, ни реален, он – ни дух, ни природа, но нейтральность обоих определений. То, что в Абсолюте тождественно, вечно и совершенно, в мире вещей, напротив, множественно, раздельно и процессуально. Целесообразное развитие Абсолюта на одном полюсе дает материю, на другом – истину познания. Однако их безотносительное существование немыслимо: субъективность включает, подразумевает объективность, и наоборот. Поскольку целое, единое возникает раньше своих частей, постольку абсолютное тождество предшествует природе и мыслящему сознанию.

Концепция абсолютного тождества в философии Ш. приобретает черты эстетического пантеизма, превращает мир в живое, трепещущее и неразложимое целое, абсолютное совпадение истины и красоты. Это уже не объективный, грубо-вещественный мир с его социальными катаклизмами, личными трагедиями, бессмысленными жертвами, а видимая, слышимая музыка космического разума. В таком мире истина и красота тождественны, ибо они не заключают в себе ничего, кроме идеи в явлении. В этом смысле они являются синтезом природного и духовного, чувственного и сверхчувственного, конечного и бесконечного, видимого и невидимого, слышимого и неслышимого.

Построения Ш. завершаются «Философией откровения», где он наряду с историко-критическим анализом религии всё более уходит в мистику как «особый опыт», недоступный разуму. Творчество Ш. оказало значительное влияние на Гегеля; шеллингианство было предметом увлечения русских мыслителей – «любомудров», славянофилов; с Ш. был лично знаком и состоял в переписке П. Чаадаев.

ШЕСТОВ Лев (Лев Исаакович Шварцман, 1866–1938) – российский философ экзистенциальной направленности. Для Ш., испытавшего влияние Платона, Паскаля, Спинозы, Толстого, Достоевского и Ницше, человеческая трагедия, ужасы и страдания жизни, переживание безнадежности были источником философского творчества («Шекспир и его критик Брандес», «Добро в учении гр. Толстого и Фр. Нитше», «Достоевский и Нитше», «Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления», «Начала и концы», «Афины и Иерусалим», «Киркегард и экзистенциальная философия»). Ш. был потрясен властью необходимости, подчиняющей человека закону, порождающей трагедию повседневного существования.

Апофеозом трагического начала в жизни человека для Ш. является творчество Шекспира, герои которого живут и действуют в ситуации распавшейся связи времен, превратившей все нравственные ценности в свои противоположности. Критикуя «вечные» начала этики («этическое родилось вместе с разумом»), Ш. считает, что идеи и идеалы, превращенные в принципы, вначале устанавливают диктат человеческой субъективности, а затем, порабощая человека, требуют от него всё новых и новых жертв. В результате, рожденный для уникальной жизни и судьбы, человек подпадает под власть «всемства» («все мы» Достоевского), т. е. общепринятых нормативов-истин, уродующих самобытное и неповторимое сознание. Так человек – «вчерашний царь» – превращается в «раба и нищего», живущего ощущением абсолютной власти необходимости и безрассудства борьбы с ней.

Произвольно реконструируя драматическую ситуацию прошлого, Ш. делает героев шекспировских трагедий исполнителями и одновременно жертвами автономной нравственности Канта, предельно им упрощенной до рамок этического рационализма. Критикуя общественное сознание, исподволь формирующее в человеке психологию жертвенности, философ категорически отвергает идеологемы, оправдывающие практику человеческих жертвоприношений. Став на путь социально санкционированной жертвенности, человек неизбежно оказывается трагическим существом, совмещающим в себе смысложизненные противоположности: защищая нравственную чистоту принципов, он готов принести в жертву долгу собственную жизнь, он – жертва и палач, друг и враг, герой и убийца. Но человек, заключает Ш., должен следовать не общепринятой морали, но – себе. «Так было до сих пор, так будет всегда у людей, вырабатывающих свое миросозерцание. Они говорят то, что не могут не говорить». Примером этому для мыслителя являлся человек «опасного может быть» – Фридрих Ницше.

Стремясь «восстановить человека и исцелить его от страшного недуга», спасти от униженности, от «ложной жизни», в которую его интегрирует разум, Ш. идет от идей Ницше к Библии. Конфликт греческой философии и библейского Откровения становится основной темой размышлений. Критикуя рационализм (античный, христианский, новейшего времени), принудительность логики, Ш. видит источник всех бед для существования человека в «Афинах», т. е. в традициях греческого типа мышления, стремящегося к «всеобщему исчислению бытия», к научному знанию. Истолковывая идеи Достоевского и Ницше как своего рода ответ кантовской «Критике чистого разума», философ считает, что «неправда разума не в том, чем этот разум обладает, а в том отречении от свободы, в тех ограничениях, которые начинаются в этической сфере и завершаются в истинах науки». Вечно длящийся акт познавательной ситуации, в которой оказался человек благодаря «Афинам», превратил его в гносеологического, познающего субъекта. Утратив радость непосредственного существования, ощущение прелести жизни, собственную свободу, человек теперь обречен жить в кругу сотворенных наукой неизменных истин, автономия разума превратилась в тиранию разума. Бытие ускользает от сознания.

Жизнь, считает философ, не схема и не план, где всё отмерено и сведено к готовому и понятному, а мистерия, полная непредсказуемого творчества и чудес. Чтобы подлинно жить, человеку необходимо либо окунуться в атмосферу мифа, сверхъестественного, либо в состоянии одинокого протеста против абсурда очевидностей мира испытать ощущение собственной «выброшенности» на его окраины. Результат будет одинаков: мир теперь смотрится по-иному и то, что видится человеку, «становится тем, что есть».

Для того чтобы взлететь над разумом, над «должно» и «необходимо», нужны мировоззренческие основания, помогающие обрести уверенность в правильности осуществленного выбора. Противопоставляя разумную рациональность «Афин» мистике Откровения, «Иерусалиму», философ обращается к Ветхому Завету, который, по его мнению, теснейшим образом связан с «метафизикой бытия». Спасение от порабощающего разума Ш. видит в вере. Сутью всего сущего для него является непредсказуемость и чудесность действий Творца, который «не руководится никаким принципом в своих действиях и не ставит себе никаких целей». Он – над миром, над человеческим добром и злом, над истиной и ложью; Он есть абсолютная духовность и бытие всякой возможности.

Для того чтобы приблизиться к сущности мира, человеку надо стать выше разума, отвлечься от повторяющегося, закономерного, стать «выше себя для того, чтобы стать истинно собой». За теоцентризмом Ш. просматривается антропоцентризм: главное «хотение» мыслителя – спасти человека от «неистинной» жизни как не соответствующей потребностям его творческого существования. В соответствии с этой задачей мистика и иррациональность Бога необходимы философу в качестве последнего аргумента для нерешительного человека. Избавившись с его помощью от мира необходимости, власти разума и морали, человек сможет обрести уверенность в своем призвании быть свободным. По логике Ш., если Бог есть абсолютная возможность, то и для человека «здесь и сейчас» открывается перспектива немедленного «овозможнивания невозможного». Главное – вера в то, что в мире нет ничего невозможного, вера, помогающая увидеть «сверх того, что видят все» и даже нечто «совсем новое». Для этого необходимо «раз и навсегда избавиться от всякого рода начал и концов», которые навязываются завершенными философскими системами.

Истинно человеческое существование, насыщенное творчеством, Ш. уподобляет божественному акту с его безосновностью, безмотивностью, с его «вдруг», но и одновременно с высочайшей требовательностью к «слову и делу» человека, которые способны «спасти или погубить душу, а может быть, и весь род человеческий». Только на этом пути, считает мыслитель, на смену душевному покою гносеологического субъекта приходит «живой человек», в глубине души которого «трепет, ожидание, тоска, страх, надежда и постоянное предчувствие великой неожиданности». Поскольку человек хочет смыслить в тех категориях, «в которых он живет, а не жить в тех категориях, в которых он научился мыслить», постольку философия, если она является действительно мудростью жизни, должна вывести нас за пределы разумности, с тем чтобы «научить нас жить в неизвестности».

Помогая дать ответ на основной вопрос человеческого существования, бессистемные размышления Ш. о судьбах человека и человечества стали основой современной философии религиозного экзистенциализма.

ШОПЕНГАУЭР Артур (1788–1860) – немецкий философ, представитель философского иррационализма, один из разрушителей классического типа философствования. Основные произведения: «Мир как воля и представление», Афоризмы житейской мудрости», «Две основные проблемы этики». Ш., строя свое учение, обращается к таким далеко отстоящим друг от друга традициям, как философия Платона и философия Эпикура, кантовская философия и современный ему «вульгарный материализм», пантеизм Дж. Бруно, буддизм, французский материализм просветителей.

Ш. рассматривает данный нам мир как совокупность явлений, феноменов – как «представление». Мир сам по себе, вне нашего восприятия – ничто. Для человека, который встал на эту философскую позицию, нет ни солнца, ни земли, а есть только глаз, который видит солнце, рука, которая осязает землю. Мир как поток представлений противоречив и античеловечен. С помощью категории причинности как основной формы рассудка наша мысль переходит от одного явления к другому, нигде не находя успокоения, ни в чем не находя прочной основы существующему. Всё существует через другое и для другого, в мире нет ничего безусловного: «Прошедшее и будущее… столь же ничтожны, как любое сновидение, а настоящее служит только непротяженной и неустойчивой границей между тем и другим». Жизнь как поток представлений есть долгое сновидение. Отличие бодрствования от сна лишь в том, что, бодрствуя, мы как бы последовательно читаем книгу, а во сне мы ее праздно листаем.

Неразрывная связь между субъектом и объектом лишает человеческую жизнь осмысленности, стирает границы между сном и бодрствованием, между прошлым и будущим, между человеком и животным. Человек живет в мире фантомов и сам превращается в фантом. Но человек, говорит Ш., не только субъект познания, он еще и телесное существо, наделенное «хотением». Поняв это, можно проникнуть в призрачный мир феноменов, снять «покрывало Майи» и увидеть вещи как они есть.

То, что обнаруживает человек, не делает его счастливее. «Если, следовательно, физический мир должен быть чем-то большим, нежели просто наше представление, то мы должны сказать, что он, кроме представления, т. е. в себе и по своему внутреннему существу, является тем, что мы в самих себе находим непосредственно как волю». Воля лежит не только в основе нашего представления о мире, в основе наших поступков. Воля – это основа мира, она пронизывает существование каждой вещи. Воля, о которой говорит Ш., – это не кантовская способность свободно следовать долгу, это «голос тела», слепой, иррациональный, бесцельный. Воля не противопоставляется миру необходимости, она проявляется в нем. В природе она проявляется в силе, питающей растения, в облаках, ручьях, кристалле; она притягивает магнитную стрелку, она является в поведении человека. Волевое начало мира толкает всё существующее на борьбу, воля – бесконечный поток трансформаций. Такие силы природы, как тяжесть, текучесть, электричество, магнетизм, являются «объективациями» воли, они также борются между собой. Воля, по словам Ш., имеет определенный «набор» идей-образцов вещей, которые, борясь за собственную объективацию, вырывают друг у друга материю.

В мире живого борьба становится еще острее, воля «пожирает самое себя». Общество потребительски относится к природе, человек – к другому человеку. Вся человеческая культура, представления о высших ценностях – лишь набор мифов, скрывающих устремления эгоистической воли. Всё человеческое знание, мир как представление с его раздвоением на субъект и объект есть продукт вечной раздвоенности воли. Воля всегда голодна, она направлена на другое, на объект, она постоянно хочет утвердить себя через другое, хочет поглотить это другое, овладеть им. В воле изначально заложено противоречие, которое в человеке осознается как трагедия. Эгоизм воли делает человека прикованным к другому человеку, но не узами любви. Другой – вечный враг, покушающийся на мое счастье; но другой – это также объект удовлетворения моих потребностей, это потенциальная часть моего «я».

Пессимизм Ш. имеет свои пределы: он полагает, что человек способен вырваться из тисков мировой воли. Первое, что может помочь ему в этом, – искусство. В искусстве, эстетическом мироощущении в целом предмет созерцается незаинтересованно, без примеси корысти. Особое внимание Ш. уделяет категории возвышенного. Это сложная гамма чувств, возникающих при встрече с чем-то безграничным. Субъект уже не ощущает себя центром мира; в то же время у него появляется предчувствие единства с миром. Возвышенное приближает нас к первооснове мира. Эстетический эффект возникает в результате осознания двойственности человека как выразителя воли и одновременно – созерцания мира как представления. Когда мы видим борьбу природных сил, пишет Ш., в невозмутимом зрителе этой картины двойственность его сознания достигает предельной отчетливости: он чувствует себя индивидом, бренным явлением воли, которое может быть раздавлено малейшим ударом этих сил; и вместе с тем он чувствует себя вечным спокойным субъектом познания, который в качестве условия объекта является носителем всего этого мира. Отделяя себя от собственных волевых импульсов, созерцая мир в его обобщенных характеристиках, человек прозревает «тайную историю воли», он видит родственность «чистого» созерцания «чистой» необъективированной воле. Нечто человеческое обнаруживается в мировой воле. Однако искусство как средство очищения воли – удел немногих.

Путь к освобождению человека от пут воли открывает повседневность. Первый шаг на этом пути – признание других равными себе, чувство справедливости. Чувство справедливости рождает более глубокое чувство – сострадание, отождествление себя с другими. Когда эгоизм достигает высшей точки, мучитель начинает осознавать, что он еще и мученик. Человек начинает чувствовать себя и субъектом, и объектом воли. Однако сострадание только открывает дверь в свободу, для окончательного «поворота воли» необходим путь аскетизма – безбрачия, добровольной нищеты, ухода из мира.

В своей философии Ш. разрушает все барьеры между необходимостью и свободой, человеческим и нечеловеческим, желанием и разумом, которые служили каркасом классической философии Нового времени. Философия утрачивает черты академической дисциплины, философ начинает походить больше на пророка и поэта, нежели на ученого. Идеи Ш. послужили непосредственной предпосылкой возникновения такого направления, как «философия жизни»; философия Ш. повлияла на творчество Р. Вагнера, Ф. Ницше, Л. Толстого, Т. Манна.

ШПЕНГЛЕР Освальд (1880–1936) – немецкий философ, представитель «философии жизни». Основные сочинения: «Закат Европы», «Пессимизм ли это?», «Человек и техника». Ш. – критик концепции единства исторического процесса в его прогрессивном движении, сторонник исторического релятивизма; одним из первых обратился к проблеме кризиса современной культуры.

Единая ткань истории решительно разрывается немецким философом. Каждая социальная целостность («культура» в его терминологии) является уникальным живым организмом, который расцветает, подобно полевому цветку, на строго ограниченной местности, к которой он остается привязанным навеки. Каждая культура имеет свою душу – некое первоначало, из которого развертывается всё богатство конкретных социальных явлений. Душа уникальна, следовательно, скудная линейная схема истории, считал Ш., должна быть заменена на другую историческую реальность, где разнообразие преобладает над единством: «Вместо безрадостной картины линеарной всемирной истории, поддерживать которую можно лишь закрывая глаза на подавляющую груду фактов, я вижу настоящий спектакль множества мощных культур, с первозданной силой расцветающих из лона материнского ландшафта, к которому каждая из них строго привязана всем ходом своего существования, чеканящих каждая на своем материале – человечестве – собственную форму и имеющих каждая собственную идею, собственные страсти, собственную жизнь, воления, чувствования, собственную смерть».

Душу культуры, своеобразную программу развития социального организма, нельзя описать прямо, о ней можно судить по ее проявлениям. Ритм, такт, жест, повадка, вкус – вот проявления-шифры души культуры. Например, для античной культуры («аполлоновской») характерным является «евклидово переживание телесности», отсюда преобладание пластики в искусстве, геометрии – в математике. Отсюда же проистекают «скульптурные» идеи Платона и обозримые формы города-государства (полиса). Европейская («фаустовская») культура вырастает из времени. Отсюда доминирование музыки в искусстве, идея одиночества в этике, учение о бесконечности в физике и политический динамизм.

Взаимодействие между культурами, по мысли Ш., отсутствует, культуры непроницаемы. Ш. выделил восемь культур: египетскую (культуру молчания), культуру майя, греко-римскую («аполлоновскую»), византийско-арабскую («магическую»), индийскую, вавилонскую, китайскую, западноевропейскую («фаустовскую», рассудочную). По его мнению, следует ожидать появления русско-сибирской культуры.

Каждая культура проходит примерно тысячелетний цикл развития. В процессе развития она проходит три стадии: юность (мифосимволическая культура), расцвет (метафизико-религиозная культура), упадок (окостеневшая культура). Умирая, культура перерождается в цивилизацию; это переход от творчества к бесплодию, от становления к механической работе. Культура уникальна, цивилизация же есть утрата индивидуальности, на стадии цивилизации все общества обретают сходные черты. Начинает умирать сама душа культуры, выражающая себя прежде всего в религии. Распространяются атеизм и скептицизм, художественное творчество вырождается в своеобразный «спорт» (искусство авангарда), интеллект вытесняет богатство переживаний.

Для западного мира процесс перерождения культуры в цивилизацию начинается в XX в. Появляется «массовый» человек, лишенный внутренних импульсов развития. Если культура творит «вглубь», то цивилизация – вширь, на смену органическому ритму развития приходит голый пафос пространства. Завоевательная политика становится симптомом вырождения культуры. Технический прогресс, спорт, политика, потребление – вот основные сферы жизни и деятельности массового «человека цивилизации». В философии в этот период царит скепсис, релятивизм, «снятие» всех мировоззрений через выяснение их исторической детерминированности. В эпоху «заката» все попытки возрождения религиозного чувства, искусства бессмысленны, надо отказаться от попыток реанимации души культуры и предаться чистому техницизму.

ШПЕТ Густав Густавович (1879–1940) – русский философ, последователь феноменологии Гуссерля – философии, освобождающей сознание от прошлых установок, ведущей его к «естественной чистоте», помогающей проложить путь к «самим вещам», точнее, к сознанию, созерцающему сущность вещей. Научные интересы Ш. разнообразны: от психологии и эстетики до истории и методологии науки. Знание 17 европейских языков способствовало его литературной и переводческой деятельности. Ему принадлежат переводы «Феноменологии духа» Гегеля, произведений Шекспира, Диккенса, Байрона, классической литературы Польши, Германии, скандинавских стран. Основные философские работы: «История как проблема логики», «Явление и смысл», «Очерк развития русской философии», «Эстетические фрагменты», «Внутренняя форма слова».

Свою концепцию Ш. строит по принципу феноменологии Гуссерля: весь мир – это «явления», в которых он методом редукции (сведения к более простому) раскрывает «смыслы» существующего. Философия для него возможна как «строгая наука о смыслах», об «идеальном бытии, находимом в явлении». Прошлая философия с ее вариантами решения вековых проблем для Ш. лишь «формы литературного творчества», претендующие на знание. Только анализ смысловой деятельности человека, избавляя мысль от психологизмов, субъективных пристрастий, превращает ее из «мнения» в «знание». Путь возвращения человека к первоосновам бытия помогает ему обрести самотождественность в мышлении, культуре, жизни.

Ш. был первым из философов феноменологического направления, кто обратился к проблемам познания исторической реальности. Историческую науку Ш. понимает как «чтение слова» в его значащей функции. Основную философскую проблему при изучении истории он видит в истолковании или герменевтике, раскрывающей смысл события. Смысл же открывается в «организующей направленности различных форм духа в их социальной функции: язык, культ, искусство, техника, право». Анализ форм сознания в их исторической конкретности и входит в круг основных задач Ш.

Впервые анализируя историю русской философии как логику развивающейся мысли в границах русской национальной культуры XIV-го – начала XIX вв., Ш. выявляет ее специфические особенности. По его мнению, истоком русской философии является «религиозно-нравственный, государственный, социальный утилитаризм». В XIV-XVI вв., когда философия существует в роли «служанки богословия», духовенство выполняет функции интеллигенции, просвещает народ в направлении приближения к православным истинам. XVII век – время «одиночества» России и утверждения «специфично восточной мысли, что правительство может и должно управлять всем и в первую очередь духовными процессами». Функции интеллигенции начинает выполнять правительство, подчиняющее просвещение народа целям государства. Из такого утилитаризма «получилось то, что должно было получиться. «Просвещением» забаррикадировали себя от серьезной науки и философии». В XIX в. рождается новая интеллигенция, «оппозиционная правительственной, но столь же порабощенная утилитаризмом, хотя и с прямо противоположным пониманием пользы и службы людям». Для философии («незаинтересованной мысли», а потому мысли свободной, «чистой») пронизанность духом утилитарности означает ее погруженность в психологическую атмосферу нерешенных национальных проблем.

Только начиная с Пушкина, считает Ш., просачиваются в русскую культуру идеи философии без назидательности, науки без расчета, искусства без «пользы народной». Первые лучи рефлексии с разных сторон освещают одну и ту же загадку – будущее России. Полярность ответов на этот вопрос «определяет особую диалектику русской философии и тем самым узаконивает ее оригинальное философское место». Этико-социальная направленность русской философии, беспокойство об истории, о «завтрашнем дне» делает ее насквозь утопичной. Подлинная Россия – еще в будущем, но в будущем «вселенском». Задачи ее – всемирные; она сама для себя – «мировая задача». «Проблемность» бытия России определяется особенностями национальной психологии (неумением жить в настоящем и беспокойством о вечном, мечтой о непременно всеобщем счастье и безответственностью перед культурой, уверенностью в «широте и доброте сердца» русского человека и элементарной невоспитанностью). Нельзя забывать и о классических для России традициях «просвещенческого утилитаризма», этико-религиозных идеалах морального «делания» себя и вселенского подвига. Тем самым будущее русской философии, как и будущее самой России, не прогнозируемо.

Многие идеи Ш. в области философии языка, философии искусства предвосхитили современные разработки в этих областях, но оказались забытыми. С 1937 г., после очередного ареста и приговора к десяти годам лишения свободы без права переписки, о Ш. ничего не известно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.