Современные теории социальных движений
Современные теории социальных движений
В области исследования социальных движений на Западе сменилось уже несколько поколений исследователей и, соответственно, произошла смена основных парадигм. Главные страны СНГ оказались не готовы к своим революциям ни со стороны практики, ни со стороны теории. В этой области есть как свои классики-практики (например, Дж. Шарп и Р. Хелви или С. Алински), так и классики-теоретики, об идеях которых и пойдет речь ниже.
Сегодня в этой области выделяется два направления: структурное и культурное (символическое), например, именно так видят данное поле Дж. Гудвин и Дж. Джаспер [39]. Структурное опирается на экономические ресурсы, политические, формальные организации. Культурное – на символические ресурсы (значения, фреймы, эмоции). Если структурное направление было исходным, то символическое направление постепенно сменяет его, что говорит о переходе от факторов материального порядка к факторам нематериальным. Это также можно понять как типичный путь развития науки, когда сначала подлежат изучению более явные факты, потом развивается работа с менее четко проявленными объектами.
Дуг Мак-Адам подчеркивает важность следующих трех факторов для возникновения социального движения [40]:
• расширение политических возможностей;
• наличие мобилизационных структур;
• фрейминг и другие процессы интерпретации.
Изменение политических возможностей меняет конфигурацию силы, позволяя выйти на арену новым участникам. Мобилизация позволяет осуществлять коллективные действия. Мобилизационными структурами признаются те «коллективные средства, формальные и неформальные, с помощью которых люди мобилизуются и включаются в коллективные действия» [41. – С. 3].
Фреймы важны по той причине, что не структурные изменения заставляют людей выступать, но общее понимание происходящего и акцентуация общности («мы» против «них»).
Дуг Мак-Адам считает, что следует разграничивать политические возможности и другие варианты изменений, способствующих активации социальных движений [42]. Он же в свое время предложил, например, четыре типа расширения культурных возможностей:
• драматизация бросающегося в глаза противоречия между видимым культурным значением и принятыми социальными практиками;
• внезапно нанесенная обида;
• драматизация уязвимости системы или нелегитимности;
• наличие инновационного фрейма, позволяющего всем остальным располагать в нем свои обиды и требования.
Тут следует подчеркнуть важную, на наш взгляд, вещь. Это серьезная продуманность предлагаемых построений, которые при этом могут быть легко проиллюстрированы теми же примерами как оранжевой революции, как и любой другой.
При этом критика структуралистского подхода строится и на том, что есть варианты революций, например, в Иране, которые развивались вне предоставленных политических возможностей [43].
Система таких возможностей не порождала, но люди все равно выходили на коллективные акции протеста.
Социальное движение имеет перед собой ряд барьеров, преодоление которых является необходимым для достижения успеха. Среди них Дуг Мак-Адам выделяет следующие [44. – С. 339–340]:
• привлечение новых членов;
• поддержание духа старых участников;
• обеспечение освещения медиа;
• мобилизация поддержки публики;
• ограничения социального контроля у оппонентов;
• формирование публичной политики и действия государства.
Первые две цели являются внутренними, остальные – внешними. В принципе важно видеть и ставить подобные цели, что уже является определенным залогом эффективности действий, поскольку исчезает несистемное поведение, а все теперь подчинено конкретным целям.
Интересны также наблюдения Дуга Мак-Адама по поводу того, как в приниипе удается привлекать внимание массмедиа. Он подчеркивает три фактора, способствующих этому [44. – С. 346–348]:
• действия, нарушающие публичный порядок;
• идейный (содержательный) фрейминг, например, Мартин Лютер Кинг говорил, как никто из черных лидеров до этого, акцентируя христианские темы в своих выступлениях;
• владение стратегической драматургией, когда каждое выступление было продумано в целях создания большей эффектности.
Это определенное введение сценического фактора в политику, что, кстати, было немаловажным для оранжевой революции в Киеве. И в принципе это единственная оптимальная стратегия, поскольку пройти сквозь фильтры официальных СМИ оппозиция может только с помощью порождения нетрадиционных событий.
Чарльз Тилли, еще один классик этого направления, выделил два параметра, позволившие ему построить классификацию по применению насилия [45]. С одной стороны, это степень контроля правительством всех сфер – правительственные возможности. С другой – параметр демократии как степень контроля со стороны граждан над правительственными ресурсами, людьми и так далее. При этом следует помнить, что даже демократические режимы применяют насилие по отношению к внешним врагам.
В результате образуется следующий набор стран:
• высокий уровень контроля, недемократичность – Китай, Иран;
• низкий уровень контроля, недемократичность – Сомали, Конго;
• высокий уровень контроля, демократичность – Германия, Япония;
• низкий уровень контроля, демократичность – Бельгия, Ямайка.
Здесь, как видим, существуют и демократические страны, которые все же накладывают высокий уровень контроля, в том числе и на своих граждан. Демократия увеличивает возможности по взаимодействию между имеющимися политическими акторами.
Государства с низким уровнем контроля в сильной степени уязвимы от координируемых усилий в области внутренней политики, поскольку они разрешают диссидентам и повстанцам организовываться для борьбы. Примером этого является Колумбия или близкий нам пример распада СССР, явившийся по сути результатом потери уровня контроля. Общесоюзный уровень контроля сошел на нет при сохранении уровня контроля внутри бывших республик.
Политические акторы, по Тилли, работают с политическими идентичностями, которые отвечают на вопросы: «кто ты?», «кто мы такие?», «кто они такие?» Для политических идентичностей важными являются следующие параметры:
• границы, отделяющие «нас» от «них»;
• общие истории об этих границах;
• социальные отношения между этими границами;
• социальные отношения внутри этих границ.
Политические силы делят такие политические идентичности на правильные и неправильные, легитимные и нет. До американской и французской революций не использовались национальные идентичности, люди выдвигали требования и предпринимали коллективные действия на основе религиозных и культурных традиций.
Чарльз Тилли вводит очень интересное понятие политического предпринимателя, функция которого состоит в создании новых связей между ранее разрозненными социальными единицами. Они активируют (иди дезактивируют), координируют, соединяют, репрезентируют. В последнем случае имеется в виду выступление представителем каких-то социальных групп.
Реально политические предприниматели заняты созданием границ, историй, отношений. Когда они направлены на насилие, они воссоздают те примеры, которые обладают такой историей насилия.
А. Обершалл предложил четыре измерения для анализа социальных движений [46]:
• неудовлетворенность и обида;
• идеи и представления о справедливости / несправедливости, правильности / неправильности;
• способность действовать коллективно;
• политическая возможность.
Как видим, тут по крайней мере два параметра расположены в области справедливости / несправедливости, которую можно отнести к сфере моральности политики, которая в последнее время стала одним из факторов и избирательной борьбы.
Чарльз Тилли подчеркивал, что правительство своими действиями может вызывать сопротивление в таких случаях [45. – С. 214]:
• когда устанавливаются границы, которые по местным стандартам явно нечестны, сравнивая с теми, которые предлагаются другими;
• когда берутся ресурсы (земля, труд, деньги и так далее), которые уже относятся к местным предприятиям и общественным отношениям;
• когда настаивается на принадлежности, признании, поставке информации, вступающим в конфликт с принятыми в местных условиях.
Подобные параметры в странах СНГ проявляются в конфликтах местного уровня, когда приходят, например, новые владельцы земли, фабрик и так далее, и которых начинает защищать власть.
В коллективных протестных действиях большую роль играет стратегия. Это признают как сторонники теории и практики ненасильственных действий [47], так и теоретики общественных движений. М. Ганц задает стратегию в плане перевода ресурсов в силу. Достаточно афористично он говорит о стратегии следующее: «Стратегия это то, как мы преобразуем то, что имеем, в то, в чем нуждаемся, чтобы достичь того, что мы хотим» [48. – С. 1 81]. При этом он акцентирует очень важное преимущество общественных движений в борьбе против государства: «Старые организации скорее всего будут иметь меньшие стратегические способности, чем организации новые» [48. – С. 194]. Последнее связано с тем, что применение новых алгоритмов становится более выигрышным, чем применение старых.
Соотношение стратегии с ресурсами создает следующие варианты сочетаний:
• «+ – » – хорошие стратегические возможности, минимум ресурсов;
• «+ +» – хорошие стратегические возможности, максимум ресурсов;
• «—» – малые стратегические возможности, минимум ресурсов;
• «– +» – малые стратегические возможности, максимум ресурсов.
То есть возможен вариант компенсации малых экономических, политических или культурных ресурсов за счет креативной стратегии.
В качестве нового типа ресурса мы должны упомянуть и об эмоциях, учитывая также и то, что стратегия также работает с новыми ресурсами. Эмоциональность сегодня изучается как новый тип объекта в разных вариантах, включая военных, которые создали, к примеру, Институт креативных технологий при одном из калифорнийских университетов.
Дуг Мак-Адам говорит, что ни одно исследование революции не может обойтись без понятия события, называя его не простым, трансформирующим событием. Это определенные поворотные пункты, после которых имеют место структурные изменения. «Событие имеет темпоральность, достаточно отличающуюся от долговременных процессов изменений или протестных циклов» [49. – С. 102]. Например, событие захвата Бастилии является значимым для французской революции. Но тогда само понятие революции было иным. Это была пассивная, а не активная категория. Оно использовалось по отношению к любому внезапному изменению. Только после Бастилии оно стало восприниматься как народное восстание. Революцию придумали в 1 789 году, после чего она стала выполнять роль политического шаблона для всех последующих действий.
Сегодня мы имеем уже иной набор базовых понятий. С организационной точки зрения предлагается разграничивать три элементарных типа общественных движений [50. – С. 188]:
• идущие снизу модели (grassroot), характеризующиеся относительно свободной, неформальной и децентрализованной структурой, акцентирующей радикальную политику;
• модели группы интересов, направленные на влияние на политику и строящиеся на формальных организациях;
• партийные модели, акцентирующие электоральные процессы, партийную политику и строящиеся на формальных организациях.
Д. Рухт подчеркивает, что ученые пытаются рассматривать возможности как объективные, а не социально конструируемые. Но они являются именно социально конструируемыми, поскольку, во-первых, их восприятие зависит от процессов фрейминга, во-вторых, возможности сами являются целью политических движений (С. 189). Все это требует принципиального расширения концепции политических возможностей.
Синтезировав ряд подходов, Дуг Мак-Адам предлагает следующие четыре измерения политических возможностей [42. – С. 27]:
• относительная открытость / закрытость институциализированной политической системы;
• стабильность / нестабильность конфигурации элит, вырабатывающих политику;
• наличие / отсутствие союзников элиты;
• возможности государства для репрессий.
При этом ряд исследователей считает, что большинство протестных движений не связаны с процессами изменения политических возможностей [51].
Сидни Торроу, еще один классик этого направления, говорит о структуре политической возможности как о «последовательных, но необязательно формальных, постоянных или национальных сигналах социальным или политическим акторам, которые либо убеждают, либо разубеждают их на использование их внутренних ресурсов для формирования общественного движения» [52. – С. 54]. При этом выделяется четыре основных типа таких сигналов:
• открытие политического доступа, например, перестройка и гласность;
• нестабильность меняющейся расстановки политических сил;
• влиятельные союзники;
• конфликт внутри элит.
Элитный конфликт был характерен как для Украины, так и для многих постсоветских стран.
Анализ взаимоотношений полиция – протестующие на базе акций в Италии и Германии позволил выйти на две гипотезы, позволяющие строить ответные контрреволюционные стратегии [53. – С. 90]:
• более толерантное, избирательное и мягкое поведение полиции благоприятствует развитию протестов;
• более репрессивные, широкие, жесткие техники отбивают охоту у масс, но одновременно радикализируют малые группы.
Эти гипотезы давно пройдены на территории стран СНГ, где были и процессы активизации и расхолаживания, радикализации и умеренных протестов. Но в принципе подобные формулировки происходящих закономерностей позволяют ориентироваться в имеющих место тенденциях. Следует также отметить, что радикальные слова и поступки имеют тенденцию к более широкому распространению в рамках информационного поля и, следовательно, дают более качественные результаты и в когнитивном поле. То есть протестный фон все равно будет удерживаться на активном уровне. Тем более что радикалы создают свои циклы общественного внимания: событие – арест – суд – «летие» события / ареста. Все эти точки начинают получать усиленное медийное освещение. Радикалы активно борются за навязывание своей интерпретации происходящего, своего фрейма событий.
Фреймы задаются как «когнитивная упорядоченность, располагающая события по отношению к друг другу, это способ говорения и думания о вещах, позволяющий размешать элементы идей в пакеты [54]. По сути это элементы картины мира. Фреймы в отличие от идеологий не говорят о ценностном компоненте. «Фреймы определяют, как думать о вещах, но они не указывают на то, почему это важно» [54. – С. 249]. Но при этом, как нам представляется, ценностный отбор здесь все равно присутствует, но он находится на более глубинном уровне, ведь выбор тех или иных ключевых элементов предполагает определенную ценностную ориентацию, поскольку отбор идет по принципу важности. Отбором тех, а не других элементов мы строим разную картинку действительности.
М. Залд говорит о фреймах в контексте «особых метафор, символических представлений и когнитивных сигналов, используемых для того, чтобы упорядочивать или распределять поведение и события в оценочном модусе и предлагать альтернативные модели поведения» [55. – С. 262] Как видим, здесь ценностный компонент уже проявляется. И появляется очень важный акцент на альтернативности. Ведь по сути фреймы важны как продвижение альтернативного взгляда на мир. Чем активнее одна из сторон будет проводить процесс фрейминга, тем больше шансов на успех будет иметь ее взгляд.
Фреймы по сути и способствуют созданию идентичности, их следует удерживать для образования и порождения коллективного действия. Возникает также проблема резонанса фреймов, которая должна ответить на вопрос, какой из фреймов, например, индивидуальные права, права человека, классовые права, будет работающим в данной культурной традиции [56]. Новые политические инициативы открывают новые каналы коммуникации и новые когнитивные фреймы, вокруг которых могут объединяться протестующие [52].
Общественное движение и порождаемые им акции протеста, как видим, поддаются изучению с помощью достаточно сложного инструментария, который выработала наука за достаточно долгий период интенсивного изучения этого феномена. Весь этот опыт демонстрирует постепенный переход к изучению все менее материальных объектов, которые, однако, являются теми типами составляющих, которые составляют суть общественного движения и коллективного действия протеста.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.