Постсоветское пространство: не стреляйте в пианиста, то есть в революционера

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Постсоветское пространство: не стреляйте в пианиста, то есть в революционера

Постсоветское пространство, попав в вихрь революций, быстро начало новые трансформационные процессы. Накопившийся список нерешенных проблем, казалось бы, оправдывал эти действия, тем более почти все они получали немедленное одобрение Запада. Следует подчеркнуть также исчерпанность парадигмы, под знаменем которой прошли эти годы, поскольку исчезает ссылка на советское прошлое как источник всех неудач. Сегодняшняя точка ответственности сместилась во времени: если раньше она акцентировала прошлое, то теперь приходится за свои ошибки отвечать самим. Пришло время новых идеологий и мифологий, которые должны обосновывать то, что мы имеем на сегодня. СССР долго кивал на царскую Россию, постсоветские страны – на СССР. Но этот цикл оказался быстро завершенным. При этом теперь можно накапливать новое время ожидания результатов, поскольку все прошлое объявлено неправильным.

Год революций обладал также эффектом домино, оказывая влияние не только на основные, но и на сопредельные территории, передавая свою энергетику соседям. Сегодня наиболее активно такое давление испытывает Белоруссия, которой и так приходится жить в определенного рода изоляции от внешнего мира. Теперь же она еще и названа местом будущей революции.

Для глобального мира, накрытого единой информационной сетью, уже не имеет такого значения, где именно происходит событие, поскольку оно все равно будет в тот же миг присутствовать на экране телевизора. Правда, мгновенность получения информации или замедленность в ее доставке не являются основным параметром, ведь и императору Павлу в далеком прошлом приходилось выдумывать разные методы борьбы с французским вольнодумством, хотя скорость распространения информации была тогда не столь существенной. Глобализация оказывается работающей в другом аспекте, мы вступили в мир идей, оставив далеко позади мир вещей. Идеи движут миром. Если Глеб Павловский говорит о регулярном (раз в 10–15 лет) идейном взрыве, когда идеи оппозиции становятся идеями власти [43], то Юрий Лотман в свое время подчеркивал, что мы живем в бинарном, а не тернарном мире, как это имеет место на Западе [44]. По этой причине любая смена носит принципиально разрушительный характер, поскольку происходит в ожесточенной борьбе с противоположной точкой зрения. Вероятно, отсюда вечное повторение мантры об отсутствии альтернативы, столь излюбленной властями на просторах СНГ.

Возможно, что период 10–15 лет каждый раз связан с определенным биологическим ритмом – входом нового поколения, которое пытается внести изменения в принципиально неадекватный мир, который строится. Оттепель времен Никиты Хрущева также была вариантом своеобразной революции, поскольку советская схема развития не предполагала такой смены части существенных «силовых координат» данного общества.

Считается, что западный и наш мир отличаются как мир процедурный и мир процессный (В. Сергеев и др.). Процедурная ситуация обладает возможностью опоры на конкретные шаги и направленные движения. Процесс делает меньший акцент на цели, больший на движение. Нахождение в процессе (а мы всегда что-то строили, не имея конкретных сроков) предполагает более жесткий вариант внешнего управления. Течение процесса можно менять только внешне: или внезапным прозрением властей (типа горбачевской перестройки), или революцией, которая во многих цветных вариантах если не продиктована, то поддержана извне страны.

Практически все говорят об этом внешнем компоненте цветных революций. Можно привести лишь малую толику мнений.

Киргизия: «В итоге следует, по сути, констатировать провал оранжевого сценария, технологии которого оказались отнюдь не универсальными. Именно их поражение в технологическом и информационном поле привело к тому, что оппозиция решилась на открытое насилие. Не пошло на пользу и просвещение масс, которые с радостью кинулись при первом удобном случае грабить магазины. Впрочем, интересно, что ни одно из представительств НПО разгрому не подверглось» [45. – С. 47].

Узбекистан: «На Западе по-разному оценивают трансформационные процессы в Узбекистане. Но мало кто хочет быть реалистом, когда речь заходит о демократических реформах. Торопят, критикуют. Признают, что традиции демократии даже самыми лучшими законами установить невозможно. Но требуют чуда. Но его не будет. Реальная демократия станет возможной, когда сменится второе поколение политической элиты» [46. – С. 118].

Россия: «Политика России сейчас напоминает поведение интеллигента, которого грабитель бьет по морде. Но – с вежливой улыбкой. А интеллигент, вместо того чтобы дать сдачи той же монетой, ошарашенно глядит на эту улыбку и бормочет: «Ну давайте же договоримся, мы же культурные люди…» [47. – С. 30].

Как видим, налицо как минимум непонимание действий Запада, потеря понимания того, что это может трактоваться как нейтральная позиция. Частично это связано с тем, что перед нами развернулись кардинальные смены ситуации, которые вызывают к жизни как ярых сторонников, так и не менее активных противников. В результате во всех этих странах активируется противопоставление «мы» и «они». Революция, которая прячется за выборами, представляет собой достаточно странный феномен, поскольку революция и выборы принципиально противостоят друг другу.

Однако, по нашему мнению, одновременно не следует преувеличивать результативность прошедшего года революций. Я бы подчеркнул элементы некоей вторичности этих процессов, занижающей столь яркое, почти голливудское происшедшее. Кстати, мыльные оперы тоже незабываемы, но движения вперед в них не происходит.

Среди факторов занижения можно увидеть следующие:

• перед нами проходит повтор людей, которым пришлось пройти процесс определенного ребрендинга, поскольку все они являются птенцами гнезда предыдущих правителей, которых они с позором изгнали, то есть это косметика, а не хирургия;

• повтор идей: новых идей нет, все новые лидеры приходят с тем же набором, с которым шли их предшественники (рынок, демократия и так далее), поскольку своих идей у нас вообще нет, мы их все берем извне;

• очень отдаленные перспективы подлинных юридических сдвигов, например, для Украины членство в Евросоюзе или НАТО находится за пределами временного горизонта нормального человека;

• политические изменения, как правило на нашей территории, не подкрепляются экономическими, что делает их очень уязвимыми, более сильный вариант обратный, когда экономика фиксируется политически, например, для Украины новым феноменом оказалось участие малого и среднего бизнеса в оранжевой революции;

• если что и было потеряно, то оно уже было потеряно и до революции, поскольку существовало только по инерции;

• отсутствие своих форм, своих стратегий все равно заставляет нас вливать старые формы в новые;

• каждый приход к власти у нас означает последующую потерю любви и доверия граждан, нечто похожее на то, как в советское время отправляли руководить сельским хозяйством, чтобы «сжечь» человека.

В целом было создано другое – определенные виртуальные контексты для будущих реальных изменений. Собственно говоря, в чем-то это модель перестройки, которая реально меняла дух эпохи, но не саму эпоху. Поэтому оказалась амбивалентной, двойственной и непонятной. Последствия же создавались отдельно от нее.

Андрей Панченко говорит о феномене «потемкинских деревень» как о мифе [48]. Сегодня мы бы говорили об этом как об определенной информационной операции, направленной против фаворита, поскольку слухи о них стали распространяться задолго до самой поездки Екатерины. То есть это также пример виртуального контекста для программируемого действия. Возможно, что таким образом не столько программируется действие, сколько блокируются те или иные его варианты, тем самым происходит сужение возможного варианта реагирования.

Одновременно следует подумать, какие позитивные новые феномены возникли сегодня, то есть каков революционный позитив. Тут перечень также будет недолгим:

• произошла смена поколений, а это определенная биологическая фиксация политических изменений;

• в целом возросла динамика изменений, что предотвратило повтор застоя, а это говорит и о том, что реально именно власть была серьезным тормозом всех изменений;

• реализовался феномен новостного конструирования событий, откуда и берут начало сегодняшние медиареволюции.

Новое всегда дает возможность по его освоению, созданию выгодного и облегченного движения вперед. Отсюда вывод: найдя ряд новых опорных точек, мы должны сразу же выстраивать процессы по их освоению, поскольку это новые «континенты», которые будут только расти в будущем.

С другой стороны, разрушению также подвергаются вполне конкретные точки, их также нужно (имея подобный список № 2) подвергнуть дополнительному усилению, если таковые задачи стоят перед планировщиками.

Построение современной жизни должно учитывать определенные метазадачи, должна происходить опора на метауровень, позволяющий хоть немного оторваться от яростного биения сегодняшних проблем.

Современные государства СНГ движутся в едином ритме, едином порыве, который не дает возможности решать наиболее насущные проблемы. Идет развитие без осязаемых результатов, какое-то движение ради движения. Можно увидеть следующий набор нерешенных проблем:

• отсутствие своих собственных проектов и стратегий, значит, мы движемся в рамках чужих, навязанных или естественно развивающихся, уже не имеет значения, они все равно чужие;

• постепенная утрата невидимых нитей, соединявших нас с прошлой иносистемой (Польшей, Прибалтикой, даже Африкой), потеряв жесткую силу, которая все это удерживала, мы не смогли развить мягкую;

• мы не перешли на более сложные схемы социального управления, все время возвращаемся к систематике обкомов и райкомов под другими названиями;

• мы не смогли выстроить формы зашиты, соответствующие современному состоянию потери суверенитета сегодняшними странами, когда страны стали очень зависимыми от внешних импульсов;

• мы не смогли воспользоваться своими преимуществами, если они есть, от процессов глобализации, в которые постепенно втягиваются все страны. Хорошая по сути глобализация не дает нам никакого позитива, поскольку мы не заняты поиском возможных позитивных последствий от нее, доступных для другого уровня стран, к которым принадлежат постсоветские страны.

Мир принципиально ускорил свое развитие, вступив в процессы бифуркации. Революции также могут рассматриваться как определенные последствия этих динамических процессов. Постсоветские страны, пытаясь инерционно сопротивляться этим изменениям, получают «толчки» извне, поскольку общее ускорение уже включено. Следует либо подчиняться, либо уходить в «заповедники», подобные Северной Корее. Мы же все пытаемся двигаться в общем со всеми направлении, но это выдвигает требование подчинения и общим правилам движения.

Серьезной проблемой постсоветского пространства остается то, что можно обозначить как «самопоедание элит». Элиты находятся в постоянной борьбе, не находя консенсуса даже в базовых вопросах. С чем это связано, почему так происходит? Вероятно, наши элиты обладают большим числом несовпадающих интересов, чем элиты западные. Ну нельзя себе представить, чтобы вице-президента из проигравшей команды в США выкинули голым в техасскую пустыню или что после выборов застрелились все министры противоположной стороны… Картинка красивая, но невозможная. Кстати, только в Узбекистане стали стрелять в ответ, попытавшись таким способом закрыть саму возможность революционных изменений.

Президенты вообще представляют у нас самый экстремальный вид спорта. Они никогда не хотят уходить с работы сами. А сидят и сидят… У нас реализовалось четыре возможных вида ухода:

• импичмент, что сделала Литва;

• выборы, точнее псевдовыборы (демонстрировали почти все);

• революция (Украина, Грузия);

• переворот (Киргизия).

Запад всегда доводит два последних случая до фиксации юридической в виде выборов, задавая нужный уровень легитимности, хотя бы вовне. Нелегитимность власти коренится в ее неустойчивости. Есть несколько вариантов по ее порождению. Один компонент берет на себя все функции – это сталинский режим, который тем самым блокировал неустойчивость остальных частей. Обычно эти функции распределены. Но в случае неустойчивости возникает перехват функций другими. Это может быть на уровне отдельной организационной ячейки, когда студенты, например, могут требовать снять ректора, что не является их функцией. То есть это неинституциональные методы управления и передачи власти. Они оказываются возможными в принципиально нестабильной среде, когда признаются любые методы, любой инструментарий. При этом данная нестабильность может создаваться естественно и искусственно. В последнем случае и возникает легитимация непринятых методов.

Перспективы и прогнозы на будущее весьма неопределенны. Революция, а мы все были воспитаны именно на ней, поскольку таковой была советская парадигма, является в определенной степени романтическим шагом. Период отрезвления, к сожалению, предполагает концентрацию на материальной, а не на романтической составляющей. Но опора на материальную составляющую имеет пределы для роста, чего нельзя сказать о нематериальном резерве.

Накопленный постсоветский опыт развития позволяет говорить, что не следует ожидать ускоренных экономических или политических результатов. Основная масса населения привыкла довольствоваться малым. Только новые поколения будут выдвигать новые типы требований к своим элитам. Все остальные находят свои собственные системы выживания вне государства, и любое реальное движение государства вызывает у них настороженную реакцию.

Когда нужно сделать шаг во вполне определенном направлении, на что можно опереться? Какой-то потенциал должен быть заложен, то ли интеллектуальный, то ли культурный, то ли информационный, то ли вновь материальный, для того чтобы получить определенный результат. Мы пока работаем в систематике, не имеющей конкретных целей. Альтернативность целей несет за собой альтернативность средств, то есть уровень неопределенности резко возрастает. В мире неопределенности выигрывают другие, те, которые усвоили новый инструментарий. В рамках него можно увидеть, например, следующее:

• челночные операции, поскольку концентрация ресурсов позволяет войти-выйти с результатом, это такой вахтовый метод, работающий даже в агрессивной среде;

• информационные операции, поскольку позволяют трансформировать под себя реальный мир, если он находится в хаотическом состоянии, а мы продолжаем удерживать нужную картинку мира, то есть информационный ресурс подтягивает под себя материальный;

• культурные операции, поскольку по своей долговременности они не имеют конкурентов, трансформируя когнитивное пространство заранее под конкретные будущие цели, когда они еще не воспринимаются в штыки.

То есть каждое из трех пространств – физическое, информационное, когнитивное – имеет свои собственные выигрышные типы проходов и трансформаций, которые обладают наибольшей эффективностью. Сильный игрок может воспользоваться чужим инструментарием себе на пользу. Это всегда оказывается его прерогативой.

Год революций встряхнул страны СНГ, активировал молодежь, провел ротацию элит, хотя и очень болезненную. Смогут ли эти новые элиты заложить основы нового движения, остается открытым вопросом. Динамика смены предполагает один тип работы, динамика стабильности – другой. При этом для всего этого нужны разные типажи лидеров. Несменяемые лидеры ведут общественные движения к гибели [49].

Революция – это результат бездействия неадаптируемых элит, которые не реагируют на принципиальные изменения обстановки. Назовем это также инерцией элит, которые серьезным образом ориентированы на день вчерашний.

Сергей Караганов так говорит в интервью «Независимой газете» по поводу внешнего фактора цветных революций: «Внешние силы, конечно, там влияли, притом в разных направлениях, но совершенно очевидно, что все эти восстания, бунты, революции происходили потому, что старые постсоветские элиты изжили себя, надоели. Надоели своей неэффективностью, коррумпированностью. Эти процессы являются совершенно объективными. Если мы поймем, что нам надо менять политику и людей, проводящих эту политику, тогда мы избежим революций» [50].

Однако понимание лежит в области когнитивной, а реальные изменения отнюдь не следуют автоматически за пониманием. Инерция физического пространства гораздо большая, чем инерция пространства когнитивного. Для изменения физического пространства надо произвести гораздо более интенсивные изменения в пространстве когнитивном, что демонстрирует, к примеру, феномен Майдана.

Постсоветское пространство, как и любое другое, в любом случае живет по модели уничтожения неживого, амбивалентного, уклоняющегося, поскольку эти типы объектов затрудняют объединенные типы движения. Однако революционные изменения пока не приносят ощутимых результатов для населения, кроме определенной моральной «перезагрузки». Но в любом случае налицо имеется вхождение в новый цикл. А новые циклы предполагают и новый инструментарий, и новых игроков. И запаздывание со вхождением в новый цикл всегда опасно: преимуществами его успеют воспользоваться другие, что, кстати, достаточно часто и происходит.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.