III Эпистемология: теория познания
III
Эпистемология: теория познания
Откуда вы знаете, что на самом деле знаете все то, что, как вам кажется, вы знаете? Если отбросить ответ: «Просто знаю, и все!», в остатке будет эпистемология.
Димитрий: Ну, что ж, теперь мне стало полегче! Логика у меня от зубов отскакивает, так что остальное теперь покажется сплошным пикником в Акрополе!
Тассо: В каком Акрополе?
Димитрий: Вон в том! Вон он, перед тобой! Может, тебе не стоит так налегать на анисовый ликер?
Тассо: Но Акрополь ли это? Может быть, ты просто веришь, что это Акрополь? Откуда ты знаешь, что он реален? И, кстати, откуда ты знаешь, что хоть что-нибудь вокруг нас реально?
Димитрий: Ну вот, опять!
Доводы против откровений
Итак, откуда же мы знаем, что о чем-то знаем, — конечно, если мы действительно хоть что-то знаем?
В Средневековье эта проблема сводилась к вопросу о том, что служит более надежным источником познания: человеческий интеллект или божественное откровение.
Человек упал в глубокую шахту. Пролетев метров сорок, он все-таки сумел уцепиться за тонкий корень и повис над провалом. Однако держаться становилось все сложнее, и вот, отчаявшись, он из последних сил крикнул:
— Эй, есть там кто-нибудь наверху?
Взглянув вверх, он увидел кусочек неба. Внезапно облака на небе расступились, и с небес на землю упал яркий луч света, осветив несчастного.
— Я, Господь Бог, здесь! — прогрохотал голос с небес. — Отпусти корень, и я спасу тебя!
Несчастный, подумав несколько мгновений, с новой силой заорал:
— Эй, есть там, наверху, кто-нибудь еще?!
Когда вы рискуете свалиться в бездну, чаша весов обычно склоняется в пользу разума.
В XVII веке Рене Декарт провозгласил превосходство разума над божественным откровением. Таким образом, считается, что Декарт открыл для себя источник познания.
Возможно, сам Декарт сто раз пожалел о своей реплике «Я мыслю, следовательно, существую», поскольку это единственное, что люди помнят о нем — ну, разве еще тот факт, что он произнес эти слова, сидя в хлебной печи. Кроме того, люди чаще всего неправильно понимают, что философ имел в виду под «мыслю», считая, что он полагал мышление неотъемлемым свойством человеческой натуры. На самом деле он действительно так думал, однако с идеей, скрытой в высказывании, это не имеет ничего общего. К своей идее мышления он пришел экспериментальным путем, с глубоким сомнением пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, в чем он мог быть уверен, нечто, в чем не приходилось бы сомневаться. Он начал с сомнений в существовании окружающего мира. Вдруг вокруг ему все лишь снилось или было простой галлюцинацией? Затем он попробовал усомниться в собственном существовании. Однако в своих попытках он все время упирался в тот непреложный факт, что для сомнений необходим сомневающийся. То есть он сам. Он же не мог подвергнуть сомнению собственные сомнения! Да, если бы он немножко видоизменил свою знаменитую цитату и заявил: «Я сомневаюсь, следовательно, существую», то избавил бы себя от множества неверных интерпретаций.
Каждый американский судья призывает присяжных руководствоваться декартовским стремлением к уверенности и подвергать каждое доказательство вины подсудимого столь же сильным сомнениям. Однако присяжные — это не 12 Декартов, и на самом деле судье не интересно, существуют ли у кого-то сомнения в вине подсудимого: его волнуют лишь обоснованные сомнения. Однако даже в этом случае присяжным приходится проводить сложные мысленные эксперименты, напоминающие декартовские.
Адвокат защищал человека, обвиненного в убийстве. Доказательства вины подсудимого были достаточно серьезны, однако тело так и не было найдено. В своей заключительной речи защитник решил прибегнуть к уловке:
— Леди и джентльмены! — обратился он к присяжным. — У меня есть для вас маленький сюрприз: через минуту человек, в убийстве которого обвиняется мой подзащитный, войдет в этот зал!
Он посмотрел на дверь. Пораженные присяжные тоже с нетерпением устремили на нее свои взгляды. Прошла минута, но ничего не произошло. Наконец, адвокат объявил:
— На самом деле, я обманул вас, заявив, что убитый сейчас войдет в зал суда. Однако все вы в ожидании посмотрели на дверь. Таким образом, как я вам сейчас продемонстрировал, существуют обоснованные сомнения в том, что убийство вообще имело место. Поэтому я прошу вас вынести вердикт о невиновности моего подзащитного!
Присяжные ушли на совещание. Через несколько минут, вернувшись, они объявили свое решение:
— Виновен!
— Но почему? — воскликнул адвокат. — Я видел, как все вы посмотрели на дверь!
— Мы-?? посмотрели, — ответил старейшина присяжных. — А вот ваш подзащитный — нет.
Эмпиризм
Ирландский философ-эмпирик XVIII века Джордж Беркли утверждал: «Существует лишь то, что осознается».
Иными словами, так называемая объективная реальность существует исключительно у нас в головах. Беркли утверждал, что знания о мире мы получаем лишь посредством собственных ощущений (философы называют такую информацию «чувственными образами»). Объекты внешнего мира, учил Беркли, испускают флюиды, стимулирующие наши органы чувств, и за пределами получаемых чувственных образов мы не имеем возможности судить о мире. Однако сам добрый епископ все-таки решился пойти дальше в своих суждениях, предположив, что чувственные образы должны где-то рождаться, и это «где-то» — Бог. По сути дела, представление Беркли о Боге рождает в нас образ грандиозного интернет-сайта, на котором мы все зависаем круглые сутки семь дней в неделю (хотя раньше мы полагали, что Бог работает хоть и круглосуточно, но лишь шесть дней в неделю).
Рассказывают, что современник Беркли, доктор Сэмюель Джонсон, узнав о гипотезе «Существует лишь то, что осознается», пнул ногой большой камень, воскликнув: «Вот так я опровергну епископа Беркли!»
С точки зрения Беркли, это не более, чем дурная шутка: ведь этот удар и последующая боль в пальце лишь доказали, что Бог неустанно посылал доктору Беркли чувственные образы: сначала — ощущение препятствия на пути движущейся ноги, и сразу же вслед за этим — чувство боли.
Если источником чувственных образов становятся другие люди, ситуация усложняется:
Мужчина, переживая из-за того, что его жена теряет слух, обратился за консультацией к врачу. Доктор предложил ему для начала провести небольшой домашний тест: подойти к супруге со спины и задать ей какой-нибудь вопрос сначала с расстояния в двадцать футов, затем — в десять, и, наконец, подойдя к ней вплотную.
Вернувшись домой, мужчина обнаружил, что его жена что-то готовит у плиты.
— Что у нас сегодня на ужин? — спросил он ее от двери. В ответ не раздалось ни звука.
— Что у нас сегодня на ужин? — переспросил он, подойдя к ней на десять футов, но снова не получил ответа.
В конце концов, приблизившись к ней вплотную, он вновь повторил:
— Что у нас сегодня на ужин?
Жена, наконец, отвернулась от плиты и произнесла:
— В третий раз повторяю — курица!
Несомненно, у этой пары имеются большие проблемы с интерпретацией чувственных образов.
Научный метод
Сегодня мысль о том, что информацию о внешнем мире мы получаем с помощью органов чувств, кажется сама собой разумеющейся. Однако так было не всегда. В прошлом многие философы считали, что наше сознание a priori — то есть еще до получения соответствующего опыта — содержит некие идеи. Некоторые полагали, что в число подобных идей входит представление о Боге, другие — что способность находить причинно-следственные связи между событиями и явлениями.
Даже и в наше время, когда кто-то произносит: «У всего происходящего есть причины» или «Я верю в реинкарнацию», он фактически делает заявление, которое невозможно подтвердить или опровергнуть опытным путем. Тем не менее большинство из нас считает чувственный опыт лучшим источником информации об истинном положении дел в окружающем мире, и в этом смысле все мы эмпирики. Разумеется, за исключением короля Польши — впрочем, это исключение лишь подтверждает правило:
Король Польши в сопровождении свиты, сплошь состоявшей из графов и герцогов, отправился на королевскую охоту, дабы подстрелить лося. Едва кортеж подъехал к лесу, как из-за деревьев выскочил слуга, испуганно размахивая руками и выкрикивая:
— Я не лось!
Король быстро прицелился и выстрелил.
Меткий выстрел в сердце уложил несчастного на месте.
— Ваше Величество, — произнес один из герцогов. — Зачем вы это сделали? Он же крикнул, что он не лось!
— О боже! — воскликнул король. — А мне показалось, что он крикнул: «Я — лось!»
А теперь давайте сравним поведение короля и многоопытного ученого мужа:
Ученый с женой катятся по сельской местности на автомобиле.
— Смотри! — воскликнула жена. — Этих овец уже остригли!
— Да, — отвечал ученый. — С нашей стороны.
С первого взгляда можно подумать, что женщина высказывает точку зрения, основанную на здравом смысле, тогда как ученый использует более взвешенный, научный подход, отказываясь признавать факт, не подтвержденный эмпирически. Но это неверно. В данном случае именно предложенная женщиной формулировка была бы воспринята большинством ученых как истинно научная. Опыт, с точки зрения эмпирика, не ограничивается лишь теми данными, которые мы получаем посредством органов чувств. Прикидывая возможности и формулируя утверждения более общего характера, ученые опираются на свой предшествующий опыт. На самом деле жена ученого имела в виду следующее: «Я вижу, что овцы острижены, по крайней мере, с нашей стороны. Из предыдущего опыта я знаю, что фермеры обычно не стригут овец с одного лишь бока. Но даже если этот конкретный фермер поступил именно так, овцы вряд ли сумели бы выстроиться таким образом, чтобы каждая без исключения оказалась повернута стриженой стороной к дороге: нет, такая вероятность ничтожно мала. Так что я с уверенностью могу заявить: “Эти овцы полностью острижены”».
Скорее всего, ученый из анекдота высоколобый умник. Однако чаще всего мы назовем человека, не способного экстраполировать свой собственный опыт, тупицей. Ну, а индусы назовут его сардаром[1]:
Сотрудник полиции Дели опрашивает трех сардаров, которые пытаются выучиться на полицейских агентов. Пытаясь проверить, насколько хорошо сардары могут опознать подозреваемого, он показывает первому из них фото. Продержав снимок открытым пять секунд, он прячет его и спрашивает:
— Это подозреваемый. Ты сможешь его узнать?
— Запросто! — отвечает сардар. — Мы быстро его поймаем: ведь у него только один глаз!
— Сардар! Ты увидел лишь один глаз потому, что я показал тебе фото в профиль! — возмущенно восклицает полицейский.
Затем он поворачивается ко второму сардару, пять секунд держит перед ним снимок и спрашивает:
— Это твой подозреваемый. Как ты его узнаешь?
— Без проблем! — улыбается второй. — Поймать его несложно: у него ведь только одно ухо!
— Да что с вами? — злится полицейский. — Разумеется, на фото у него одно ухо и один глаз, ведь он изображен в профиль! Что, ничего получше придумать не могли?
Раздосадованный, он показывает фото третьему сардару и брюзгливо интересуется:
— Ну, а ты как узнаешь подозреваемого?
Вглядевшись в картинку на несколько секунд, сардар отвечает:
— Он носит контактные линзы!
Полицейский в растерянности: увы, он и сам не знает, носит ли подозреваемый линзы.
— Интересный ответ, — произносит наконец он. — Подождите пару минут: я сверюсь с его личным делом и сообщу вам результат.
Полисмен, выйдя из комнаты, направляется к себе в кабинет, находит нужный файл в компьютере, просматривает его и, улыбаясь, идет обратно.
— Невероятно! — восклицает он, вернувшись. — Подозреваемый действительно носит контактные линзы! Отличная работа! Как же ты сумел подметить такую мелкую деталь?
— Это было нетрудно, — отвечает сардар. — Он же не может носить обычные очки, когда у него только один глаз и одно ухо!
Победа эмпиризма в западной эпистемологии несомненна, поскольку все мы, не задумываясь, используем эмпирический метод для проверки своих предположений:
Три женщины переодеваются в клубной раздевалке для игры в ракетбол. Вдруг мимо них пробегает голый мужчина с пакетом на голове. Первая, смерив взглядом его мужское достоинство, заявляет:
— Это не мой муж!
— Да, это не твой муж! — соглашается вторая.
— Да он вообще не из нашего клуба! — восклицает третья.
Невзирая на триумф эмпирического и научного подходов, многие из нас все же предпочитают находить всему происходящему сверхъестественные объяснения вместо того, чтобы искать естественные причины. Дэвид Хьюм, британский скептик-эмпирик, заявлял, что вера в чудо может иметь единственное рациональное объяснение: если все другие варианты кажутся еще более невероятными. К примеру, если кто-то заявляет, что у него дома в горшке растет пальма, которая умеет петь арии из «Аиды», во что вы скорее поверите — в то, что пальма в горшке способна нарушить законы природы, или в то, что ваш собеседник — фантазер, сумасшедший или объевшийся зелья наркоман? «Какая фигня!» — восклицает в ответ Хьюм (мы, правда, несколько перефразировали его ответ). Поскольку вероятность того, что рассказчик выдумывает или серьезно приукрашивает истину, гораздо выше, чем вероятность существования пальмы, нарушающей законы природы, Хьюм, несомненно, не найдет здесь ни единого повода поверить в описанное чудо. Кроме того, все знают, что пальмы в горшках предпочитают не Верди, а Пуччини.
Герой следующего анекдота, Билл, — похоже, ученик Хьюма, — подвергает предполагаемое чудо проверке, но в конце концов приходит к выводу, что альтернативные объяснения еще менее правдоподобны.
Как-то Билл пожаловался своему приятелю на сильную боль в локте. Тот посоветовал ему обратиться к мудрецу-отшельнику, живущему неподалеку в пещере.
— Просто оставь бутылочку со своей мочой у входа в пещеру. Он помедитирует над ней и потом волшебным образом поставит тебе диагноз и скажет, что делать.
За это он берет всего 10 долларов.
Рассудив, что ничего не теряет, Билл помочился в баночку и оставил ее у входа в пещеру вместе с десятидолларовой банкнотой. На следующий день на том же месте его ждала записка: «У вас — лучеплечевой бурсит, или “теннисный локоть”. Делайте теплые ванночки для локтя. Не поднимайте тяжестей. Через две недели вам станет лучше».
Тем же вечером Билл заподозрил, что «чудо», на самом деле, было лишь шуткой его приятеля, который сам написал эту записку. Подумав, Билл решил подшутить над приятелем. Он смешал в баночке воду из-под крана, мочу своего пса, сына и жены, под конец добавив еще и собственной спермы. Эту смесь он вновь оставил у входа в пещеру вместе с банкнотой. Затем, позвонив приятелю, он невзначай обмолвился, что у него появились новые проблемы со здоровьем, и он решил вновь обратиться к мудрецу.
На следующий день возле пещеры его вновь ждала записка: «Водопроводная вода у вас слишком жесткая, купите фильтр. У вашей собаки глисты, дайте ей противоглистный препарат. Ваш сын сидит на кокаине, отправьте его в реабилитационный центр. Ваша жена беременна девочками-двойняшками, но они не от вас, наймите адвоката. А если вы не перестанете баловаться мастурбацией, то никогда не вылечите свой “теннисный локоть”».
Тем не менее в анекдотах, как и в философии, наиболее популярны пронизанные скепсисом выводы.
Старый Блум, владелец скобяной лавки, которого все называли «Док», славился своим непревзойденным умением лечить артрит. Однажды, когда под его дверью стояла целая толпа страждущих, к дому подошла совершенно скрюченная маленькая старушка и, едва передвигая ноги, встала в конец очереди, тяжело опираясь на трость.
Когда подошла ее очередь, она зашла в заднюю комнатку и через полчаса вновь показалась во дворе.
На сей раз она шла совершенно прямо, высоко держа голову.
— Это просто чудо! — воскликнула одна из женщин, ждущих приема. — Полчаса назад вы вошли туда, согнутая до земли, и вот вы стоите совершенно прямо! Что же такого сделал с вами Док?
Старушка с достоинством ответила:
— Он дал мне трость подлиннее!
Слепец может быть эмпириком не хуже любого другого, хотя его суждения не будут основаны на визуальной информации:
Пейсах. Еврей обедает в парке. Рядом с ним садится слепой, и еврей решает предложить тому часть своего обеда. Он протягивает слепцу кусок мацы. Слепой несколько мгновений ощупывает ее, после чего возмущенно спрашивает:
— Ну и кто это, интересно, написал такую чушь?
Герой следующего анекдота допускает глупейшую ошибку, предположив, что слепой не способен проверить информацию об объектах, используя другие органы чувств:
Мужчина с собакой заходит в бар и заказывает выпивку.
— С собаками запрещено! — говорит ему бармен.
Посетитель, не задумавшись ни на секунду, отвечает:
— Но это собака-поводырь!
— Ох, простите! — смущенно произносит бармен. — Пожалуйста, эта рюмка — за мой счет!
Выпив, мужчина садится за столик около двери. Увидев, что в бар заходит еще один посетитель с собакой, он тихо говорит тому:
— С собаками сюда не пускают, но если сказать бармену, что это собака-поводырь, он тебя впустит!
Второй посетитель, поблагодарив, подходит к стойке и делает заказ.
— С собаками запрещено! — вновь произносит бармен.
— Но это моя собака-поводырь! — заявляет посетитель.
— Не думаю, — усмехается бармен. — Чихуахуа не работают поводырями!
— Что?! — возмущенно восклицает клиент. — Они подсунули мне чихуахуа?!
Немецкий идеализм
И все-таки, если подумать, в любом объекте просто обязано присутствовать нечто, помимо чувственных образов, что-нибудь более серьезное.
Именно так полагал немецкий философ XVIII века Иммануил Кант. Знакомство с трудами британских эмпириков, по словам Канта, пробудило его от догматического сна. До этого момента Кант полагал, что наш разум способен нарисовать для нас вполне четкую картину окружающего мира. Однако эмпирики утверждали, что, поскольку знания о мире мы получаем посредством чувств, они всегда в некотором смысле сомнительны. Клубника кажется красной и сладкой лишь постольку, поскольку мы тестируем ее с помощью определенного инструментария — а именно, собственных глаз и вкусовых рецепторов. Мы знаем, что те люди, чьи вкусовые рецепторы устроены иначе, могут вообще не считать клубнику сладкой. Поэтому Кант задался вопросом: что же такое клубника сама по себе, почему она кажется нам красной и сладкой — или какой-либо еще — когда мы воспринимаем ее с помощью органов чувств?
Многие из вас, вероятно, считают, что наука может сообщить нам, каков тот или иной объект на самом деле, даже когда наши чувства оказываются бессильны. Но, если задуматься, наука ничуть не больше нашего преуспела в том, чтобы приблизиться к «клубнике, какова она есть». Что толку в утверждении, будто определенные химические свойства клубники и определенные свойства человеческой нервной системы в сочетании определяют, покажется ли нам клубника сладкой или кислой, и именно эти самые химические свойства делают клубнику такой, какова она есть? Говоря об этих «химических свойствах», ученые на самом деле имеют в виду «эффект, который мы наблюдаем, исследуя клубнику с помощью всяких технических штуковин». Однако исследование клубники с помощью каких-нибудь дурацких приборов показывает лишь, какой она кажется, будучи подвергнутой действию этих самых приборов. А это ничуть не более информативно, чем исследование клубники с помощью наших собственных вкусовых рецепторов.
В итоге Кант пришел к заключению, что мы ничего не знаем о том, каковы вещи на самом деле. «Вещь в себе», по определению Канта, «эквивалентна неизвестному в уравнении». Мы можем познать лишь мир феноменов, мир кажущихся сущностей, однако ничего не знаем о трансцендентном мире ноуменов, который кроется за внешними образами.
Таким образом, Кант бросил вызов всем многочисленным философским системам. Разум не может рассказать нам о мире, лежащем за пределами восприятия органов чувств. Ни Бог Беркли, напоминающий сотрудника справочной службы, ни метафизические объяснения окружающей реальности не дадут нам истинного представления о мире, сколько бы мы ни напрягали свой рассудок. С этого момента философия уже никогда не была такой, как прежде.
Секретарь: Доктор, у вас в приемной сидит человек- невидимка.
Доктор: Скажите ему, что я его не вижу.
Возможно, эта история не слишком помогла вам постичь обозначенную Кантом разницу между феноменом и ноуменом, вещью в себе. Это потому, что она многое потеряла при переводе. Вот как на самом деле звучал этот анекдот, когда мы услышали его в одной пивнушке неподалеку от университета Кенигсберга:
Медсестра: Герр доктор, у вас в приемной сидит «вещь в себе».
Уролог: Опять «вещь в себе»! Господи, если сегодня явится еще один, со мной случится истерика! Кто это?
Медсестра: Откуда я знаю?
Уролог: Опишите его!
Медсестра: Вы с ума сошли?
Ну, вот вам оригинальный анекдот про вещь в себе.
Он куда более глубок, чем кажется на первый взгляд. Медсестра, по ей одной известным причинам, решила не делиться с доктором своим восприятием пациента, сидевшего в приемной. Однако каковы бы ни были возникшие у нее образы, они, безусловно, относятся к миру феноменов — то есть феноменальны. (Вы следите за мыслью?) Что же помогло ей в процессе познания? Совершенно точно что-то из мира чувств. Быть может, это было шестое чувство, или, наоборот, какое-то из пяти традиционных, или все они разом. Если бы мы побольше узнали о прошлом медсестры, мы бы наверняка выяснили, что она защитила докторскую диссертацию по «Критике чистого разума» Канта, после чего поняла, что отныне для нее подходит лишь карьера медсестры и кухарки-домохозяйки. Именно поэтому она услышала в просьбе врача «описать его» не вопрос: «Какой именно чувственный образ вас посетил при взгляде на пациента?», — а требование: «Опишите его таким, каков он есть!» Естественно, она была крайне шокирована подобным требованием, однако позже совершенно пришла в себя, вышла замуж за Гельмута, двоюродного брата доктора, и у них родились трое чудесных детишек.
Для Канта, равно как и для всей эпистемологии, вопрос о том, что и как мы можем узнать о мире, должен быть сформулирован в следующих терминах: что существенного мы можем сказать об известном нам, и каким образом к нам пришло это знание? Какие именно рассуждения о мире несут на себе печать знания о нем?
Для решения этой задачи Кант разделил все суждения на две категории — аналитические и синтетические.
Вещь в себе. Портрет
Аналитические суждения справедливы по определению. Так, утверждение «все утконосы — млекопитающие» — аналитическое. Оно ничего не сообщает нам об утконосах, помимо того, что мы можем узнать из словаря. А вот суждение «некоторые утконосы косоглазы», напротив, синтетическое. Оно несет новую информацию о мире, поскольку понятие косоглазия не входит в определение утконоса. Мы не узнаем этого, читая словарные статьи.
После этого Кант провел разделение между суждениями a priori и a posteriori. Утверждения a priori — те, которые мы можем сделать лишь путем размышлений, не опираясь на чувственный опыт. Так, уже процитированная фраза «все утконосы — млекопитающие» — это суждение a priori. Чтобы убедиться в его истинности, нам не придется наблюдать за утконосами во всем их многообразии, — достаточно будет заглянуть в словарь. Суждения a posteriori, напротив, базируются на данных, которые мы получаем с помощью органов чувств. Утверждение «некоторые утконосы косоглазы» может быть сделано лишь по результатам наблюдений за множеством утконосов — наших собственных либо другого человека, которому мы поверим на слово.
Итак, мы рассмотрели примеры аналитических суждений a priori («все утконосы — млекопитающие») и синтетических рассуждений a posteriori («некоторые утконосы косоглазы»). А существует ли третий тип — синтетические суждения a priori, задается вопросом Кант? Такие утверждения давали бы нам новые знания об окружающем мире, но при этом к ним можно было бы прийти лишь посредством размышлений. По мнению эмпириков, синтетических суждений a priori не существует, поскольку единственным источником знаний об окружающем мире являются наши органы чувств. «Эге-гей, возьмитесь за ум! — отвечает на это Кант. — Как насчет утверждения «у каждого события есть причина»? Это синтетическое утверждение: оно дает нам новую информацию о мире, лежащую за пределами определения понятий «событие» и «причина». Однако в то же время это суждение a priori, выработанное посредством разума, помимо чувств. Почему же так получается? Потому, отвечает Кант, что «нам придется поверить в его истинность, если мы хотим получать хоть сколько-нибудь вразумительные впечатления от реальности. Если мы не признаем, что любая ситуация наступает в результате цепочки предшествующих событий, мы вообще не сможем ни в чем разобраться. Это как жить в фильме «Малхолланд Драйв», где все события происходят в случайном порядке. Нам больше не придется рассуждать об окружающем мире и судить о происходящем вокруг нас, поскольку мы не сможем быть уверены в том, что мир не изменится кардинально в следующую же минуту.
Соль многих анекдотов кроется в путанице между аналитическими суждениями a priori и синтетическими рассуждениями a posteriori:
Есть один верный способ сделаться долгожителем: для этого следует съедать по одной мясной тефтеле каждый день в течение ста лет.
Суть анекдота в том, что он предлагает аналитическое решение a priori для ситуации, требующей синтетического решения a posteriori. Решение вопроса о надежном способе дожить до мафусаиловых лет требует некоторых знаний о мире. «Какие действия, как доказано практикой, ведут к долгой жизни?» Думаем, здесь подойдут ответы вроде «Бросайте курить» или «Принимайте каждый день перед сном по 400 миллиграммов коэнзима Q10». Однако анекдот предлагает нам аналитический ответ, к которому зачем-то приплели тефтели — не иначе, чтобы нас запутать. «Чтобы прожить подольше, следует дожить до ста лет, поскольку сто лет, как считается, — очень солидный возраст. При этом можете есть тефтели. Это вам в любом случае не повредит». (Быть может, трансжиры, содержащиеся в тефтелях, и нанесут вред вашему организму, однако если вы доживете до ста лет, этот вред можно считать пренебрежимо малым).
Вот еще один анекдот:
Джо: Замечательный певец, правда?
Блоу: Ха! Будь у меня такой голос, и я пел бы не хуже.
Здесь та же история. Называя кого-то «замечательным певцом», мы подразумеваем, что у него прекрасный голос, — которым упомянутый в анекдоте исполнитель, безусловно, обладает. Так что заявление Блоу: «Будь у меня такой голос, и я пел бы не хуже», — ничего не добавляет к нашим знаниям о вокальных способностях самого Блоу. На самом деле он сказал что-то вроде: «Если бы я был замечательным певцом, я был бы замечательным певцом». И это утверждение, вне всяких сомнений, по определению верно.
А вот более сложный пример того, что случается, когда путают синтетические суждения с аналитическими:
Примеряя сшитый на заказ костюм, клиент говорит портному:
— Этот рукав надо укоротить! Он на два дюйма длиннее, чем следует!
— Не надо! — отвечает портной. — Лучше согните локоть, вот так! Теперь рукав нормальной длины.
— Хорошо, но посмотрите на воротник! — восклицает клиент. — Когда я сгибаю руку в локте, он почти наползает мне на макушку!
— Разве? — удивляется портной. — Тогда поднимите голову повыше и откиньте ее назад. Вот, отлично!
— Но теперь левое плечо на три сантиметра ниже правого! — негодует клиент.
— Ну, это не беда! — успокаивает портной. — Просто чуть-чуть отклоните туловище влево — и все в порядке!
Мужчина выходит из ателье в новом костюме — его правый локоть вывернут и неестественно торчит, шея вытянута, голова откинута назад, туловище клонится влево. Он идет дергающейся, неверной походкой. Его замечают двое случайных прохожих.
— Посмотри на этого несчастного калеку! — восклицает первый. — Ну разве можно ему не посочувствовать?
— Но его портной — настоящий гений! — откликается второй. — Костюм на нем сидит, как влитой!
Мы имеем синтетическое суждение против аналитического, не так ли? (Оставим в стороне вопрос о ткани). Прохожий думает: «Портному удалось прекрасно подогнать костюм для этого несчастного». Это синтетическое суждение, цель которого — донести информацию, основанную на наблюдении, о портном и его искусности в изготовлении костюма. Но для портного утверждение «Я сшил отличный костюм» является чистой воды аналитическим суждением. Для него это все равно, что сказать: «Костюм, который я сшил, — это костюм, который я сшил»: ведь с его подходом любая одежда будет сидеть отлично, поскольку портной просто-напросто подгоняет клиента под костюм.
Часы Канта
Кант отдавал предпочтение чистому разуму, и поэтому не видел для себя особой необходимости в чувственных впечатлениях о мире. Неудивительно, что он никогда не покидал родного Кенигсберга, где жил одиноко, следуя неизменному распорядку. Одной из его постоянных привычек была ежедневная послеобеденная прогулка. Кант неизменно прогуливался по одной и той же улице Кенигсберга (позднее она получила название Philosophengang, или «Прогулка философа»). Говорят, жители города часто сверяли часы, лишь взглянув, в каком именно месте улицы он находится в данный момент.
Другой факт гораздо менее известен (возможно, из-за сомнений в его достоверности). Рассказывают, что сторож Кенигсбергского кафедрального собора также сверял время башенных часов, наблюдая за Кантом, совершающим ежедневный променад. Сам же Кант, в свою очередь, проверял время по часам на колокольне собора.
Вот это, мы вам скажем, настоящая путаница анализа и синтеза! И Кант, и церковный сторож были уверены, что получают новую информацию, наблюдая за действиями друг друга. Кант считал, что, взглянув на часы, узнает официальное немецкое время, которое, в свою очередь, выставлялось в соответствии с вращением Земли. Сторож же был уверен, что получает информацию о точном немецком времени, наблюдая за передвижениями Канта, который, по мнению сторожа, отличался неизменной пунктуальностью. На самом же деле оба приходили к аналитическим умозаключениям, верным по определению. Умозаключение Канта: «Я отправляюсь на прогулку в 15.30» в реальности сводилось к аналитическому суждению «Я иду на прогулку, когда я иду на прогулку» — поскольку Кант определял, что наступила половина четвертого, по часам, которые выставлялись в соответствии со временем начала его променада. Сторож, делая вывод: «Мои часы идут правильно», на самом деле утверждал: «Мои часы показывают то, что показывают»: ведь он проверял их точность по времени начала прогулки Канта, который, в свою очередь, отправлялся гулять, сверяясь с часами.
Философия математики
Что же насчет весьма остроумного замечания Димитрия о том, что дважды два — четыре? Действительно ли это аналитическое утверждение, верное по определению? Является ли сумма двух и двух частью определения числа четыре? Или это синтетическое суждение? Дает ли оно нам новые знания о мире? Приходим ли мы к этому умозаключению, отсчитав два предмета, затем отсчитав еще два и, наконец, пересчитав получившуюся кучку? Именно так делают представители племени вухуни, обитающего где-то в дебрях Австралии.
Абориген из племени вухуни заявил западному антропологу, что дважды два будет пять. Антрополог поинтересовался, как он пришел к такому выводу.
— Разумеется, я посчитал, — ответил абориген. — Я завязал на веревке два узелка, затем завязал еще два узелка на другой веревке. А когда я связал обе веревки вместе, у меня получилось пять узелков.
Большая часть философии математики весьма специфична и чрезвычайно трудна. Вам следует знать лишь одно: математика делит людей на три группы — на тех, кто умеет считать, и на тех, кто не умеет.
Прагматизм
Эпистемолог-прагматик — такой, как американский философ конца XIX века Уильям Джеймс — судит об истинности утверждения, исходя из его практических последствий. По мнению Джеймса, мы сами выбираем свою правду, ориентируясь на то, как она влияет на окружающую реальность. Мы утверждаем, что закон всемирного тяготения, открытый Ньютоном, верен, не потому, что он соответствует тому, каков мир на самом деле, а лишь потому, что сего помощью мы можем безошибочно предсказывать поведение двух объектов друг относительно друга в самых разных обстоятельствах: «Готов поспорить, яблоки падают на землю даже в Нью-Джерси!» В тот день, когда теория перестанет быть полезной, мы без колебаний заменим ее на другую.
Женщина приходит в полицию с заявлением об исчезновении мужа. Когда ее просят описать пропавшего, она заявляет: «Его рост шесть футов, три дюйма, он хорошо сложен, у него густые вьющиеся волосы».
Оказавшийся рядом знакомый обращается к ней:
— Что с тобой? Твой муж маленький, лысый и с огромным пузом!
— Ну и зачем мне нужно, чтобы мне возвращали такого? — машет рукой женщина.
Эту часть анекдота знают все. Возможно, вы тоже ее где-то слышали. А вот последовавший за этим диалог известен гораздо меньше:
Полицейский: Леди, нам нужно описание вашего мужа, которое соответствовало бы вашему нынешнему мужу!
Женщина: Да идите вы знаете куда?!! Истина не может быть установлена лишь на основании эпистемологических критериев, поскольку достаточность этих критериев не может быть определена, если не принимать в расчет поставленные цели и базовые ценности. То есть истина — это то, что приносит удовлетворение, а мой бедный муж, прости Господи, никогда не умел делать этого!
Феноменология
Добравшись до вершин абстракции, философия вновь спускается на землю, тихонько приземляясь на мягкую почву обычного повседневного опыта. В эпистемологии это случилось в начале XX столетия, когда феноменологи задались вопросом о том, что значит — знать? Феноменология, будучи скорее методологией, нежели набором философских принципов, интересуется не объективной истиной, а человеческим опытом. Такой подход скорее подходит для романиста, а не для философа — преданного ценителя абстракций.
Феноменологи, начиная с Эдмунда Гуссерля, использовали понятия «сопереживание» и «эмпатия» для определения способа познания, цель которого — вжиться в чувства другого человека, поняв и ощутив мир таким, каким его видит и чувствует он. Другими словами, вам предлагается встать на место другого — или далее залезть к нему в постель:
— Доктор Дженет, у меня есть сексуальная проблема, — признается пациентка. — Мой муж меня не возбуждает.
— Что ж, давайте завтра проведем обследование, — предлагает доктор Дженет. — Приходите вместе с мужем.
На следующий день пациентка приходит вместе с супругом.
— Раздевайтесь, мистер Томас, — говорит врач. — Теперь повернитесь кругом. Хорошо, теперь ложитесь. Н-даа, н-даа… Все, можете одеваться!
После этого, отозвав пациентку в сторону, доктор Дженет тихо говорит ей:
— С вами все в порядке: меня он тоже не возбуждает.
Димитрий: Должен признаться, Тассо, вся эта эпистемологическая премудрость — весьма хорошая штука.
Тассо: Хорошая? Ты о чем? Что ты имеешь в виду под словом «хорошая»?
Димитрий: Перед тем, как ответить на твой вопрос, я задам тебе свой. Знаешь ли ты, что имеется в виду под словосочетанием «боль в заднице»?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.