§ 3. Аномальные модусы бытия в мире
§ 3. Аномальные модусы бытия в мире
Несмотря на то, что Штраус, как и предполагает феноменологическая направленность его исследований, указывает: «Мы принимаем человеческий мир как верный в том виде, в каком мы его знаем…»[664], в своих психопатологических исканиях он неизменно опирается на наличие предполагаемой нормы. Так, в работе «Эстезиология и галлюцинации» он пишет: «Понимание патологического явления зависит от понимания предшествующих ему патологических процессов. Обсуждая те или иные нарушения, мы ссылаемся на норму. Наше знание нормы может быть отрывочным, открытым различным интерпретациям, тем не менее действующая интерпретация нормы, даже не явно сформулированная, обусловливает возможные интерпретации патологических проявлений»[665].
Штраус подчеркивает, что патологический опыт возникает в сфере сенсорного опыта, и поэтому всегда необходимо помнить одну очень важную характеристику последнего: сенсорный опыт разворачивается в дологической сфере, где нереального существовать не может. Штраус пишет: «Реальное – это то и только то, что затрагивает и захватывает переживающего человека. „Реальное“ означает „произошедшее со мной“. При этом оно не обязательно должно соответствовать установленным законам природы. Нереального как возможности или вероятности не существует»[666].
Такие патологические феномены, как галлюцинации и бред, возникают, по мнению исследователя, именно в дологической сфере сенсорного опыта. «Непосредственная данность опыта, – подчеркивает он, – не позволяет сомневаться. Галлюцинациям даже не приходится бороться с остальным содержанием восприятия пациента. Фактически реальность голосов превосходит реальность всех других данных и обезоруживает любой рациональный анализ»[667]. Выходит, что патологическая реальность предстает больному настолько же «реальной», как и «нормальная». Закономерным является вопрос о том, по какому критерию Штраус дифференцирует нормальное и патологическое. Этот вопрос и приводит нас к основным векторам патологических изменений.
Наравне с нормальным функционированием Штраус выделяет галлюцинаторные модусы бытия в мире. «Если отношения „я“ с миром представляются как изначальная достоверность, не представляет труда исследовать их нарушения: деперсонализацию, агорафобию, амнезию, асимволию и шизофрению»[668], – пишет он. Во всех патологических состояниях происходит два вида изменений. Во-первых, трансформация пространственно-временной структуры существования человека[669], во-вторых, изменение отношений с Другим.
Еще в 1930 г. Штраус, развивая идеи Бинсвангера о внутренней жизненной функции, постулирует исключительную значимость темпоральности для человеческого существования и называет проблему времени центральной осью теоретической психологии. Впоследствии он напишет: «…Так как переживание времени является основополагающим пространством опыта в целом, существуют трансформации этого опыта, которые определяют другие переживания, мысли, действия и их результаты благодаря зависимости как по форме, так и по содержанию, от этих трансформаций»[670] В нормальном состоянии время, на взгляд Штрауса (так же, как на взгляд Гебзаттеля), предстает как становление, стремление к завершению, постоянная направленность в будущее. Время течет в постоянной связности поддающегося измерению космического порядка, которому подчиняется все живое, и личного времени каждого человека. При этом личное время гетерогенно, оно не определяется мерой и числом, но тесно связано с личными ценностями.
Это разделение на личное время (Ich-Zeit) и мировое время (Welt-Zeit) лежит в основе анализа Штраусом временного порядка[671]. За основание при этом он берет противопоставление имманентного и транзитивного времени, сделанное Р. Хенигсвальдом, и определяет последнее не просто как время, идентичное физическому, а как ход времени, который объединяет нас с другими людьми. Личное и мировое время могут находиться в гармонии, но между ними возможна и асимметрия. Если личное время идет быстрее, чем мировое, то человеку кажется, что время проходит быстро, если происходит наоборот, то время тянется, и человек погружается в мрачное настроение.
Центральным патологическим изменением временной структуры, что очень хорошо заметно в депрессивных состояниях, становится блокирование становления и, соответственно, утрата течения времени: «Когда становление прекращается, будущее становится недостижимым. Мы больше не стремимся к будущему. „Сейчас“ теряет свое положение между „еще не“ и „уже не“»[672]. У людей с такими изменениями, как считает Штраус, время больше не направлено из прошлого в будущее, оно, как кажется, не изменяется вовсе. Прошлое и будущее отдаляются, разделяются пустотой, а настоящее становится застывшим и статичным, утрачивает свою направленность. В результате этих изменений поток времени становится гомогенным. Время теряет всякую артикуляцию, в нем исчезают перерывы и отрезки: отсутствуют день и ночь, начало и конец. Одновременно достигает максимального расхождения мировое время и личное становление. «Вчера» и «сегодня» больше не имеют власти над личным временем. Это изменение пациенты переживают как исчезновение времени, поскольку, когда стрелки часов движутся, сами они не продвигаются вперед. Но для них исчезает и мировое время. Так как оно больше не связано со становлением, оно превращается в простую последовательность, а затем и вовсе становится бессмысленным, теряя свой временной характер.
Возникновение чувства вины, характерного для депрессивных пациентов, также является следствием изменения временной структуры. В нормальном состоянии прошлое всегда сменяется будущим, и мы «поворачиваемся к новым проблемам прежде, чем старые находят „хорошее“ решение»[673]. Мы истолковываем прошлое, уже опираясь на новые события и ориентиры, но в нем всегда остаются нереализованные возможности. В патологических состояниях, когда становление блокируется, а будущее никогда не наступает, прошлое, по Штраусу, может актуализироваться в качестве чувства вины. Больному не дают покоя неиспользованные варианты, нерешенные проблемы, неблаговидные поступки. Жизнь больного начинает определяться прошлым, которое нельзя исправить. По сути, и прошлое, и будущее, и настоящее терпят крах. «В депрессивном расстройстве, – указывает он, – история переживается в своей абсолютной безвозвратности, прошлое – как непростительная вина, будущее – как неизбежная катастрофа, настоящее – как неминуемая гибель»[674].
Но трансформация временного порядка – это только один вектор психопатологических изменений. Вторым является изменение отношений с Другим. Штраус настаивает на том, что все патологические феномены сенсорного опыта возникают в искаженных модальностях, где отношения «я – мир» патологически изменены, где нарушены направление, расстояние и границы этих отношений. Все эти изменения происходят по причине того, что отношения с Другим изначально несут в себе эмоциональный компонент. «Чужой, – пишет Штраус, – угрожает или помогает, притягивает или отталкивает, и мы отвечаем на эту физиогномию страхом или верой, доверием или недоверием»[675].
В психическом заболевании человек обнаруживает над собой власть Чужого, поглощается Чужим в его зловещей таинственности. Характерная для многих патологических явлений деперсонализация как раз и является примером таких трансформаций. Отношения «я – мир» при этом сохраняются, но человек и мир больше не взаимодействуют. Мир представляется такому больному обезличенным планом, лишенным пространственно-временной организации и, соответственно, глубины[676].
Штраус приводит несколько примеров патологических модусов бытия, возникающих при алкогольном делирии, интоксикации гашишем и мескалином, шизофрении, сексуальных перверсиях и др. Для того чтобы уяснить некоторые положения его теории, остановимся на этих примерах.
Для алкогольного делирия, по мнению исследователя, характерны дестабилизация и потеря идентификации зрительной модальности. Дестабилизация при этом затрагивает как пространственную структуру в целом, так и отдельные детали наблюдаемых предметов. Такая модификация является следствием изменения типа реальности, возникновения реальности бытия, подверженного влиянию. Темпоральная последовательность в этом случае не совпадает с последовательностью как значимым порядком перспектив. Голоса при алкогольном галлюцинозе в отличие от шизофрении всегда связаны с людьми, говорящими где-то поблизости. С одной стороны, они принадлежат людям, а с другой, – их носители скрыты от больного. «Голоса раздаются вне поля зрения, но не за пределами досягаемости. Они локализованы где-то поблизости»[677], – пишет Штраус. Поэтому Другой не может показать себя определенным образом, не может быть полностью определяемым и конкретным. Имеет место иной тип включенности, поэтому Другой становится довлеющим и приобретает власть над индивидом.
Связь включенности с изменением направления и границ сенсорного опыта подтверждают и эксперименты с гашишем и мескалином. Основной чертой сенсорного опыта при интоксикации ученый называет нарастание пассивности и, как следствие, появление физиогномического восприятия Другого. Под этим выражением Штраус понимает восприятие Другого не как нейтрального, а как привлекательного или угрожающего. Нарастающая пассивность приводит к ощущению зависимости. В наркотической интоксикации испытуемые начинают чувствовать влияние: от взгляда и голоса Другого исходит ужасная и угрожающая сила. Изменяется и темпоральная организация: время замедляется или останавливается, пространство становится бесконечным. Субъект-объектные границы могут исчезать и приводить к слиянию с окружающим миром. Но иногда происходит наоборот: между «я» и Другим образуются непреодолимые границы, и Другой кажется нереальным. Одновременно изменяется и образ тела, и поэтому такой сенсорный опыт впоследствии приводит к развитию параноидальных черт.
При шизофрении вследствие изменения акустической модальности также возникает особый модус включенности. В нормальном состоянии звуки воспринимаются как что-то исходящее от определенного тела, голоса – как что-то произнесенное. Звук одновременно и отрывается от звучащего тела, поглощая наше ухо, и отсылает к звучащему телу, ограничивая взаимодействие. При шизофрении деформируются нормальные характеристики акустической модальности, и звук становится максимально оторванным от звучащего тела. Голос и звук полностью отделяются от говорящего. «Шизофреник, – указывает Штраус, – слышит голоса, но не людей. Иногда это один голос, но чаще он принадлежит некоторым, множеству, „им“, и исходит от анонимной группы: коммунистов, масонов, евреев или католиков. Даже если голос один, продолжает говорить именно голос; его хозяин не обнаруживается»[678].
Следствием отрыва голосов от говорящих является потеря их пространственной локализации. Голоса становятся вездесущими, они атакуют больного со всех сторон, избегая лишь встречи «лоб в лоб». Утратив соотнесенность с пространством, голоса игнорируют не только его границы, но и его барьеры. Для них не являются преградой ни стена, ни расстояние. Отсутствие у голосов физической оболочки не смущает пациента, его мир реален, поскольку галлюцинации, как мы уже отмечали, возникают в дологической сфере сенсорного опыта. Именно поэтому больной не может с ними бороться. «… Голоса всесильны и непобедимы в своей власти. Пациент беспомощен перед ними! От них нет спасения»[679], – пишет Штраус.
Так же, как и при алкогольном делирии, при шизофрении нарушаются границы, Другой становится физиогномическим, враждебным. Он предстает в сверхъестественном обличии, но его реальность не вызывает сомнения – это базисное изменение бытия в мире. Исчезает соучастие и понимание. Другие и мир характеризуются физиогномической соотнесенностью с сенсорным опытом: исчезает знакомый мир, он превращается в сверхъестественный, а пациент становится жертвой галлюцинаций. «Голоса, – отмечает Штраус, – носят атмосферный характер, как шторм и холод, но они предназначаются только одному человеку, и они поражают не только его существование, но и его индивидуальное человеческое бытие в его собственном „я“»[680].
Физиогномия страха и ужаса определяет общий порядок вещей, стирая разметку пространства действий и приводя к состоянию порабощения. «Человек, страдающий шизофренией, – подчеркивает Штраус, – не уходит от реальности в мир грез; его погружают в чужую реальность с физиогномикой, которая в самых тяжелых случаях парализует все действия и обрезает все пути общения»[681]. Следствием этого становится возникновение при шизофрении и других психических заболеваниях патологических феноменов: автоматизмов мышления, ощущения кражи мыслей, моторных автоматизмов и др. Сквозь все эти симптомы незримо проступает образ атакующего Другого.
Моторным выражением шизофренического опыта мира является неподвижность. Произвольные движения, напоминает Штраус, направлены к зонам предпочтения, их осуществление предполагает разметку пространства, которая у шизофреника отсутствует. Мир шизофреника гомогенен, и ему не к чему стремиться. Несмотря на неподвижность и немоту, он не уходит от внешнего мира, но выделяет себя как не-участник (nonparticipant) происходящего, а сам продолжает наблюдать за событиями. Основная особенность такого больного состоит в «заострении в его радикальном отчуждении биологических изменений, трансформирующих модус „бытия-в-мире“…»[682].
Для объяснения явления кататонического ступора при шизофрении немалое значение имеет предпринятое Штраусом исследование движения. В одноименной работе, пытаясь преодолеть картезианскую трактовку движения, по аналогии с «проживаемым временем» Минковски он вводит понятие «проживаемое движение»[683], отличающегося от физического движения. «Проблема проживаемого движения связана с базовым феноменом изменения – со становлением как таковым»[684], – пишет Штраус. Поэтому стремление к перемещению может возникнуть лишь для того субъекта, который непосредственно вовлечен в становление, направлен в будущее и выходит за пределы физического пространства. Именно вследствие блокирования становления шизофреник становится обездвижен. У него ограничены не физические движения, нарушение кроется в проживаемом движении. Проживаемое движение связывает человека с окружающим миром, сохраняя их взаимодействие. И даже неподвижный человек, если он здоров, пребывает в проживаемом движении, непосредственно взаимодействует с миром, очерчивая пространство живого опыта.
Не менее любопытен и предпринятый Штраусом антропологический анализ обсессивно-компульсивных расстройств. Основной их особенностью он называет настроение отвращения, формирующееся как защита от вторжения в существование больного распада и разрушения. У истоков отвращения стоят два способа взаимодействия с миром, которые присущи только человеку: с одной стороны, это мышление, оценка и познание, с другой – чувство, желание. Восприятие мира человеком всегда происходит с использованием обоих этих путей. Состояния компульсии и обсессии характеризуется чрезмерной близостью к вещам в сенсорной коммуникации, возникшей вследствие расширения открытости. Следовательно, в основе обсессии – патологическое изменение взаимодействия с миром.
Штраус отмечает, что люди как специфические существа живут в определенной перспективе, существование человека имеет перспективный характер, т. е. пространственно-временные ориентиры в понятиях близости и отдаленности. Продолжая его мысль, можно сказать, что человеческое существование наделено пространственно-временной разметкой. Здоровый человек поэтому с легкостью может отделить религиозное от светского, развивающееся от распадающегося, и способен избавить и защитить себя от всего, что может внушать отвращение. Он просто локализует все «отвратительное» в определенном месте. Обсессивно-компульсивный больной не может прибегнуть к такому приему, поскольку его жизнь вследствие утраты непосредственного взаимодействия с миром теряет и свою перспективу, а следовательно, и пространственно-временную разметку. Поэтому, чтобы огородить себя от всего, что связано с распадом, он должен прибегнуть к определенной технологии, одновременно и естественной, и волшебной.
Жизнь больного и жизнь современного человека, человека технической эры, как утверждает Штраус, очень похожи. Техника пришла на смену целостности, представив вместо нее совокупность деталей, сумму. Мир компульсивного похож и на мир примитивных народов. Он тоже имеет физиогномический характер. Но и здоровые люди сегодня живут, как считает исследователь, в физиогномическом мире. «Основополагающим отличием между нами и „примитивными“ людьми является то, что последние трактуют все физиогномические знаки как реальные и наделенные действительной силой»,[685] – пишет Штраус. По его мнению, в примитивном мире, вещи воспринимаются лишь в специфическом ракурсе. Установки, которые лежат в основе возникновения мира, в обязательном порядке накладывают свой отпечаток на непосредственное взаимодействие с вещами. Такой мир, как подчеркивает исследователь, мы всегда называем примитивным. И дело не в интеллектуальной гордости. «Его реакции, – говорит он о примитивном человеке, – остаются изолированными и соединенными лишь в единстве их стиля. Они не объединены одним единым порядком, который включает многообразие целого»[686].
Больной не страдает от навязчивых мыслей, навязчивых страхов и импульсов. Точно так же компульсия и обсессия не являются следствием навязчивого мышления или навязчивых ощущений. Обсессивно-компульсивный пациент живет в мире с трансформированной структурой, его отношение к миру подвергается фундаментальному изменению. «Мир, в котором живет обсессивный, – пишет Штраус, – приобретает такую структуру, что его поведение становится движимо властью ужаса и страха, но не из-за боязни смерти, которая может настигнуть в ближайшем будущем, но из-за присутствия смерти в сенсорной непосредственности, выраженной в отвращении»[687]. Именно структурные изменения в физиогномии мира предопределяют появление обсессивного расстройства. Какова же природа отвращения и механизмы его возникновения?[688] Штраус указывает, что отвращение не является физиологическим ответом, но предстает психологической реакцией, возникшей под влиянием определенных социальных договоренностей, поскольку в отвращении человек реагирует на табу, принятые в обществе. А сама физиогномия отвращения появляется в результате распада целостности мира, поскольку именно распад связан со смертью, а также в результате блокирования всего, что связано с жизнью. Отвращение в этом случае оказывается реакцией не на умерших, а на сам процесс распада и разложения. «В этом мире болезни и гниения, – отмечает ученый, – живет обсессивный. Это мир подобен тому, который предстает в картинах Иеронима Босха»[689]. В отличие от физиогномии примитивных народов, мир которых располагается между добром и злом, табу и мана, в мире обсессивного добрые силы исчезают, всепроникающим становится зло.
Мир больного наделен совершенно особенной физиогномией распада: в нем отсутствуют светлые силы. Неся вдобавок убежденность в реальности происходящего, примитивный мир компульсивного превращает распад и гниение во всепроникающее и всепоглощающее явление. Гниение, отмечает Штраус, скорее запах, а не образ, поэтому всякий раз, когда гниение приобретает определенную форму (человека, гроба, трупа, напечатанного или произнесенного слова), больной приходит в ужас и не может от него скрыться. Гниение, преследующее человека, не локализовано в пространстве. Оно постепенно распространяется на все большее количество предметов, людей и слов.
Здоровый человек может выбирать между двумя крайностями (белым и черным, мертвым и живым), центр существования больного смещается лишь к одному полюсу, и он погружается в распад, теряет способность выбирать и различать, больше ничего не понимает. «Для компульсивного пациента, – пишет Штраус, – мир заполнен гниением. Куда бы он ни посмотрел, он видит только гниение; куда бы он ни пошел, он встречает лишь гниение. Вся его активность направлена на защиту от гниения, которое атакует его со всех сторон в каждый момент времени; и поэтому пациенты без конца моют и очищают свое тело»[690].
В обсессии нарушаются симпатические отношения человека с миром, именно те, что для сенсорного опыта являются определяющими. Это, как считает Штраус, приводит к следующим следствиям: 1) физиогномия становится преобладающей, и все другие отношения подчиняются ей; 2) физиогномия, которая возникает, всегда является физиогномией распада; 3) по причине вездесущности распада мир становится гомогенным, исчезают зоны предпочтения; 4) мир теряет полярную артикуляцию[691].
Еще одна составляющая мира обсессивного больного – нерешительность. Больной не может ни закончить уже начатое действие, ни начать новое, и любая активность затруднена. Определяя причины такого симптома, ученый указывает, что в нормальных условиях человек способен осуществлять деятельность постольку, поскольку у него сохранны симпатические отношения с миром: он может «положиться» на мир и себя самого. Человек, по мнению Штрауса, подобен пловцу, в своей деятельности всегда доверяющему воде, которая его держит. Обсессивный же «не умеет плавать»: он видит не воду, которая может его поддержать, а угрожающую глубину.[692] Мир для него неизменно враждебен. Это и приводит к тому, что больной не может закончить действие и выпустить его или его продукт из-под своего контроля в мир, как бы доверив его миру. «Он, – пишет Штраус, – не способен ничего довести до конца или уничтожить то, что сделал, поскольку, будучи окружен злом и распадом, он ничему не может позволить выйти из-под его контроля. Жизнь обсессивного формируется его защитой против распада и представляет собой последовательность мгновений, каждое из которых ограничено настоящим»[693].
Штраус подчеркивает, что, совершая любое действие, человек сталкивается с необходимостью установить порядок вещей. Поэтому между частным индивидуальным порядком и порядком вещей всегда возникает определенная напряженность. Больной старается действовать в соответствии с общим порядком, но из этого ничего не выходит. «Педант, – пишет исследователь, – отклоняет личный порядок даже в своей частной жизни; он до крайности и по-рабски подчиняет себя безличному общему порядку, понимаемому как окончательная цель»[694]. Но загвоздка в том, что опорные моменты того общего порядка, на основании которого больной пытается выстроить свое поведение, становятся все более и более расплывчатыми, поскольку за ними всегда стоит некая безличная общая схема.
Пытаясь защититься от этого всепроникающего гниения, компульсивный больной развивает свой ритуал. Проект этого волшебного ритуала непосредственно связан с тем волшебным миром, в котором он существует. Желая совершить какое-либо действие, больной составляет его четкий план с мельчайшими подробностями и согласно ему выстраивает свою повседневную жизнь. Но враг, против которого сражается больной, непобедим, и поэтому он проникает и внутрь самого человека. Как следствие этой двойственности, возникает компульсивное чувство вины, вины за гниение и злые силы внутри себя.
В своей неподвижности обсессивный больной, как считает Штраус, окружает себя зоной безопасности, где постоянно поддерживает порядок, и куда поэтому не могут проникнуть враждебные силы. Он будто бы оказывается в осажденной крепости, где блокированы все входы и выходы. Аккуратность здесь, по мнению Штрауса, превращается в одно из средств защиты и диктует необходимость разработки ритуала. «Обсессивные, – пишет он, – сами себе маги. Они становятся адептами, не будучи учениками. Без каких-либо общих предписаний, не общаясь между собой, они разрабатывают сходные методы. Ритуал одного пациента часто в мельчайших деталях напоминает ритуал другого. Они не нуждаются ни в какой инициации, поскольку их ритуал вызревает спонтанно с целью защиты от одной и той же угрозы»[695].
По причине проникновения злых сил и гниения внутрь больной перестает полагаться на себя самого, он начинает доверять себе не больше, чем миру. Нарушаются связи с прошлым и будущим «я», возникающие у больного воспоминания и предчувствия перестают быть истинными. Его преследуют чувство вины и постоянные сомнения. Таков механизм расстройства.
Распад и зло, против которых борется больной, Штраус называет «метафизической субстанцией». Сенсорный опыт превращается, таким образом, в метафизический опыт, а ощущения – в метафизические органы. «Ощущения, – пишет Штраус, – метафизические органы. Они не знают никакого скептицизма. В них не вторгается декартовское сомнение. Посредством наших ощущений мы переживаем реальность. Философская рефлексия может подвергнуть сомнению истинность этого опыта. Однако это раздумье не изменяет самого характера сенсорного опыта»[696].
Как мы видим, анализ компульсии, предпринятый Штраусом, очень похож на таковой у Гебзаттеля. У обоих исследователей имеют место два вектора патологических изменений: временной (изменение течения времени и блокирование становления) и пространственный (трансформация отношений с другими людьми и предметами, изменение личных границ и границ мира). Здесь мы наблюдаем отход от принципов клинической классификации симптомов и синдромов (следование которым было характерно еще для Ясперса) и переход к иным, философским, ориентирам психопатологического исследования. Но Штраус на этом не останавливается и пытается вписать свои идеи в антропологию как всеохватывающую науку о человеке.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.