XIV

XIV

Прошедшее церкви, государства, культурного типа, сословия, нации решительно не в наших руках; но на будущее этих общественных групп мы (дети прошедшего, живущие в настоящем) можем все-таки влиять значительно в пределах данного прошедшим типа, мы можем способствовать повышению и понижению их дальнейшего развития или разложения. И конечно, понижению типа, расстройству организма и даже его окончательной гибели служить гораздо легче, чем служить повышению этого типа, чем укреплению этого организма.

Употребляя слово «легче», я имею тут в виду не тот вопрос, когда отдельным людям сподручнее или безопаснее свершить те дела, которые ведут к развитию или к разложению того или другого общественного организма в период ли повышения типа, или в период его понижения или разложения. Этот вопрос очень сложен; скорбей, труда и даже опасностей бывало и бывает много во все времена. Я говорю об организмах социальных то же, что говорит г. Страхов об организмах физических. Сами организмы легче поддаются порче и расстройству, чем наилучшему развитию и выздоровлению.

Чтобы дорасти от Гуго Капета до Людовика XIV, Франции потребовалось около 500 лет, а чтобы низвести ее государственный культурный тип от времен Наполеона I до республики Тьера, Греви и Карно, достаточно было только с небольшим полвека (от 1815–1871). И наша дорогая отчизна развивалась (то есть дифференцировалась, расслоилась, объединяясь в то же время в вере и власти) очень медленно. Со времен св. Владимира до времен императоров Александра I и Николая протекло около 800 лет.

При св. Владимире впервые обозначились те культурные особенности, которые назначены были развивать (то есть осложнять, объединяя) в недрах своих национально-государственный русский тип. Православие и родовая удельная система, которая естественным ходом истории должна была разрешиться в родовое Единодержавие, вот существенные черты, или особые признаки будущего исторического типа нашего, которые первоначальными контурами своими обозначились уже 900 лет тому назад.

От князя Владимира до Иоаннов; от Иоаннов до Петра; от Петра до XIX века организм России все более и более расслоялся, объединялся, креп и рос. В XIX веке, после Екатерины II, он продолжал расти, обогащаясь новыми окраинами, новыми приобретениями, чуждыми русскому племенному ядру; единство власти и господствующей веры остались незыблемыми, но внутреннее расслоение после Екатерины окончилось. При двух последующих императорах (не считая кратковременного царствования Павла I) дифференцирующий процесс русской исторической жизни продолжался только в направлении вертикальном (провинциальном), если можно так выразиться, процесс же горизонтального (сословного) дифференцирования прекратился более, чем на полвека. Те незначительные изменения, которые вносились в сословные отношения наши при Николае Павловиче и Александре I, можно пропустить без внимания по сравнению с такими актами или такими ступенями развития, как табель о рангах Петра или дворянская грамота Екатерины. Расслояющие мероприятия Петра и Екатерины охватили всю жизнь огромного государства железной сетью систематической дисциплины; дисциплина эта, приучавшая одних ко власти, а других к повиновению, способствовала развитию во всех слоях и подразделениях общества характеров сильных, страстных и выдержанных, сложных и цельных, тонких и мужественно-грубых. Переходы, переезды, скачки с должности на должность, от одного занятия к другому, частые перемены образа жизни, быстрые карьеры и внезапные падения бывали редки и затруднительны. Все это доступно было только избранным, самым богатым и знатным, или самым даровитым и сильным волей (хотя бы и на зло). Едва мы назовем трех великих представителей той эпохи, которую можно назвать историческим роздыхом нашим, трех великанов религии, государственности и национальной поэзии: Филарета, Николая Павловича и Пушкина , то этим будет сказано все. Как много у них общего в основах и как мало сходства и в темпераментах, и в роде развития! Внутреннее дифференцирование приостановилось в отдыхе после долгой борьбы с внешним врагом (демократической Францией, отказавшейся раз навсегда от дифференцировки).

Оно остановилось и дало в этом роздыхе на всех поприщах великие плоды.

А дальше что?

Дальше я не решусь сказать так, как сказал в «Анне Карениной» Левину один умный и прямой помещик: «Эмансипация погубила Россию».

И не скажу я этого не потому, что даже и лучшие реакционеры наши не решаются этого «жесткого слова» произнести, а потому, что я сам не уверен в безусловной правоте этого помещика. Что значит «погубить» в подобном случае?

Погубить значит приблизить посредством опасных мероприятий срок окончательного падения державы, срок ее окончательного подчинения иностранцам, или ее добровольного слияния с каким-нибудь соседним государством. Иначе слово «гибель» для государства понять нельзя.

Разумеется, всякий видит ясно, что России не только далеко до этого, но что она, напротив, даже вступает к XX веку в период разностороннего перевеса над другими.

Это чувствуется не нами одними, но и теми народами, которых в одно и то же время мы называем политическими соперниками нашими и нашими учителями в деле умственного развития.

Это ясно, но ясно и то, что преобладание может быть прочное и может быть непрочное, может быть долговременное и может быть скоропреходящее. Унижение, падение бывают быстры и неожиданны только в поздний государственный возраст , в каком несомненно уже находится Россия.

Мы не можем желать для родины нашей такого искусственного и эфемерного преобладания, каким наслаждалась Франция при Наполеоне III всего в течение 20 каких-нибудь лет!

Судьба древней афинской республики с этой стороны тоже не может быть завидна. Ее преобладающее положение продолжалось только полвека от Платейской победы до кончины Перикла (479–429).

Современная нам Германия возвысилась политически на наших глазах и теперь тщетно напрягает последние силы свои, чтобы сохранить свое высокое международное положение.

Долго за величественной фигурой Бисмарка не замечали слабые стороны построенного им здания; но великан удалился, и Германия перестает мало-помалу быть страшной.

Не о таком эфемерном и, пожалуй, ненужном даже преобладании здесь идет речь.

Я сказал ясно, что не только до гибели нам далеко, но Россия вступает к XX веку в период разностороннего перевеса или преобладания над другими.

Однако из того, что я, подобно многим другим, вижу этот возрастающий перевес, не следует, чтобы я собственно ему, перевесу этому , безусловно радовался.

Ибо только тот внешний перевес желателен, который будет способствовать нашей внутренней независимости от демократической и несомненно гниющей Европы. Внешние успехи и удачи нужны нам для того, что зовется внутренним «подъемом духа»; они нужны для укрепления народного самосознания нашего; для восстановления расшатанных устоев внутреннего развития, внутренней дисциплины.

Не Афины времен Фемистокла и Перикла, не Франция двух Бонапартов должны служить нам образцами, а Рим и прежняя Англия, всегда «медлительно спешившие».

Когда-нибудь погибнуть нужно; от гибели и разрушения не уйдет никакой земной общественный организм – ни государственный, ни культурный, ни религиозный. Самому христианству Спаситель предрек на земле разрушение, и те, которые пророчат нам на этой земле некое небывалое и полнейшее торжество «воинствующей» (т. е. земной) церкви, проповедуют нечто вроде ереси , противной не только учению православного духовенства, но и евангельскому учению.

Погибнет и Россия когда-нибудь. И даже когда, окидывая умственным взором весь земной шар и весь состав его населения, видишь, что новых и неизвестных , сильных духом племен ждать неоткуда, но их уже нет в среде несомненно устаревшего человечества, то можно почти наверное предсказать, что Россия может погибнуть только двояким путем – или с Востока от меча пробужденных китайцев, или путем добровольного слияния с общеевропейской республиканской федерацией. (Последнему исходу чрезвычайно может пособить образование либерального, бессословного , всесословного союза.)

Есть третий возможный исход, на который уже давно с ужасом и отвращением указывали враждебные нам европейцы: «Россия это нечто вроде исполинской Македонии , которая, пользуясь раздорами западных народов, постепенно подчинит их всех своей монархической власти».

Римом нас не удостаивали, насколько я знаю, называть. И с первого взгляда подобные европейцы могут показаться правыми. Македония не имела ни своих учреждений , ни своих нравов и вкусов. Она имела только одну силу, привычку к сильной царской власти ; со всех остальных сторон мы не видим в ее истории никакой характеристики.

Рим, слабый и податливый в деле быта, нравов и вкусов, был силен не столько единоличной властью, сколько самородными и глубокими учреждениями. Благодаря воспитательному влиянию этих самородных учреждений, в Римском государстве вовремя утвердилась единоличная власть и продержалась на Западе целых 500 лет (от Августа до Ромула Августула); на Востоке же передана была Византии еще на целое тысячелетие. Религия и нравы изменились, законы остались.

У нас нет таких самородных и превосходящих все окружающее законов и учреждений, с этой стороны мы никому и ничему учить не можем. Наша царская власть прочна ( теперь после уравнительных реформ) не столько мудрыми и самородными учреждениями, сколько чувствами и живыми потребностями нашими. С этой стороны мы, действительно, ближе к Македонии, чем к Риму; но у нас сверх вошедших в кровь большинства русских людей привычки и любви к самодержавию есть еще нечто великое, чего у Македонии не было. У нас есть своя религия , которая может получить с течением времени и мировое назначение.

В настоящее время православие имеет только по существу своего учения мировой смыслу но оно еще не выразило в руках наших такого назначения , которое бы мы имели основание и право назвать истинно мировым. Ни западные народы, ни азиатцы толпами не переходят в него.

И будут ли переходить, мы этого не знаем.

Но мы чувствуем и даже знаем, что близятся быстро времена, когда два великие вопроса, два мощные течения овладеют и увлекут человечество, быть может, до забвения всего остального.

«Хлеба и зрелищ!» – кричали римские толпы.

«Хлеба и веры» — хотя бы ценою новых видов рабства, будут скоро кричать все народы Европы!..

Счастлив и могуч будет в такие времена тот народ, у которого вера и привычка к повиновению будут сильнее, чем у других.

Будут ли они у нас к тому времени сильнее, чем у всех других?

Есть указания, что будут, есть надежды. Есть и всем известные признаки обратного.

Примеров и тому, и другому за последние годы так много, что одним только кратким и сухим перечнем таких примеров можно бы наполнить довольно большую книжку.

И если бы у меня спросили по совести, какой же мой самый сокровенный, сердечный, так сказать, вывод из этого множества противоположных примеров, я не знал бы что ответить. Я говорю сердечный вывод потому, что ясный, умственный вывод в наше время так же невозможен, как невозможно было, например, во времена иконоборцев решительно пророчить о том, какие убеждения возьмут верх – убеждения Льва Исаврянина или убеждения Феодора Студита. И даже тот смутный сердечный вывод, который в наше время доступен, у меня нерешителен.

На вопрос, что , по чувству сердца моего, должно взять верх в не слишком отдаленном будущем – то, что я люблю, или то, что я ненавижу (т. е. вера, власть и неравенство прав, или безверье, безвластье и равенство ?) – я бы ответил искренно: «не знаю!» Ибо другое дело сильная любовь к идеалу веры, власти и неравенству, и другое дело твердая надежда на его осуществление в жизни, даже и неполное.

«Организмы общественные подобны организмам физическим…»

Вредить организму легче, чем приносить ему пользу. Легче испортить организм, чем способствовать полному развитию его типа! Организм же наш с 61 года этого века заболел эгалитарным либерализмом… Теперь мы его лечим…

Вылечим ли?..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.