Л. О. Пастернак Из записок[119]

Л. О. Пастернак

Из записок[119]

В. О. Ключевский

Поступив, по желанию родителей, на медицинский факультет Московского университета, я за год учения успел убедиться, что врачом стать не могу, так как не в силах преодолеть отвращение к трупам. Первую часть анатомии, которая необходима и художникам, то есть учение о костях и мышцах, я все же прошел. И у профессора анатомии Зернова на полукурсовом экзамене получил даже пятерку. Тем и кончилась моя медицина. Я решил перевестись на юридический факультет, дававший возможность в свободное от лекций время заниматься живописью. Лекции меня не интересовали, университет вообще не дал мне почти ничего, но я оставался в нем, и окончил его только ради родителей.

Из всех профессоров два произвели на меня неизгладимое впечатление: Ключевский и Чупров.

Ко времени моего перехода с медицинского на первый курс юридического факультета, слава Ключевского, как профессора и ученого и как крупнейшего русского историка, уже укрепилась.

Отправляясь на первую его лекцию, я не ожидал что придется с трудом протискиваться сквозь толпу пришедших слушать его! Огромная аудитория юридического факультета быстро наполнялась студентами и других факультетов. На лекциях Чупрова аудитория тоже бывала переполнена не только студентами юридического, но и других факультетов. На лекциях же Ключевского буквально булавке упасть негде было: сидели на окнах, на подоконниках; стояли вокруг, и за кафедрой, – сплошь было набито студентами всего университета.

Плотная стена сидевших и стоящих передо мною людей заслоняла переднюю часть аудитории, и только когда Ключевский поднялся на кафедру, я, наконец, впервые увидал его. Как описать это первое впечатление? Сколько ни говори, как ни старайся описать – все выйдет неясно. И кажется мне, что лишь портрет – не словесное изображение – может дать некоторое представление о человеке. Но об этом после. Скажу лишь, что с первого же мгновения Ключевский обворожил меня.

Стараясь восстановить в памяти его образ таким, каким представился он мне в тот первый раз, невольно рядом с ним вижу и Чупрова. Оба они были исключительны. Оба – так непохожи друг на друга, что как бы дополняли друг друга, и сопоставление их особенностей и их качеств облегчает характеристику каждого из них. Оба были профессорами: Ключевский – по русской истории, Чупров – по политической экономии. Оба – поразительные явления типичной русской интеллигенции.

Как крупнейший писатель по русской истории, Ключевский значительно превосходил Чупрова громадной силой своего творческого таланта и своего художественного дарования. Чупров – очаровывал своей благородной натурой и способностью увлечь слушателя живой передачей интересного своего, модного в те времена, предмета. И вижу я первого из них, – напоминавшего мне древнерусского подьячего с чернильницей и пером на груди (отличительный костюм старорусского «дипломата»), мудрого, тонкого и образованного, с умным и ласковым взглядом глаз из-за очков, все прекрасно вокруг себя видящих; и второго – типично русского тоже, но усвоившего все то, что было лучшего в культуре Запада: интеллигента-ученого, европейца английской складки, современного профессора в золотых очках, с благородным выражением лица и широко открытыми на мир глазами, – на весь мир, и в особенности, на одну из интереснейших, и тогда особенно увлекавших молодежь, науку.

Как передать выражение тонкого, умного и живого лица Ключевского, когда, во время лекции, он, как бы охотясь, подхватывал историческое событие или лицо и подавал его живым – еще трепещущим – огромной аудитории, не щадя его, подвергая по пути жестокому анализу? Как передать его манеру держать корпус, как описать его особенный, несколько гортанный, с каким-то придыханием, выговор, легкую певучесть голоса его, когда он произносил древнерусские цитаты, в воображении переносившие в шестнадцатый век.

Необыкновенный, гениальный историк своим живым и красочным, искрящимся рассказом умел наэлектризовывать жадно его слушавших. Когда я сидел в битком набитой студентами аудитории, слушая художественный, образный рассказ его о жизни, характере и событиях русской земли в давние века, восхищенный, очарованный им, не снилось мне, что через какие-нибудь десять – двенадцать лет мы будем «товарищами» по московскому Училищу живописи, ваяния и зодчества, в котором мы были преподавателями, и которое и он и я особенно любили. Не снилось мне, что удастся написать его портрет в художественной обстановке училища.

В чужой мне атмосфере юридического факультета, среди чужих, не интересовавших меня людей, только Ключевский и Чупров, как я уже сказал, произвели неотразимое впечатление. Но несмотря на то, что Василий Осипович приобретал все большую и большую славу, все, связанное с университетом, скоро перестало трогать меня, я думал только о живописи и готовился к поездке в Мюнхен, в Мюнхенскую академию художеств.

В начале девяностых годов в улучшенном, реформированном директором, князем А. Е. Львовым, Училище живописи проводился новый устав, повлекший за собой некоторые изменения и увеличение состава преподавателей. Между прочим, Львову удалось привлечь Ключевского к чтению лекций по русской истории, которое он очень полюбил и в атмосфере которого он очень хорошо себя чувствовал. Ключевский – сам большой художник и мастер слова – полюбил новых учеников своих, молодых художников. Он не очень, видимо, любил университет, судя по тому, что, бросив читать там, продолжал, с большой охотой, почти до конца своей жизни, читать лекции у нас в училище и в Троице-Сергиевой лавре.[120]

Не только ученики всех мастерских и классов, и преподаватели и художники нашего училища, но даже и посторонняя публика, – с разрешения самого Ключевского и директора училища, – переполняли аудиторию, то есть актовый зал, в котором читал Ключевский. Ходил он, бывало вокруг стола, несколько подаваясь вперед корпусом, подбоченясь левой рукой (возможно, страдал от болей в пояснице), останавливался, опираясь на стол правой рукой. И вдруг – вопрос-загадка, обращенная к слушателям, и также внезапно – неожиданный оборот: ответ. Такими оригинальными, несвойственными обыкновенным лекциям приемами, он разнообразил свое и без того уже захватывающее чтение, создавал живую связь между слушателями и собою, давал им возможность легко следовать за ним и переноситься в описываемое им время.

Этот чистейшего старорусского стиля человек, как бы олицетворявший тип постепенно развивавшегося в семнадцатом веке русского образованного общества, с ясным, умнейшим и тонким выражением глаз, с этой чисто русской речью был, как передавали мне самые близкие его родные, из инородцев (черемисов или чувашей, не помню[121]). Отец Василия Осиповича мальчиком был крещен и впоследствии стал православным священником.[122]

Я уже упомянул о том, что написал портрет Ключевского. Не помню, к сожалению, где находится письмо В. О. по поводу этого портрета.[123] Скажу здесь несколько слов о наших беседах во время сеансов, да и во время других наших встреч в училище.

Между прочим, поскольку помнится, никто, кроме меня, не писал его,[124] и я счастлив, что удалось мне, запечатлев черты гениального русского историка, оставить эту художественную память нашему народу. Смею думать, что я исполнил свой долг перед родиной написанием этого портрета, так же как и портрета Федорова, после смерти которого не осталось даже фотографий с него. И не напиши я Федорова при жизни, никто впоследствии не имел бы понятия о том «каков на вид» был этот оригинал, этот великий русский человек и философ.

Я уже говорил о том, каким непередаваемо своеобразным показался мне Ключевский с первого же разу, когда я студентом увидал его на кафедре, в аудитории юридического факультета. Впечатление это не изменилось и потом, когда мне часто приходилось видеть его.

Я изобразил Ключевского, читающим лекцию, в соответствии с тем, как это бывало на самом деле, в обстановке нашего училища, на фоне актового зала, среди статуй и картин, украшавших этот высокий красивый круглый зал.

Рядом с этим помещением была канцелярия училища или учительская, где во время перерыва преподаватели покуривали. Странно было видеть этого «древнерусского» человека (особенно типичным казался он мне, когда зимой приходил в медвежьей шубе с меховым «боярским» воротником) с современной папироской, которую он по-особому как-то держал в руке.

Однажды в перерыве, после лекции его о Петре I, я разговорился с Ключевским о Петре, которого я тогда намеревался изобразить в серии затеянных мною портретов великих русских людей. Имея в виду широкие массы народа, я хотел выпустить художественной литографией, в натуральную величину, портреты – каждого в отдельности – трех народных гениев: Петра I, Пушкина и Толстого.

Отлично помню, как Василий Осипович, с папироской в руке, прищурив глаза, на минуту задумался. Со свойственной ему манерой (после некоторой паузы, как бы собрав мысли) поразить чем-нибудь оригинальным или неожиданным, он вдруг, как всегда, несколько нараспев, медленно произнес: «И Ломоносова бы надо…»

Не знаю, существуют ли (надеюсь, что существуют!) граммофонные пластинки с его голосом? Я уже отметил особую, трудно передаваемую, его манеру говорить: певучесть голоса его с характерным каким-то гортанным придыханием, в особенности когда он читал старые тексты. Голос его звучал как-то скромно, застенчиво, и в то же время вкрадчиво. Ласковое выражение и едва заметная улыбка не покидали его лица. И в этот раз сказанное им было произнесено с обычной расстановкой и с особым ударением. Имя Ломоносова он произнес с просиявшим лицом и не без заслуженной гордости, – и замечание его сразу дало тон и окраску его отношению к Ломоносову и к крестьянскому народу, из которого оба вышли. Лишний раз оно подчеркнуло его горячую любовь к простому русскому народу.

Портретирование Ключевского было облегчено тем, что моя казенная квартира находилась в здании училища, и я мог свободно наблюдать его и в актовом зале, и у себя дома, где я его писал.

Во время сеансов В. О. много и интересно рассказывал, к сожалению, я не записал этого, откладывая со дня на день. Помню, как однажды с исторических фактов мы перешли на разговор о характерных чертах наших крестьян.

Говоря о том, какие бывали типы на царском престоле и рассказывая о Смутном времени и самозванцах, о Гришке Воре и т. д., В. О. заметил, что красной нитью в известном периоде нашей истории проходит воровство, «вороватость»: Гришка Вор, Шуйский Вор, князь такой-то Вор и т. д. В народе, в крестьянстве, продолжал Ключевский, и теперь еще, по-видимому, не зазорно красть, и мужик не может, проходя мимо двора соседа, не вытащить из забора плохо сидящий гвоздь. Он, собственно, и не представляет себе воровство, как проступок, как нечто предосудительное, каким считается оно в других классах общества. Да он и у себя самого крадет (здесь я не хорошо понял, в чем дело, и не уяснил подробностей, так как слишком занят и увлечен был писанием портрета). Ключевский очень наглядно и с болью за мужика говорил об этом. И как всегда чувствовалась его неподдельная любовь к русскому народу. Сколько еще нового, интересного и поучительного рассказывал он мне! Как увлекательны были наши разговоры, но, увы, я не записывал тут же, после сеансов, между тем и рассказы и беседы постепенно забываются и остается лишь общее, смутное воспоминание о них. Это относится не только к В. О., но и к другим моим моделям, когда я так занят бывал работой, что не замечал и не запоминал их подчас чрезвычайно занимательных рассказов, и в памяти сохранился лишь общий смысл сказанного.

Заканчивая этот, посвященный памяти Ключевского, отрывок, думая о том времени в Москве, вижу перед собой трех гениальных, оригинальнейших русских стариков: Толстого, Ключевского и Федорова. Как я счастлив, как благодарен судьбе, что мне привелось встретить их в жизни.

Какой печальный год, скорбный год! Между началом прошлого ноября и не законченным еще этим годом смерть унесла трех великих художников! Самородных, различных, несходных художников: художника слова, великого русского писателя – Толстого, художника истории нашей – Ключевского и вот теперь – художника живописи, Серова! Терять их тяжело всем, всей стране, но как же тяжело это тем, кто их знал лично, тем, кому они были близки.

Возможно, несоразмерных величин, несходных жизней, они были людьми разных областей человеческого духа, но было и общее у них троих: напряженное, упорное и острое углубление в самую суть вещей, в истину; стремление извлечь оттуда драгоценнейшее сокровище – художественную правду в самых характерных ее проявлениях.

Три такие смерти в один год!

Из книги «Записи разных лет»

Заметки о портрете

… Я впоследствии, в конце концов, пришел к портретированию главным образом. Это наиболее интересная, но и самая трудная область изобразительного искусства. Портреты, писанные в ранний период, были исполнены маслом; некоторые из них были в натуральную величину. В них я старался не только передать сходство, но и найти композицию и гармоничность красок. <…>

Из московских портретов я особенно доволен был портретом Ключевского, и не только как портретным изображением его, но и, может быть, даже главным образом, как жанровой сценой чтения лекции большой аудитории и общей цветовой гаммой. Он был писан маслом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.