II

II

С осени 1301 года Данте живет в изгнании. Что это означает, ныне известно миллионам людей, ибо изгнание вновь стало карой с чудовищными последствиями. Впрочем, и во времена Данте существовала общность идеалов, что позволяло изгнаннику найти друзей и сподвижников. Был и язык – латынь, – понятный всем образованным людям, а также вера – христианство, – повсюду являвшая себя в одинаковых формах. Изгнаннику наших дней приходится куда хуже. Троцкий, выброшенный из коммунистического сообщества, но сохранивший свои коммунистические убеждения, на Западе, где в нем видят кровавого палача, становится вечным жидом, неприкаянным попрошайкой, которого гонят от одних ворот к другим и которого в конце концов настигает месть могущественного соперника: он умирает от удара ледорубом. Но Данте живется не многим лучше. Подобно Троцкому, он более всего терзался потому, что на родине его поливали грязью, а всё, что он сделал, искажали и перетолковывали и не было никого, кто бы смог или дерзнул его защитить.

За двадцать лет изгнания Данте довелось пользоваться гостеприимством многих государей. Он стал чем-то вроде странствующего придворного, который покуда еще скромным блеском своей славы, учености и рифм платил богатым вельможам за еду и кров. В Раю он спрашивает у своего предка Каччагвиды – как и все умершие, тот способен заглянуть в будущее, – какова будет его судьба. Читателю нужно вспомнить, что свое странствие пилигрим предпринимает, еще живя во Флоренции. Каччагвида отвечает, что, подобно Ипполиту, сыну Тезея и пасынку Федры, которого злая и вероломная мачеха вынудила покинуть Афины, Данте будет изгнан из Флоренции. Оставит все, что ему дорого. В изгнании он узнает, как горек чужой хлеб и как тяжко ходить по чужим лестницам. Но самым тяжким бременем, продолжает предок, станет общение с дурными и глупыми людьми, которые разделят его судьбу и станут выказывать ему лишь неблагодарность, безумство и злобу. Однако ж кровью обольются они, а не Данте. К его чести, он останется сам по себе (3, XVII, 46–69):

Как покидал Афины Ипполит,

Злой мачехой гонимый в гневе яром,

Так и тебе Флоренция велит.

Того хотят, о том хлопочут с жаром

И нужного достигнут без труда

Там, где Христос вседневным стал товаром.

Вину молва возложит, как всегда,

На тех, кто пострадал; но злодеянья

Изобличатся правдой в час суда.

Ты бросишь все, к чему твои желанья

Стремились нежно; эту язву нам

Всего быстрей наносит лук изгнанья.

Ты будешь знать, как горестен устам

Чужой ломоть, как трудно на чужбине

Сходить и восходить по ступеням.

Но худшим гнетом для тебя отныне

Общенье будет глупых и дурных,

Поверженных с тобою в той долине.

Безумство, злость, неблагодарность их

Ты сам познаешь; но виски при этом

Не у тебя зардеют, а у них.

Об их скотстве объявят перед светом

Поступки их; и будет честь тебе

Что ты остался сам себе клевретом.

Эти слова с привычной надменной четкостью обобщают Дантову ситуацию в изгнании. Каччагвида не без оснований ссылается на Ипполита, ведь Флоренция не только средневековый, но и античный город. Современные исследователи – вслед за Курциусом – все больше подчеркивают непрерывное единство традиции, связывающей античность, Средневековье и нас. Античность продолжала жить не только и не столько благодаря так называемым возрождениям, новым, повторным открытиям классического наследия. Античность никогда не умирала. Античные институты жили, хотя и под другими названиями. Возможно, для Данте было даже по-своему утешительно, что его подвергли остракизму, общепринятому в античных городах.

«Комедия» во многих отношениях обусловлена этим изгнанием, которое оставило след во всех произведениях Данте, за исключением «Новой Жизни» и, понятно, юношеских сонетов. В «Пире» он пишет: «После того как гражданам Флоренции, прекраснейшей и славнейшей дочери Рима, угодно было извергнуть меня из своего сладостного лона, где я был рожден и вскормлен вплоть до вершины моего жизненного пути и в котором я от всего сердца мечтаю, по-хорошему с ней примирившись, успокоить усталый дух и завершить дарованный мне срок, – я как чужестранец, почти что нищий, исходил все пределы, куда только проникает родная речь, показывая против воли рану, нанесенную мне судьбой и столь часто несправедливо вменяемую самому раненому. Поистине, я был ладьей без руля и без ветрил; сухой ветер, вздымаемый горькой нуждой, заносил ее в разные гавани, устья и прибрежные края; и я представал перед взорами многих людей, которые, прислушавшись, быть может, к той или иной обо мне молве, воображали меня в ином обличье. В глазах их не только унизилась моя личность, но и обесценивалось каждое мое творение, как уже созданное, так и будущее»[23].

С годами Данте все больше одержим мыслью о Флоренции, и все реже в его сознании оживают красивые и отрадные ее стороны. Когда в трактате о народном итальянском языке он подыскивает пример для иллюстрации своих языковых соображений, выбирает он вот что: «Мне, при сострадании ко всем, особенно горько за тех, кто, изнывая в изгнании, возвращаются на родину лишь в сновидениях»[24]. Именно в изгнании он задумывает и пишет «Комедию», которая сохранит его имя в памяти потомков. В каждом ее стихе сквозит ситуация, в какой находится поэт: то он, как в Песни семнадцатой «Рая», называет Флоренцию «краем, всех милей», то, как в Песни двадцать третьей «Ада», гордо заявляет, что рожден «в великом городе на ясном Арно», то, как в Песни четырнадцатой «Чистилища», говорит, что этот город столь мерзок, что не стоит звать его по имени, и сравнивает его жителей с волками.

Данте-пилигрим странствует в «Комедии» по царствам смерти, надеясь достичь до Беатриче и до вечного света. Изгнанник Данте, поэт, пишущий «Комедию» и направляющий судьбу пилигрима, переезжает из одного итальянского города в другой. Он живет у веронских правителей, и Кан Гранде делла Скала становится его другом. Он гостит у графов Гвиди в Лукке, у семейства Маласпина в Сардзано. Возможно, посещает и Париж с его университетом. После многих переездов он в конце концов находит приют у княжеского семейства Новелло в Равенне. И во всех своих скитаниях мечтает вернуться во Флоренцию, мечтает забыть о тяготах и унижениях изгнания. Пилигрим и рассказчик находятся в одинаковом положении. Читая поэму, мы замечаем, что не всегда можем их различить. Мы видим пилигрима в Аду и на горе Чистилища. Обок с ним идет изгнанник – поэт Данте. Вот только что мы были в царстве умерших. И внезапно нам чудится, будто мы на пути из Лукки в Сиену, будто приближаемся не к адскому городу Диту, как в Песни седьмой «Ада», а к обнесенному стенами средневековому городу, который в сумерки запирает свои ворота, меж тем как чужестранец в одиночестве и тревоге остается по ту сторону рва, высматривая во мраке сигналы наверху стены. И встречаем мы словно бы не тени, а других изгнанников, товарищей по несчастью, которые – в этом смысле их ситуация сродни ситуации умерших – воспринимают самих себя как теней, ибо им уже не дано дышать воздухом родины.

Мы путешествуем в царство смерти и одновременно странствуем по Италии XIV века. На обоих уровнях мы видим флорентийцев, узнающих друг друга по платью, манерам и говору. Кое-кто подшучивал над тем, что Данте помещает столь многих флорентийцев именно в Аду. Но это заблуждение. В Аду есть люди со всех концов Италии. Однако пилигрим замечает лишь своих земляков, уроженцев любимого и ненавистного города. Где бы ни очутился, он спрашивает о флорентийцах, не обращая внимания на всех прочих.

В мире без газет и иных средств связи одним из самых болезненных переживаний для изгнанника было полное неведение об оставшихся дома. Потому-то в царствах смерти пилигрим горит желанием побеседовать с флорентийцами. В свою очередь и они ничуть не меньше жаждут завязать с ним разговор. «Постой! Мы по одежде признаем, / Что ты пришел из города порока!» (ст. 8–9) – гласит реплика из Песни шестнадцатой «Ада». Когда пилигрим проходит мимо лицемеров, одетых в позолоченные куколи из свинца, он слышит несколько слов на тосканском наречии и останавливается. «Комедия» – роман-путешествие, где на каждой странице земляки-изгнанники спешат навстречу друг другу, обмениваются рукопожатиями, сообщают новости. Можно бы назвать «Комедию» и антологией встреч на все вкусы. Есть там встречи приятные, веселые – вроде встречи с инструментальным мастером Белаквой на одном из нижних уступов Чистилища, этот Белаква и в Чистилище такой же лентяй, каким был при жизни, оттого-то на губах пилигрима и играет улыбка. Есть важные дружеские встречи и внезапные столкновения с земляками-недругами, когда в груди Данте сочувствие борется с отвращением и жаждой мести.

«Комедия» – чтение для людей, отторгнутых своим исконным кругом. На всем протяжении поэмы мы видим, как Данте при упоминании Флоренции всякий раз вздрагивает, словно от укуса змеи. Флорентийцы пробуждают в его сердце и самые благородные, и самые жестокие порывы. В огненной пустыне Вергилию пришлось удерживать его, иначе он бы кинулся в пламена и обнял трех заслуженных флорентийских политиков. Но когда жар уступил место льдам Коцита, флорентиец-предатель заставляет Данте забыть о сочувствии и порядочности. Он яростно рвет волосы Бокки.

Самым необычайным образом Дантова любовь-ненависть проявляется в одной из последних песней «Рая». Он поднялся сквозь все небеса, земля в тысячах миль под ним. Он выше звезд. Что за дело ему в этот миг до жалкого города на берегах Арно? Он готовится описать впечатление от вечного света, подыскивает образы, которые разъяснят читателям, как ширится его сердце и как им овладевает сила божественной любви, и говорит, что чувствует себя словно варвар, пришедший из своего скудного края в Рим с его прекрасными дворцами и статуями, – этот образ отражает, сколь глубоко некогда поразил его вечный город. Однако этого образа ему недостаточно, и он обращается к другому, пишет, что пришел «из тлена в свет небесной славы, / В мир вечности из времени вступив, / Из стен Фьоренцы в мудрый град и здравый» (XXXI, 37–39). Столь возвышенная хула, брошенная в лицо родному городу с высочайшего из небес, свидетельствует о том, какую тяжкую боль причиняло Данте изгнание.

«Комедия» рассказывает о человеке, который отправляется в странствие, чтобы достичь вечного света в Раю. И одна из сил, толкающих его вперед, – стремление вернуться домой, восстановить свою репутацию, услышать бой знакомых колоколов. Католическая церковь учила и учит, что молитвы живых способны помочь душам в Чистилище. В «Комедии» нам даются примеры истинности этого тезиса. Форезе Донати сообщает, как молитвы его жены Неллы сократили ему срок наказания. Но и души, находящиеся в Аду и знающие, что для них нет надежды, жаждут памяти живых. «Скажи другим, что ты видался с нами», – говорит Данте один из грешных политиков. «И тот из вас, кто выйдет к свету дня, / Пусть честь мою излечит от извета, / Которым зависть ранила меня!» (1, XIII, 76–78) – просит несчастный канцлер Фридриха II Пьер делла Винья, как и Данте, несправедливо обвиненный и отринутый верный слуга Флоренции. «Но я прошу: вернувшись в милый свет, / Напомни людям, что я жил меж ними» (VI, 88–89), – кричит чревоугодник Чакко, лежащий в грязи под снегом и дождем в третьем круге Ада. Лишь в нижнем Аду грешники не желают, чтобы о них вспоминали, и пытаются утаить от пилигрима свои имена. Читаешь и думаешь: вот самая страшная кара по мысли Данте – чтобы флорентиец не ведал, кто он, и даже сам порой желал такого забвенья.

В репликах о памяти слышен голос изгнанника Данте. Обитатели Ада имеют в виду не «милый свет» солнца, а улицы и площади Флоренции. Когда канцлер просит замолвить о нем доброе слово, нам слышится, как сам Данте, встречая земляков, говорит им: «Вспоминайте обо мне на родине, просите за меня перед властями предержащими, возражайте тем, кто порочит меня!» Таким образом все, что поначалу кажется у Данте особенным и странным, претворяется в нечто закономерное, справедливое для каждого из нас. На буквальном уровне мы не считаем просьбы и заступничество важными. Но в переносном смысле очень в них нуждаемся.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.