«Комедия» как драма свободы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Комедия» как драма свободы

«Во все времена и во всех областях искусства работать по образцам полагали весьма похвальным, ибо это шло на пользу конечной цели, а конечная цель была – средствами искусства действовать подобно природе. В литературе наших дней такое недопустимо, поскольку – особенно в небольших обществах – подстерегает опасность, что образец будет узнан и персонажи, задуманные автором как типические, станут вполне определенными лицами, вызывающими новый, неприятный интерес к произведению, на который автор совершенно не рассчитывал… Принято считать, что фантазия творит, т. е. создает из ничего, но она есть всего лишь дар организации, приводящий в порядок большие или меньшие богатства впечатлений и опыта и расставляющий их по местам, где их светильники смогут освещать дорогу мысли… Величайшие в мире писатели были реалистами. Данте в своей “Божественной Комедии” даже более чем реалист, ибо он не маскирует своих персонажей».

Эти слова принадлежат Стриндбергу[55]. Он записал их в разгар ожесточенной полемики, вызванной «Новым царством»[56], где он под прикрытием весьма прозрачных личин выставляет на посмешище множество представителей официальной Швеции. Данте, которым здесь прикрывается Стриндберг, тоже имел все основания размышлять о неприятном интересе, какой пробуждала его поэма из-за поименно упомянутых в ней лиц. Встретив на небе воителей за веру своего предка Каччагвиду, пилигрим Данте просит у него совета. Не будет ли у меня, говорит он, неприятностей, когда я вернусь на землю и в своей поэме открою, каких людей встречал в весьма нелестных местах? Предок призывает Данте ничего не утаивать. Заявляет, что у Бога есть особый замысел, когда он дозволяет пилигриму в его странствии через царства умерших встречаться исключительно с теми, чья слава всем известна. Мало толку обличать порок общими фразами или изображать злодеев, которых никто не знает. Дантов рассказ, полагает Каччагвида, будет действен, только если для примера укажет лиц, всем знакомых.

Вследствие педагогического метода, изложенного Дантовым предком, «Комедия» стала изображением высшего общества. Куда ни глянь – сплошь князья, известные всему миру поэты, святые, политические и религиозные лидеры, рыцари, основатели религиозных орденов. Гражданин наших дней, обладающий чувством социальной ответственности, может подумать, что «Комедия» отражает не слишком привлекательное равнодушие к безымянным судьбам, к слугам, батракам, подневольным работникам процветающих флорентийских мануфактур. Хотелось бы видеть не только благородную Пиккарду Донати, вознагражденную Раем, но и какую-нибудь избитую до синяков коровницу или замерзшего в канаве бродягу. Данте живет в аристократическом обществе, где классы и сословия разделены так же четко, как ангельские чины. Но художнический гений Данте и неизменный его такт инстинктивно защищаются и против такой критики поздних эпох. Словно чувствуя, что его поэме недостает социального баланса, в своих подробных сопоставлениях он обращается к безымянным судьбам, образующим благотворный контраст множеству высоких властителей и знатных дам. Крестьянин в предвешнюю пору стоит в дверях и с грустью смотрит на блестки инея в траве. Он думает, что вернулась зима и что его скотине и ему самому придется голодать. Он плачет и сетует, но утешается, когда выходит солнце и иней тает. С радостью в сердце он выгоняет животных на пастбище… Пастух ложится спать подле стада, в горах, под открытым небом. Работники «в венецианском арсенале» варят в огромных котлах тягучую смолу и мажут «обветшавшие» суда (1, XXI, 7 слл.).

Как и Стриндберг, Данте хочет «средствами искусства действовать подобно природе». Называя имена своих персонажей, он поступает в согласии с той этико-эстетической теорией, какой придерживается, а не из жажды мести и не из стремления к скандалу. Разумеется, это не исключает, что определенную роль могли сыграть и личные мотивы и, к примеру, многократные выпады против папы Бонифация VIII коренились не только в убежденности Данте, что этот понтифик унизил папский престол, но и в том, что личные беды Данте отчасти обусловлены действиями Бонифация VIII. Однако, вне всякого сомнения, уроки, какие Данте хочет преподать читателю, производят особенно сильное впечатление, оттого что каждый грех и каждая добродетель соединены со знаменитой личностью. Здесь Данте сознательно шел по стопам ветхозаветных пророков. Ведь их сила в том, что они действовали невзирая на лица и не боялись говорить правду сильным мира сего прямо в глаза.

Но это не дает нам права утверждать, будто Данте претендовал на то, что ему известно конечное предназначение людей, которых он в своей поэме помещает в Ад. Подобно Стриндбергу он мог сказать, что изображал типаж, а не конкретное лицо. Он клеймил порок, падение нравов, раскол в Италии и в мире. Конкретные примеры были зажженными светильниками, освещавшими путь мысли и фантазии.

Верил ли Данте, что может знать, как складывалась посмертная жизнь персонажей «Комедии», нет ли, – так или иначе остается проблема совести, не затронутая в беседе пилигрима и Каччагвиды. Стриндбергу было достаточно легко убедить себя в собственной правоте, и он без особого труда выносил страдания своих жертв. Конечно, в Ад он их не помещал, однако определил в некое инферно позора, которое будет существовать, пока читаются его книги, и ускользнуть из которого узникам невозможно.

Едва ли Данте верил, что те, кого он поместил в Аду своей поэмы, в «действительности» тоже терзались в подземном мире. Но он безусловно знал, что, поименно называя своих современников как осужденных мукам в разных кругах Ада, он причиняет страдания родным и друзьям. Не мог он оставаться равнодушным и к последствиям того, что, изображая Ад в столь жутких красках, увеличивает в мире страх. Ведь таким образом он признавал, что справедливость соединима с вечными карами.

«Комедия», как я неоднократно подчеркивал, – это рассказ о том, как пилигрим Данте в своем странствии овладевает все более глубоким знанием. В Аду он нередко сострадает грешникам, а стало быть, бунтует против Божия суда. Но в Аду он не только гость, он и сам часть этой юдоли наказаний и мук. Ад – внутри его существа. Оттого-то мысли его и чувства порой путаются, оттого-то он пятнает себя ненавистью и впадает в упрощенчество. Глядя на иных узников, считает их наказание справедливым и держится мрачно и сурово. Перед лицом самых страшных мук его сочувствие умирает.

В Чистилище это смятение чувств утихает. Там открыто вырывается на свет тема, в Аду лишь намеченная. Существует ли вообще Ад? Когда пилигрим и Вергилий прибывают к подножию горы Чистилища, навстречу им выходит Катон.

«Кто вы и кто темницу вам открыл,

Чтобы к слепому выйти водопаду? —

Колебля оперенье, он спросил. —

Кто вывел вас? Где взяли вы лампаду,

Чтоб выбраться из глубины земли

Сквозь черноту, разлитую по Аду?

Вы ль над законом бездны возмогли

Иль новое решилось в горней сени,

Что падшие к скале моей пришли?»

(I, 40–48)

Слова Катона пробуждают надежду, которая сохраняется на всем протяжении песней «Чистилища».

Композиция поэмы действительно предполагает, что в этот миг вспыхивает надежда. Пилигрим, как некогда Христос, поднялся из подземного мира. Поэт Данте энергично подчеркнул эту параллель, приурочив прибытие в Чистилище, то бишь в новую жизнь, к пасхальному утру. В христианской страстной мистерии вот-вот будет отвален камень от Гроба в Иерусалиме. Печать смерти сломана, и чудо спасения свершилось. Одновременно читатель знает, что лишь верующие в Христа и умершие в примирении с Ним будут спасены. Если он случайно об этом забыл, то, странствуя через Ад, получил наглядное разъяснение данного важнейшего тезиса христианства. В «Монархии» Данте писал, что «никто, как бы он ни был совершенным в моральных и интеллектуальных добродетелях, как по своему характеру, так и по своему поведению, не может спастись без веры; предполагается, что он никогда ничего не слышал о Христе, ибо разум человеческий сам по себе неспособен усмотреть справедливость этого, однако с помощью веры может»[57]. Но Дантово стремление разобраться с этой проблемой без ущерба для своего чувства справедливости слишком велико, чтобы он удовольствовался рассуждениями, которые развивает в «Монархии» и с которыми христианину, ищущему не только покорности веры, но справедливости и чистой совести, трудно примириться. Его вынуждают признать, что люди несут наказание лишь за то, что никогда не слышали о Христе. Вдобавок он должен одобрить и карательный устав, который нормальное человеческое чувство справедливости принять не может. Он понимает, что христианское учение о спасении, возможном лишь одним-единственным путем, ведет – если трактовать его буквально – к чудовищным последствиям. Коль скоро существуют реальный Ад и реальный Рай, всё на земле должно подчиняться этой идее спасения. Здесь заложен корень нетерпимости и кровавых избиений еретиков, о чем так много свидетельств в истории Средневековья.

Данте назвал свою поэму «Комедией», так как вычитал у Аристотеля, что поэтическое произведение, начинающееся печально, но имеющее счастливый конец, следует называть именно так. Трагедии же, напротив, произведения, начатые в счастье, а конец имеющие печальный. Учитывая эти дефиниции, можно сказать, что «Божественная Комедия» оправдывает свое название. Дантова поэма – драма освобождения, и ее герой после боли и очищения переживает высшее счастье. Однако «Комедия» есть драма освобождения и в другом смысле: она борется с представлением о всемогуществе зла и, пожалуй, побеждает.

Уже в Песни четвертой «Комедии», когда пилигрим только-толь-ко вошел в Ад, он задумывается о проблеме спасения – при встрече с язычниками в Лимбе. И спрашивает Вергилия, был ли кто когда-нибудь спасен из Ада благодаря собственным или чужим заслугам: «Взошел ли кто отсюда в свет блаженный, / Своей иль чьей-то правдой искуплен?» – О per suo merto о per altrui (IV, 49–50). Вергилий, тотчас разумеющий скрытый смысл вопроса, рассказывает, что Христос после смерти сошел в подземный мир и взял с собою в Рай великих протагонистов Ветхого Завета – Адама, Авеля, Ноя, Моисея, царя Давида, Авраама, Рахиль и многих других. Вергилий не говорит, спасены ли они в силу их собственных заслуг или в силу милости, а стало быть, ответа на вопрос Данте не получает. Но мысль, что многие, хотя и жившие до Христа, обрели спасение, все же утешает. В Чистилище эта проблема возникает вновь уже при встрече пилигрима с одним из тех, кому полагалось бы находиться в Лимбе, – с Катоном. Катон спрашивает, не упразднены ли законы Ада, ведь он видит перед собою язычника Вергилия и пилигрима Данте, еще не распростившегося с земною жизнью. Озадаченность Катона может удивить, поскольку он сам – пример спасения вопреки канонам христианства. Если рассматривать «Комедию» как судебный протокол, то Катон – преступник втройне. Во-первых, он был язычником. Во-вторых, противником Цезаря, которого сам Бог избрал даровать миру мир. А в-третьих, Катон совершил самоубийство. Совсем недавно в самой глубине Ада пилигрим видел Брута и Кассия, дерзнувших восстать на орудие Божие – Цезаря. В лесу самоубийц он встретил благородного канцлера Фридриха II, и единственным преступлением этого человека было то, что он наложил на себя руки.

Но Катон, писал Данте в «Пире», жил не для себя, а для человечества. Он посвятил свою жизнь справедливости и был глубоко нравствен в своем сердце. Этот человек следует велению совести, пусть даже наперекор богам. Встретив Катона, пилигрим действительно получил ответ на вопрос, поставленный в Песни четвертой «Ада»: мог ли кто спастись, искупленный своей правдой?

Если может спастись такой человек, как Катон, то нет ли спасения и для Франчески, для Брунетто Латини и благородного партийного вождя Фаринаты? Разве не обладали и они благородством сердца? Разве не действовали по велению своей совести? Не пустеют ли в этот миг все девять кругов Ада? Остается ли там вообще хоть одно существо? Ведь если говорить о совести и разуме каждого из них, то освободить нужно всех. Не только великих личностей, которые, подобно Улиссу, следовали своей звезде и до позднего вечера жизни искали доблести и знанья, но и всех остальных, в том числе воров, лицемеров, чревоугодников, прорицателей, насильников и предателей. Если внять человеческому разуму и человеческой справедливости, нет такого греха, что заслуживал бы вечной кары.

На небе Юпитера пребывают души справедливых правителей, являющихся пилигриму в образе орла. Орел не просто символ Рима и справедливой власти, но, разумеется, еще и образ величайшего из властителей, Бога, чья сущность не только любовь, но и справедливость. Стоя перед этой имперской и божественной птицей, Данте признается в сомнениях, какие испытывал всю жизнь. Если человек рожден на берегу Инда и ни от кого не слышал и не читал о Христе, но живет праведно, без греха в жизни и помыслах, справедливо ли предать его после смерти проклятию (XIX, 70–78)? Как можно считать его преступником потому только, что в таких обстоятельствах он не веровал? Этот же вопрос Данте ставил и в «Монархии». Орел дает ему суровый ответ. Как земные черви, то бишь люди, не видящие вперед дальше пяди, могут брать на себя роль судей? Бог, говорит орел, всегда справедлив и благ, и все исходящее от Него справедливо. Данте, слыша этот ответ, сравнивает себя с аистенком, который, поев, смотрит на мать, еще несколько времени парящую над гнездом. Примечательно, однако, что поэма продолжается, будто этого ответа недостаточно. Орел, остающийся перед Данте и читателем на протяжении нескольких песней, рассказывает в Песни двадцатой, что глаз его сплетен из образов шести благороднейших земных правителей: Давида, Траяна, Езекии, Константина, Гульельмо II и Рифея. С полным основанием внимание Данте привлекает присутствие троянца Рифея среди упомянутых совершенных избранников. Рифей жил задолго до христианства, и орел говорит о нем, что в Раю он постиг, что многого в милости Божией миру осмыслить не дано. Иными словами, Данте получил ответ на свой вопрос, когда среди блаженных властителей встретил праведного язычника. Однако сомнение в груди побуждает его попросить разъяснения. Орел отвечает, что Рифей спасен, ибо всю свою любовь отдал справедливости, которая открыла ему грядущее искупление. А заканчивает он свои речи так:

Ваш суд есть слово судей самозванных,

О смертные! И мы, хоть Бога зрим,

Еще не знаем сами всех избранных.

Мы счастливы неведеньем своим;

Всех наших благ превыше это благо —

Что то, что хочет Бог, и мы хотим.

(XX, 133–138)

В особенно сильном волнении Данте всегда прибегает к образам птиц. Здесь, в царстве справедливых властителей, он обращается к трем образам, и все они отражают ту свободу и спокойствие совести, каких он наконец достиг. Образ аистенка в гнезде я уже упоминал. Второй птичий образ – сокол, освобожденный от клобучка, он вытягивает шею и расправляет крылья. Третий – жаворонок, который высоко над землей вдруг умолкает, словно завороженный красотою собственной песни. Орел, как гласит поэма, подал пилигриму «целительную влагу» – soave medicina. И его близорукость превратилась в ясновидение.

Стало быть, Данте словно бы хочет сказать, что справедливость по природе своей есть качество, ведущее к Христу и триединому Богу, даже если человек не слышал проповедей христианства. Это и есть целительная влага, дарованная пилигриму в Раю. Читатель переживает это развитие как драму освобождения. Но разыгрывается она не только в вымышленной реальности. Параллельно драма свободы идет на другой, большей сцене. Там тоже вершится движение к свободе. Ад пустеет сразу двояко. Поэма – об этом нельзя забывать – мыслится одновременно на четырех уровнях. Девять кругов Ада, горящие гробы еретиков, позолоченные куколи из свинца, в которые облачены лицемеры, а равно уступы Чистилища и световые феномены Рая можно рассматривать лишь как образы и символы, как жуткие или прекрасные одежды, облекающие правду чисто духовной природы.

В Песни четвертой «Рая» Беатриче рассказывала пилигриму, что блаженные являются ему на разных небесах, дабы он уразумел степень их блаженства. Она добавила, что Библия говорит с людьми таким же способом. Писание ведет речь о «Божией деснице», хоть и имеет в виду нечто иное. Церковь изображает Гавриила и Михаила в облике людей, хотя в буквальном смысле это, конечно же, не так. Здесь Беатриче, а с нею и пилигрим выступают как ученики Дионисия Ареопагита. Но не только в Раю переживаемое и осознаваемое человеком суть всего лишь образы. Все вещи – знаки. В каждом человеке и в каждом слове сквозит иная реальность.

Когда мысли и чувства человека восходят по шкале ценностей, он несет с собою знания обо всех пройденных ступенях. Вот почему и в Раю в нем живы Ад и Чистилище. Но, становясь частью высшей сферы, они преображаются, дематериализуются. Три мистических смысловых уровня выступают на передний план. Ад оборачивается просто аллегорией. Зло – отрицанием, отсутствием света, но даже в этой своей недостаточности оно организовано в соответствии с ангельскими иерархиями. Да, Бог сотворил мир и Библию на четырех уровнях, однако, по замыслу Его, всё живущее когда-нибудь войдет в вечность и реальным, истинным станет в конце концов один уровень – свершение в Раю. Так же и «Комедия», приближаясь к концу, как бы упраздняет себя на буквальном плане. И в этом она – составная часть движения в тогдашнем христианстве, стремящегося достичь свободы от иносказательности, дематериализовать учение, побороть множество вульгарных и суеверных тенденций.

Зримым монументом высится над этим движением готический собор. Камень воздвигается в пространство, растворяясь в кружеве резьбы, в шпилях и фиалах. Высокие стрельчатые окна поглощают стены, вбирают внутрь весь небесный свет. Церковный неф-корабль полон пересекающихся солнечных лучей, отблесков и отражений. Этот храм выстроен ради света, да-да, готический собор – изваянный свет, и все, что не есть свет, нереально. Церковь стремится упразднить самое себя и стать одним лишь светом. Чудовища, придавленные грузом колонн, сказочные крылатые звери, что скорчившись сидят на шпилях, вихри красок в розетках окон – все это создает ощущение близкой метаморфозы. «Божественная Комедия» – часть того же порыва. Один-единственный смысловой уровень разрывает свой кокон и расправляет крылья на более высоком плане.

Слово «средневековье» звучит скверно и в представлении многих людей связано с такими понятиями, как суеверие, косность, фанатизм. У нас в Швеции закреплению подобного взгляда весьма способствовал Виктор Рюдберг[58]. Однако что касается христианства, то в эти столетия ему свойствен порыв к освобождению. В эпоху Данте оно еще допускало свободное творчество. Учение не мертво, оно не сундук с бесценными, некогда созданными для всех сокровищами. Оно растет, ломает давние формы, ищет свободы от образов, стремящихся материализоваться вокруг и поработить его. Люди, участвующие в этом процессе творения, не рабы религии, а ее хозяева.

Если б Данте спросили, он бы, несомненно, заявил, что откровение, наитие имеет преимущество перед разумом. Но вместе с тем он полагал, что когда-нибудь разум полностью постигнет и признает истины веры. Вергилий в Лимбе сознает, что христианство представляет собой более высокую истину, точно так же, как Ньютон в

Лимбе современной математики сознавал бы, что Эйнштейн продвинулся дальше него. В этом плане Дантова картина мира оптимистична; она не усматривала пропасти меж верой и разумом. Вера была, так сказать, более высоким уровнем разума.

Но Данте еще и человек, для которого главенствующую роль играет справедливость. Ему трудно принять то, что собственный его разум одобрить не может. Недаром «Комедия» насыщена взрывной энергией, действующей изнутри. Мы привыкли рассматривать Ренессанс как пробуждение. Как начало фантастической экспансии, строительство цивилизации, которая ныне готова покорять другие планеты. Но меж тем как мощный новый свет направляют на внешнюю реальность и всю власть отдают Улиссу, проникающему обок с Колумбом, Коперником, Галилеем, Ньютоном и Эйнштейном в ранее запретные миры, гаснет свет на той сцене, где разыгрывалась драма человеческой души. Век XIII рассматривает человека как центр мира. Вокруг него высятся десять небес, в конечном счете существующих лишь в его собственном представлении. Природа и история – творения Бога, который объединяет всё могучей силой Своей любви, а представления об этом Боге, действующем во времени и пространстве, по сути, всего лишь проекции собственных мыслей и чувств человека. Великие исследовательские экспедиции отряжаются в человеческую душу. И одна из них – Дантово странствие через три царства смерти. Обретенное там знание о человеческих способностях к злу и к добру и о религии, которая являет собою не музейный экспонат и не урок в воскресной школе, а рост, развитие, – это знание таково, что Данте, пожалуй, до сих пор находится в передовом отряде человечества. Я был бы безмерно счастлив, если б когда-нибудь сумел догнать этот отряд.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.