Прикосновение самоубийства

Прикосновение самоубийства

Есть в нашей с вами жизни два феномена, которые бы следовало рассмотреть как некие противопоставленные друг другу экстремумы, создающие линию, а точнее говоря, границы пространства, в пределах которого расположилось наше индивидуальное бытие, жизнь каждого из нас. Странно ли прозвучат эти экстремумы: самоубийство и прикосновение? Я думаю, что странно. Но подобное сопоставление только при поверхностном взгляде кажется парадоксальным, если же мы внимательно вглядываемся в сущность того и другого феномена – в отчаянную абсурдность самоубийства и животворящую сущность прикосновения, то мы не можем не заметить – вся наша жизнь, к великому сожалению, лежит между ними. И продиктовано это «великое сожаление» тем, что лежать бы ей – нашей жизни – не между, а в одной только точке прикосновения, и было бы нам даровано самое настоящее, вечное блаженство, в поисках которого мы стоптали самих себя.

И самоубийство, и прикосновение – те «позиции», где жизнь столбит свою действительность, но если в первом случае этот ее шаг – суть болезненная конвульсия, то во втором случае – ее нарождение. Самоубийство – это то, чем мы расплачиваемся за идею собственной индивидуальности, приятно ощущать себя субъектом, противопоставленным миру, но это ощущение при определенных обстоятельствах может потребовать непомерную плату – доказательство, заключающееся в реализации «права на добровольную смерть». Прикосновение – это то, что режет по живому идею индивидуальности человеческого субъекта (если здесь, конечно, может быть применена такая формулировка – «по живому»), здесь мы растворяемся в другом субъекте (или даже объекте), сливаясь с ним на абсолютно паритетных началах, ведь «площади» нашего соприкосновения, а потому и само наше сообщение себя друг другу здесь всегда одинаковы. В этой паритетности, удивительно уважительном равноправии, впрочем, я и усматриваю эманацию подлинной индивидуальности. Но обо всем по порядку…

Самоубийство – это «общественно значимый протест», им я сообщаю свое «неприкосновенное право вершить собственную судьбу», не сообразуясь с мнением окружающих. Двигаться наперекор требуемому от тебя поведению, двигаться по линии, прочерченной твоей собственной «правдой», соответствующей прочувствованной тобой «истине», – значит проявить собственную индивидуальность, ощутить самого себя, свою целостность, не идентификацию себя, но свою идентичность. Это, если прочувствовать весь пафос этого события, суть способ, адресованный самому себе, заставить себя уважать собственное «я», почувствовать собственную жизнь, пусть и на острие в какой-то момент, но ощутить – «я есмь!» Удивительно, но таковы законы работы этого психического механизма: миллионы людей ощущают самоубийство как свою «собственную истину», как проявление своей подлинной индивидуальности, своей исключительности. Миллионы людей… Правда, нелепо? Правда, ведь это языковая игра.

Да, нам следует помнить главную особенность и одновременно ахиллесову пяту языка: он, если использовать аналогию с работой рецепторных аппаратов, является самым «переносимым» из всех «переносимых» свойств. Суть идеи о «переносимых» и «непереносимых» свойствах, как ее понимал Лев Веккер, состоит в следующем: существуют два принципиально отличных друг от друга типа психического изображения – одно является результатом взаимодействия воспринимающего с объектом (таков любой образ и выражающее его слово, в том числе и образ – слово «самоубийство»); второе – состоянием взаимодействия, которое всегда двустороннее и не является атрибутом лишь одного из взаимодействующих тел, но принадлежит и тому, и другому участнику этого взаимодействия (таково прикосновение).

Именно поэтому первое, о чем у нас идет речь, можно «снять» с объекта и «унести», а потом делать с ним – этим «результатом» – все, что нам заблагорассудится, искажая, извращая и профанируя его; второе же – «не снимаемо» или «не переносимо», невозможно «утащить» с собой деформацию кожной поверхности, которая возникает при нашем физическом взаимодействии с физическим же предметом, эта деформация существует только в момент самого этого взаимодействия. По сути дела, первое здесь – это только репрезентация взаимодействия, второе – само взаимодействие. И нет ничего более уязвимого, нежели репрезентация, и нет ничего более подлинного, нежели само взаимодействие. По первому механизму мы и ввергаем себя в одиночество, которое есть социальный аналог физической смерти, тут потому и гнездится идея самоубийства. По второму же механизму мы, напротив, разрушаем неприступные («на глаз» и «по идее») бастионы собственного одиночества.

До тех пор пока я говорю с другим – он, этот другой, для меня лишь фантазм, лишь плод моих языковых абстракций. В условиях невозможности содержательной коммуникации в диалоге, мы просто профанируем общение, создаем иллюзию общения. И только в тот миг, когда я прикасаюсь к другому, когда наши тела изменяются под действием друг друга, я ощущаю его непосредственную данность, его существование, его действительность, а потому и свою непосредственную данность, свое существование, свою действительность. И именно в этот момент моя жизнь нарождается, словно из блаженного рога изобилия, поскольку я преодолеваю солипсизм своего психического бытия. Прикасаясь к другому, чувствуя его, я более не хочу умирать, я хочу жить, поскольку ощущаю жизнь, которая, как оказывается, нераздельна между мной и им – этим Другим, которая не во мне и не в нем, а лишь в нас.

Жизнь – не медицинское, не философское и не психологическое понятие, это даже не понятие, это факт, облеченный в досужий языковой термин. В нем – в этом слове – факту жизни неудобно, ведь благодаря данному «облечению» факта в словесную форму у нас сразу же возникает искушение говорить и строить концепции, вместо того чтобы делать, работать, как бы банально и топорно ни звучала эта сентенция. Жизнь требует к себе уважения, она требует, чтобы ее проживали, чтобы о ней заботились, чтобы ее не просто хранили, а пестовали. Более того, жизнь – это факт, внушающий восторженное восхищение, сопряженное с молчанием действия, а с не действием речи, которое всегда иллюзорно. Одну из своих наиболее фундаментальных работ О. Розеншток – Хюсси назвал «Бог заставляет нас говорить», однако же психотерапевтический опыт свидетельствует: «говорить» заставляет лишь тот «Бог», которого, по меткому выражению Ф. М. А. Вольтера, «следовало бы выдумать». Но Тот, Кто не может быть выдуман, равно как и жизнь, понятая как факт, не растраченная в суете говорения, требует молчания.

Самоубийство тоже оказывается «фактом», и происходит это именно потому, что к факту жизни подходят как к понятию, слову, концепту, но не как к факту. Только пустопорожняя мысль о жизни может породить безрассудную мысль о добровольном уходе из жизни, о суициде; мысль – бессмыслицу. Если же не мыслить, а думать (надеюсь, что эта дефиниция здесь будет воспринята правильно), то факт суицида становится невозможным. Рассудить, что нет иного выхода из круговорота страдания, кроме как смерть, которая согласно откровению Гаутамы Будды (в этом ракурсе рассмотрения) также страдание, может лишь тот, кто впал в иллюзию мета – фактичности жизни, открывающей путь лишь к мета – фактичности смерти и суицида. Но факт жизни, со всеми ее течениями и порогами, открывает полную абсурдность и невозможность подобного «выхода», факт жизни делает факт суицида сущей нелепостью. И единственный способ ощутить факт жизни в нем в одном – в прикосновении…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.