Несомненное и сомнительное в размышлениях Э.Майра

Несомненное и сомнительное в размышлениях Э.Майра

Несомненно: нет двух одинаковых особей. Несомненно: каждый индивидуум уникален и отличается по большому числу морфологических, физиологических и психологических признаков от всех других индивидов. Это бесспорный эмпирический факт и не менее бесспорная теоретическая истина. Вряд ли можно отыскать два совершенно одинаковых листка на дереве (и даже в целом лесу) или две абсолютно идентичные песчинки на пляже. Известно, что для всех ферми-частиц (электронов, протонов и многих других) действует принцип Паули, согласно которому две частицы не могут находиться в одном и том же квантовом состоянии.

Бесспорно и то, что равенство есть всегда и везде «равенство вопреки явной неидентичности». Уже в математике осмысленное употребление понятия (и знака) равенства предполагает очевидную разницу между приравниваемыми выражениями и их предметами: 2 · 2 = 4, a² + b² = c², Е = mc² и т. д., ибо 4 = 4 — это не равенство, а тавтология, выражающая тождество знака самому себе и не выражающая отношения этого знака к чему-либо другому. Поэтому равенство тем содержательнее и богаче в научном смысле, чем больше явных различий оно выражает, предполагает и собою охватывает, связывая в нечто единое, будь то три отрезка прямой в составе прямоугольного треугольника или скопление камешков на морском берегу, человек как биологический вид или «ансамбль» микрочастиц. Равенство вообще обрисовывает лишь предел, границы, внутри которых существует неравенство.

И наоборот, бессмысленно говорить о неравенстве, не указывая его границ, т. е. не очерчивая того предмета, внутри которого выявляется это неравенство. Бессмысленно ведь рассуждать о неидентичности монголоида и, скажем, сфероида или астероида. Неравенство или неидентичность, о которых имеет смысл говорить в науке, — это всегда и повсюду неравенство вопреки (а может быть, благодаря?) определенной идентичности, т. е. внутри границ, очерчивающих это разнообразие.

Этого никогда не следует забывать, ибо в противном случае вы всегда рискуете незаметно для себя перешагнуть в соседний род различений, совершив элементарную логическую ошибку, например приняв чисто историческое различие между людьми за их биологически врожденное различие, тем самым чисто социальную характеристику человека вы подмените его биологической характеристикой. Эту элементарную логическую ошибку совершил когда-то сам «отец логики» — Аристотель, посчитавший, что разделение людей на рабов и свободных есть различие «по природе», а не «по установлению». Вспомним, что основоположник научной физиологии высшей нервной деятельности столь же неосторожно объявил чисто профессиональное различие между людьми науки и людьми искусства прямым выражением особенностей их мозга.

Тут-то и заключается главная теоретическая трудность, главная проблема, требующая максимальной осторожности: существует ли сколько-нибудь однозначная корреляция между биологическими различиями внутри вида homo sapiens и теми различиями между индивидуумами, которые вызваны социальными (культурно-историческими) обстоятельствами их развития?

Конечно же неосмотрительным (и неточным) было бы разграничение, согласно которому все морфологические особенности списываются по ведомству биологических, а функциональные и психологические характеристики относятся к категории социальных. Так просто дело не обстоит уже в отношении морфологии. Ведь невозможно же отрицать тот факт, что многие морфологические особенности индивидуума представляют собой следствия того образа жизни, который данный индивид вынужден был избрать под давлением внешних обстоятельств, а вовсе не по предначертанию его генотипа. Так, сутулость чиновника или гипертрофированная мускулатура чемпиона-гиревика, гибкость тела акробата или кривые ноги жокея — всё это благоприобретенные особенности, которые придётся отнести в разряд социальных, хотя они зафиксированы не только функционально, но даже и анатомически, и непосредственно выступают как явно биологические.

Что же говорить в таком случае о чисто функциональных особенностях, о различиях между индивидуумами? О тех различиях, которые непосредственно связаны с работой мозга — органа, даже анатомически окончательно оформляющегося лишь в постнатальный (и весьма длительный — до 12-летнего возраста) период своего развития? Известно, что в момент рождения младенца далеко не закончена еще миграция клеток, образующих те макро- и микроструктуры мозга, которые ответственны за выполнение специфически человеческих функций, в особенности — высших психических функций.

Совершенно очевидно, что процесс формирования мозговых механизмов, особенно тех систем, которые обеспечивают осуществление внешних функциональных отправлений человеческого организма, протекает под достаточно жестким контролем со стороны социально (но никак не генетически) зафиксированных условий жизнедеятельности. Здесь функция активно создает соответствующий орган, и никак не наоборот. Тут функцию, т. е. извне, со стороны наличной культуры, заданную форму жизнедеятельности, приходится рассматривать как причину определенной структуры органа, его морфологических и функциональных характеристик, особенностей, возникающих в пределах генетически предусмотренных («генетически дозволенных») путей его развития.

Генетически зафиксированная программа развития мозга ответственна скорее не за различия, не за прижизненно складывающиеся особенности этого органа, а за сохранение видовых (общечеловеческих) особенностей, отличающих мозг любого человека от мозга особи любого другого вида. Но ведь основная особенность биологии человека заключается именно в отсутствии заранее предопределенной генами специализации в направлении к тому или другому определенному способу жизнедеятельности. Врожденная организация тела особи максимально пластична и именно потому оставляет максимум простора для прижизненно возникающих в ней вариаций. Биологически человек приспособлен к любой экологической нише именно в силу того, что не приспособлен ни к одной из них в частности.

Эта диалектически парадоксальная черта биологии человека, связанная с его «привилегированным» положением на лестнице эволюции и чрезвычайно остро, точно сформулированная Э. Майром («человек, так сказать, специализировался в направлении деспециализации»), как раз и составляет, по-видимому, то естественное (ни от каких социальных различий не зависящее) основание, на которое может и должна опираться идея социального равенства людей. Это, само собой понятно, не только не исключает, но, напротив, предполагает максимальное разнообразие вариантов индивидуального развития.

Биологически каждой особи вида homo sapiens присуща своего рода деспециализированность органов, обеспечивающих внешнюю деятельность, и резонно полагать, что именно эта деспециализированность составляет главное условие возникновения того широчайшего спектра специализаций (и неразрывно связанных с ними психических различий), который наблюдается в культурно-историческом развитии человечества.

С этой точки зрения приходится существенно по-иному, нежели это делает Э. Майр, расценивать роль и значение биологических различий между особями вида homo sapiens в процессе его становления. Прежде всего, следует заметить, что биологические различия между индивидуумами (в отношении органов высшей нервной деятельности, разумеется, а не в цвете волос или рисунка пальцевых линий) сколько-нибудь строго можно зафиксировать лишь сразу же после рождения, когда они еще не «искажены» воздействием факторов, имеющих уже не биологическую природу. В противном случае вы всегда рискуете принять за биологические различия нечто совсем иное, а именно биологически зафиксированные социальные различия, связанные с особенностями той культурной среды, внутри которой возникает и формируется психофизиология младенца.

Именно изучение однояйцевых и разнояйцевых близнецов, на которых чаще всего ссылаются сторонники гипотезы о генетической обусловленности психических особенностей, дает основание полагать, что роль врожденных сходств и различий между близнецами неуклонно уменьшается с возрастом, или, точнее говоря, с усложнением форм жизнедеятельности и соответствующих им психофизиологических механизмов.

По данным, полученным уже более трех десятилетий назад А.Р. Лурией, коэффициент генетической обусловленности высших психических функций, будучи достаточно высоким у младенцев, уже у школьников стремится к нулю. «Если проследить, — пишет А. Р. Лурия, — степень генотипической обусловленности, казалось бы, одного и того же процесса, например простой зрительной памяти, то у ребенка младшего возраста, у которого память действительно элементарна, ее изменчивость высоко обусловлена генотипом, а у школьника, у которого та же память опирается на социально сформированные средства, степень ее генотипической обусловленности резко падает, и генотипическая обусловленность ее изменчивости приближается к нулю…»[1] То же самое показало сравнительное исследование психического развития однояйцевых и разнояйцевых близнецов, проведенное А.Н. Леонтьевым[2].

Так что именно близнецы, на которых так охотно ссылаются сторонники гипотезы о прямой генетической обусловленности высших психических функций, свидетельствуют о неправомерности попыток установить непосредственную связь исходного биологического материала с особенностями психофизиологии, возникающими на его основе в ходе жизнедеятельности, всецело определяемой условиями культурно-исторической среды.

Совершенно очевидно, что максимально сходный биологический материал может послужить основой для возникновения максимально несходных психических образований так же легко, как и, наоборот, очень далекие друг от друга по генотипу индивидуумы могут стать очень близкими по типу психики, по характеру и уровню развития психических способностей. Эта истина опирается на гораздо более широкую и представительную базу фактов, нежели те косвенные выводы, которые делаются на основе статистически обработанных замеров «КИ» (коэффициента интеллектуальности) близнецов, выросших в разных семьях. Результаты подобных замеров можно было бы посчитать доказательными лишь при том условии, если бы один из близнецов сразу же после рождения был отослан на воспитание, скажем, в эскимосскую ярангу, а другой оставлен в условиях европейской семьи…

Если всё это учитывать, то придется признать, что гораздо больше оснований в пользу того вывода, согласно которому врожденные особенности представляют собой нечто более или менее нейтральное и индифферентное по отношению к социальным (по происхождению и по сути) психофизиологическим особенностям мозга человека. Разумеется, до тех пор, пока эти биологические особенности не выходят за пределы медицинской нормы.

Иначе говоря, когда речь идет о высших психических функциях и обеспечивающих их подвижных физиологических органах, а не о рисунке пальцевых линий или о цвете волос, именно биологию следует рассматривать как нечто существенно недифференцированное, а социально организованную жизнедеятельность в конкретно-исторических формах ее культурной эволюции — как действительную причину возникновения психических различий.

Такое понимание, как нам кажется, гораздо лучше согласуется и с фактами, и с логикой, и с интересами научного обоснования великой демократической идеи равенства всех людей, нежели позиция, к которой в данном пункте склоняется, по-видимому, Э. Майр, когда он связывает факт наличия социально значимых различий между индивидуумами исключительно с врожденной неидентичностью, а социальному аспекту человеческого развития отводит всего-навсего роль морально-юридического «гаранта», лучше или хуже обеспечивающего (а чаще, как констатирует сам Э. Майр, не обеспечивающего) сохранение и поощрение биологически предопределенных различий.

В этом пункте позиция Э. Майра представляется очень неубедительной. Плохо бы обстояло дело с демократическим принципом равенства, если бы он опирался исключительно на моральные основания (на «моральные качества, которыми многие индивидуумы, видимо, не обладают») и не имел бы под собой более прочного, объективного, ни от каких моральных установок не зависящего биологического фундамента…

Объективное основание принципа равенства как социального и этического принципа приходится всё же видеть в том, что все индивидуумы, принадлежащие к виду homo sapiens, наделены природой органами, заранее не предопределенными к тому или иному конкретному способу деятельности и именно поэтому способными к усвоению любого из них. Этой видовой особенностью обладает каждый человек, и в этом отношении все индивидуумы, «вопреки явной неидентичности» во всех других отношениях, идентичны, одинаковы, равны.

Эту идентичность невозможно отвергать, не зачёркивая вместе с нею и самое понятие вида как объективно (т. е. биологически, а не морально) существующего единства во всём наличном многообразии. Это означает, что биологически каждый индивидуум имеет равные возможности к развитию в любом из социально заданных современной ему культурой направлений специализации. Попросту говоря, природа не предопределяет, кем кому именно быть, какую именно специализацию обретёт при жизни биологически деспециализированный мозг. Последнее (специализация) есть следствие уже чисто социальных, но ни в коем случае не биологических процессов. В генах, естественно, не записано (и не может быть записано), будет ли данный индивидуум говорить на английском или на русском языке, станет ли он банкиром или антропологом, скрипачом или рабочим у конвейера, священником или атеистом…

Возникающее на основе биологического равенства социальное неравенство индивидуумов есть одновременно и отрицание естественного равенства, и форма его осуществления. Эту диалектику надо, очевидно, понимать так, что в ходе индивидуального развития в известных условиях реализуется лишь одна из генетически заложенных в каждом человеке возможностей за счет отсечения всех остальных, так что биологически универсальный мозг развивается односторонне — как мозг скрипача, инженера и т. д. Само собой понятно, что в хромосомном коде никак не записано, какие возможности развития мозга будут реализованы, а какие подавлены. Это зависит уже не от биологических сходств и различий, а исключительно от случайности рождения и столь же случайных обстоятельств индивидуальной биографии.

К сожалению, из поля зрения Э. Майра целиком выпала проблема всех тех различий между индивидуумами, которые непосредственно и очевидно вызываются и поощряются разделением труда, а стало быть, и разделением способностей между индивидуумами, которое к тому же фиксируется пожизненным закреплением за ними профессионально специализированных функций (и соответствующих психофизических особенностей).

Но поскольку действия этого мощного социального сепаратора особенностей — ничтожных вначале и разительно огромных в итоге — оставлено им без внимания и поскольку он вместе с тем усматривает единственный источник различий между индивидуумами в «генетической неидентичности» их органов высшей нервной деятельности, он неизбежно соскальзывает в русло очень коварной логики — логики натуралистического истолкования наличной системы разделения общественного труда, наличной системы разделения способностей и возможностей их развития.

Эта логика неизбежно ведёт к тому, что все различия между взрослыми индивидуумами, представляющие собой биологически зафиксированные результаты дифференцирующего и сепарирующего действия наличной системы разделения труда, начинают казаться биологически врождёнными различиями между ними. И вот наличная стихийно сложившаяся социальная система разделения труда со всеми ее профессиональными, классовыми, сословными и прочими стратификациями начинает выглядеть как естественная, уже в генетическом коде предусмотренная, как единственно соответствующая биологической природе человека и потому — как наилучшая форма социального «использования генетического потенциала каждого человека»…

В том-то и заключается коварство логики натуралистического объяснения наличных социальных различий, что наличная — исторически преходящая и далеко не наилучшая — форма разделения труда между людьми, связанная с поощрением уродливо-одностороннего развития способностей и с подавлением всех остальных биологически возможных направлений функционально-психического развития, с гипертрофией одних функций и атрофией других, — всё это начинает представляться максимально эффективной формой использования генетического потенциала каждого отдельного индивидуума, а потому и всей популяции в целом.

На самом же деле такое использование представляет собой скорее варварское разбазаривание возможностей, заложенных в человеке природой. Это такая же варварская эксплуатация биологического материала, как и использование, скажем, леса на дрова. Конечно, лес годится и на это, как и любой индивид генетически пригоден для использования в качестве тягловой силы…

«Наилучшее использование генетического потенциала» человека состоит, видимо, все-таки во всестороннем развитии всех возможностей, генетически заложенных в каждом человеке, а не в селективном культивировании тех специфических способностей, которые природой распределяются якобы неравномерно.

По этой причине совершенно невозможно согласиться с Э. Майром в той части его размышлений, которая касается политики в области образования. Э. Майр утверждает, что старый лозунг «одинаковое образование для всех» несовместим с представлением о биологической неравноценности детей и потому должен быть отвергнут как «пагубный», ибо его осуществление может привести лишь к «катастрофе», к крушению «истинной демократии».

В этом пункте Э. Майру трудно отказать в логичности, так как представление о биологической неравноценности детей в отношении возможностей их интеллектуального и психического развития на самом деле несовместимо с программой действительно демократической реорганизации системы народного образования, с требованием именно единого для всех, именно общего для всех и к тому же трудового и политехнического образования. Тут действительно есть альтернатива: либо вы всем детям создаёте абсолютно равные (т. е. обеспеченные не только формально, юридически и морально, но и реально, т. е. прежде всего экономически) условия интеллектуального, психического развития (и притом с колыбели), либо вы создаёте систему привилегий в отношении социальных условий для детей, уже до школы попавших в более благоприятные условия развития.

Если даже допустить, что различия в уровне развития детей как-то связаны с врождёнными различиями, то несомненно все же, что в гораздо большей мере они определяются факторами чисто социального порядка.

Само собой понятно, что программа общего и единого для всех образования ни в коей мере не ставит под угрозу индивидуальность с ее неповторимым своеобразием. Напротив, чем шире та культурная база, к которой приобщаются индивидуумы, чем шире круг индивидуумов, с колыбели приобщающихся к культуре, тем больше простора и возможностей для появления и проявления индивидуальных особенностей, склонностей, увлечений, тем полнее реализуется генетический потенциал у каждого индивидуума и вида в целом.

Однако абсолютно непонятно, почему нужно связывать эти индивидуально-психические особенности, возникающие на базе максимально широкой общей культуры, непременно с врожденными особенностями мозга, с различиями в биохимической структуре дезоксирибонуклеиновых молекул? Они могут быть с ними связаны (хотя и неизвестно как), а могут быть и не связаны…

Так не рискованно ли ставить решение столь серьезной социальной проблемы, как проблема образования, в зависимости от принятия или непринятия столь сомнительной гипотезы, как гипотеза о прямой зависимости между психическими особенностями социально развитой индивидуальности (личности) и особенностями врожденной морфологии ее мозга? А что, если прямой и однозначной связи тут нет, а есть лишь сложно опосредованная социальными условиями развития и каждый раз индивидуально-неповторимая связь? На этот счет концепция Э. Майра ответа, по-видимому, не дает и дать не может. Нам кажется поэтому, что его рассуждения о политике в области образования находятся в очень непрочной, а скорее даже в мнимой логической связи с его же собственными биологическими воззрениями, с пониманием человека как вида, биологически специализированного лишь в одном направлении — деспециализации, т. е. универсальности.