4

4

Но она исключает и духовную ложь.

Проблема лжи есть глубокая и тонкая проблема. Ее можно разрешить только при религиозном понимании дела.

Напрасны были бы попытки свести ложь к неверному слову об эмпирической (внешней или внутренней) действительности. Такое слово может содержать в себе «вещи», несоответствующие трезво воспринимаемым обстоятельствам, и тем не менее не быть ложью, ибо в нем не будет ничего предосудительного или постыдного, тем более ничего порочного, разрушительного или гибельного. Так, шутка и карикатура нарочно изображают действительность неточно или неверно, искаженно, или преувеличенно; но они не становятся от этого ложью, даже и в том случае, когда имеются наивные простецы, не понимающие шуточность шутки и карикатурность карикатуры. Так, миф, легенда и сказка очень мало заботятся о своем соответствии «эмпирическим обстоятельствам» или «историческим событиям», но не являются ложью: они не повинуются фактам и не признают своей обязанности «копировать действительность», ибо они сами создают свою, новую действительность высшего значения и назначения. Вообще говоря, — художественная правда неповинна послушанием факту, и свойственная ей особливая «неправдоподобность» является не ложью, а художественной ошибкой.

Но бывают в жизни и другие «несоответствия факту», которые нельзя относить ко лжи. Можно «сказать неправду» или «скрыть правду» — и не солгать. Человек, добросовестно ошибающийся, говорит неправду, но не лжет. Люди, окружающие тяжелобольного, во главе с врачом, нередко скрывают от него правду и произносят заведомую неправду, но не становятся от этого лжецами. Подобно этому от матери скрывают смерть нежно любимого сына и иногда создают вокруг нее целую сеть изобретенной неправды, и сами тяготятся этим; но назвать все это «ложью» можно только из черствого педантизма.

Нет и не может быть такого морального правила: «говори всегда всю правду». «Вся правда» вообще нам не дана: действительность слишком сложна, глубока и изменчива для того, чтобы можно было за ней угнаться; и если бы кто-нибудь попытался следовать этому мнимому моральному правилу, то ему пришлось бы говорить непрерывно с утра до вечера и перед сном убедиться, что ему не удалось сказать «всю правду», что он напрасно старался и что он прожил «утраченный день». Дело нисколько не улучшилось бы, если бы это правило было ограничено субъективными пределами: «говори всегда все, что тебе кажется правдой»: можно с уверенностью сказать, что к такому «правдивому говоруну» скоро пригласили бы нервного врача. Из этого мнимого правила можно совсем исключить термины «всегда» и «все» — и притом в силу того, что нет и не может быть в жизни всегда уместного и все исчерпывающего морального образа действий. Нельзя даже установить такое правило: «никогда не говори неправды»: ибо жизнь знает случаи, когда по соображениям любви, сострадания, духовного такта, воспитания или спасения чужой жизни необходимо бывает сказать неправду или умолчать правду.

Итак, необходимо отличать неправду от лжи. Проблема неправды ориентируется на эмпирических фактах и несоответствии им; она не есть проблема морали и не подлежит ее строгим законам; она есть проблема художественного творчества, жизненного такта и любви к людям и повинуется высшим духовным целям человеческого существования. Напротив того, проблема лжи ориентируется на духовных состояниях человека и на несоответствии им; она есть проблема духовного характера и религиозной центрированности и может быть понята и разрешена только в этой связи. Ложь касается не «обстоятельств», а «обстояний»; не «внешнего», а «внутреннего»; не повседневного существования, а духовного бытия; не «слишком человеческого» и не «чисто человеческого», а божественного в человеческом. Ее основную природу следует всегда искать не в расхождении между словом и фактом или между словом и жизненным содержанием, а в отношении слова, веры и дела к духовно-религиозному центру личности.

Если предательство есть беспредметная измена человека своему религиозному Центру, то ложь состоит в заведомом искажении человеком своего центрального луча или своего личного отношения к нему.

Ложь возникает и утверждается на линии, связующей предметный Центр личности с содержанием подчиненной ему личной «периферии». Это расхождение может быть активно осуществленным или пассивно допущенным. Оно может остаться скрытым внутри и наружно непроявленным (ложь самому себе), но может быть выражено словом, жестом или поступком (ложь другим людям). Оно может состоять в утаивании от самого себя — оттенков своего внутреннего настроения, осужденного центральным лучом; но оно может выражаться и в криводушном перетолковании показаний самой Купины. Наконец, оно может привести и к неверному, искажающему описанию внешних обстоятельств или событий. В последнем случае за неправдой обнаруживается сущая ложь; неправда утрачивает свой невинно-нейтральный характер, и человек получает основание сказать другому, что тот солгал.

Во всех этих случаях обнаруживается центральная неискренность человека, которая и составляет основную природу лжи. Ложь пребывает в главном измерении вещей, людей и отношений. Ее опасность и гибельность состоят в том, что она нарушает или прямо разрушает божественную ткань в человеческой жизни. Когда человек лжет, то он лжет: или Богу о себе; или другим людям о Боге; или другим людям о себе перед лицом Божиим; или себе и другим о других в их божественном измерении.

Он лжет Богу о себе, не находя пути к чистосердечному покаянию («непщевати вины о гресех»), не допуская себя до честноцельной веры или не признаваясь в своем неверии и полуверии. Он лжет себе о Боге, малодушно или злоумышленно искажая про себя Божии заповеди, зовы совести, лучи Откровения, глубины Предмета, совершенства Творца, великие горизонты потустороннего мира. Он лжет другим людям о Боге, исповедуя догмат при отсутствии веры; проповедуя без очевидности; молясь без плеромы; предаваясь магии, чернокнижию или диаволопоклонству; морализируя из порочной души, беспочвенно доктринерствуя о главном; произвольно выдумывая о Предмете, вместо того, чтобы созерцать Его существо — в религии, в философии, в искусстве (модернизм!), в этике; опорочивая добрых, восхваляя злодеев, пропагандируя злое и погибельное, льстя тиранам; ведя продажную, корыстную, беспочвенную культурную критику. Он лжет другим о себе перед лицом Божиим — во всяком ложном чудотворении. Он лжет себе или другим о других в их божественном измерении — при всяком очернении, оклеветании, при всякой беспочвенной подозрительности, в припадке мизантропии и человекопрезрения.

Во всех этих состояниях и деяниях — человек искажает Божий луч и пресекает его благодатное действие; он изменяет и подменяет истину в Божием деле. Этим он мешает Свету овладеть жизнью, переродить и освятить ее ткань. Он подчас еще не изменяет окончательно своей Купине, не отрекается от нее и не предательствует; но он повреждает ее дело искажениями и уклонениями, несоответствием между тем, что составляет Божию правду, и тем, что он выдает за правду себе и другим.

Поэтому можно сказать, что каждая ложь таит в себе зачаток или возможность предательства, т. е. начинающуюся измену Центру. Эта измена еще не завершается — ни окончательным выходом из луча, ни образованием другого «полуцентра» с его тусклыми «полулучами». Ибо во лжи — человек пытается, не выходя целиком из центральных лучей, исказить или подменить их непосильное для него содержание.

Выражая это совсем просто, можно сказать: ложь ядовита, как ложь о главном, о центральном, о божественном, о вере, об очевидности, о добре и зле, о совести, о чести, о совершенном. Лучи этого Главного стремятся проникнуть во все состояния, свойства, дела; а ложь пресекает этот великий и драгоценный процесс. И поэтому сознательный лжец является противником Бога, повреждающим свое достоинство и свою честь: ложь бесчестит человека.

И вот, если неправда совсем не задевает Главного, то она опасна только как начало и возможность большего, как «прелюдия» ко лжи, как первое и слабое подобие ее или же как посев напрасных ожиданий и недоверчивости в душах других людей. Вот почему религиозный человек не может быть лжецом: ложь органически противна ему; он просто не способен к ней; и если ему приходится говорить бытовую неправду, то он больше всего заботится о том, чтобы она не коснулась Главного, не пресекла Божиих лучей и не превратилась в ложь, проникая с повседневной поверхности поступка в его духовную глубину.

Можно сказать, что ложь не связана непременно со словом, ибо ее ядовитейшая разновидность осуществляется в бессловесных компромиссах с самим собой перед лицом меркнущего центрального огня. Конечно, человек может лгать и словами, но рекомая ложь есть лишь последствие и проявление молчаливой лжи, созревшей до слова и нашедшей себе выражение в нем.