3. Перспективы расы

3. Перспективы расы

Чем дольше я пребывал на Другой Земле, тем сильнее подозревал, что должно было быть какое-то важное определяющее различие между этой человеческой расой и моей собственной. В некотором смысле, различие, очевидно, было в балансе природных особенностей. Homo sapiens был в целом лучше общественно интегрирован, более одарен здравым рассудком, менее склонным впадать в крайности вследствие умственного упадка.

Пожалуй, самым поразительным примером экстравагантности «других» была роль, которую играла религия в их наиболее продвинутых сообществах. Религия здесь обладала гораздо большей властью, чем на моей планете, а религиозные учения древних пророков были способны разжечь даже мое инопланетное и спокойное сердце. Однако религия, как это было видно в окружавшем меня современном обществе, была далеко не нравоучительной.

Начну с того, что на развитие религии на Другой Земле очень сильно повлияло вкусовое восприятие ее жителей. Племенные боги, конечно же, были одарены вкусовыми характеристиками, наиболее волнительными для членов конкретного племени. Позже, когда возник монотеизм, описания всемогущества Бога, его мудрости, его справедливости, его милосердия всегда сопровождались описаниями его вкуса. В мистической литературе Бог часто сравнивался с древним и выдержанным вином; а из некоторых описаний религиозного опыта было ясно, что этот вкусовой экстаз был во многом похож на то благоговение, которое испытывают гурманы, наслаждаясь каким-нибудь редким вином.

К несчастью, из-за слишком большого разнообразия вкусовых расовых типов, общее согласие по поводу вкуса Бога очень редко достигалось. В результате часто разгорались религиозные войны, чтобы решить, был ли Господь преимущественно сладким или соленым, или же в нем преобладал один из множества оттенков вкуса, которые люди моей расы не могут даже воспринять. Некоторые учители настаивали на том, что почувствовать его могут только ноги, другие же говорили, что только руки или рот, третьи – что познать его можно только путем тонкого комплекса вкусовых ощущений, известного как непорочный союз, который представлял собой чувственный – и, в основном, сексуальный – экстаз, вызываемый ожиданием установления связи с богом.

Другие учители заявляли, что хотя Господь и был, действительно, вкусным, это было не в телесном смысле, что сущность его сохраняется в чистом духе, и что ему принадлежит вкус, более тонкий и приятный, чем вкус возлюбленной, потому что он объединяет в себе все самые лучшие духовные ароматы людей и бесконечно больше.

Некоторые дошли до того, что заявили, будто о вкусе Бога надо думать вовсе не как о вкусе личности, а как о самом существовании подобного вкуса. Бвалту частенько говаривал: «Господь есть либо вселенная, либо вкус творения, пропитывающий все на свете».

Где-то десятью или пятнадцатью веками раньше религия, насколько я понял, была более духовно возвышенной: на планете не было ни церквей, ни духовенства, но религиозные идеи доминировали в жизни каждого человека до степени, казавшейся мне невероятной. Потом возникли церкви и духовенство, чтобы сыграть важную роль в сохранении того, что теперь, очевидно, было падающим религиозным сознанием. Еще позже, за несколько веков до Промышленной Революции, институт религии получил такую власть над самыми цивилизованными народами, что три четверти их общего дохода тратились на содержание религиозных учреждений. Рабочие, которые за гроши трудились на собственников, отдавали большую часть своих жалких заработков священникам и жили в еще большей нищете, чем жили бы без этого.

Наука и промышленность вызвали одну из тех резких и внезапных революций мысли, столь свойственных «другим». Почти все церкви были разрушены или преобразованы в заводы или индустриальные музеи. В моду вошел атеизм, который впоследствии преследовался. Все лучшие умы стали агностиками. Однако еще позже, видимо испугавшись последствий материалистической культуры, гораздо более циничной и вопиющей, чем наша, самые индустриализированные народы начали снова обращаться к религии. Для естественных наук предусматривалось духовное основание. Старые церкви были заново освящены, и построено так много новых религиозных зданий, что скоро их стало столько же, сколько кинотеатров – у нас. И действительно, новые церкви постепенно впитали в себя кино и стали устраивать непрерывные показы картин, в которых были мастерски смешаны страстные оргии и духовная пропаганда.

Во время моего визита церкви уже восстановили всю свою былую власть. Радио, действительно, когда-то пыталось с ними соперничать, но они быстро поглотили и его. Они по-прежнему отказывались транслировать по радио непорочный союз, поддерживая свой престиж расхожим мнением, что непорочный союз слишком духовен, чтобы его можно было транслировать в эфире. Однако самые продвинутые священнослужители соглашались, что если когда-нибудь и будет установлена всемирная система «радиосчастья», то эту трудность можно будет преодолеть. А коммунизм в это время утверждал свои антирелигиозные взгляды; однако в двух великих коммунистических странах официально установленная «антирелигия» сама становилась религией во всем, кроме названия. У нее были свои учреждения, свои служащие, свои ритуалы, своя мораль, своя система отпущения грехов, свои метафизические доктрины, которые, хотя и были в основе своей материалистическими, оказывались не в меньшей степени предрассудками. А запах божественности был заменен запахом пролетариата.

Религия тогда была настоящей силой в жизни всех этих народов. Но было в их вере что-то странное. В каком-то смысле она была искренней, даже благотворной: ведь во всех маленьких личных искушениях и самых очевидных и стереотипных моральных выборах «другие люди» были гораздо более последовательными, чем мы. Но я обнаружил, что типичный современный «другой» был добросовестным только в светских ситуациях, а истинной моральной чувствительности ему странно не хватало. Так, хотя практическая щедрость и внешняя дружба встречались чаще, чем у нас, совершались самые дьявольские моральные преследования, причем абсолютно осознанно. Наиболее сентиментальные должны были всегда быть начеку. Глубокие взаимные чувства были случайны и редки. В этом страстно социальном мире души грызло одиночество. Люди регулярно «собирались вместе», но на самом деле у них это никогда не получалось. Каждый боялся остаться наедине с самим собой; однако в компании, вопреки всеобщему изображению дружбы, эти странные существа оставались далеки друг от друга, как звезды. Потому что каждый искал в глазах соседа отражение самого себя и не был способен заметить что-либо другое. А если все же замечал, то приходил в ярость и испуг.

Вот еще один поразительный факт, касающийся религиозной жизни «других» во времена моего визита. Хотя все были верующими, и богохульство внушало ужас, обыденное отношение к божественности характеризовалось богохульным коммерческим подходом. Люди считали, что божественный запах можно купить навеки за деньги или через ритуал. Более того, Бог, которому они молились на прекрасном и сердечном древнем языке, считался теперь либо справедливым, но ревностным работодателем, либо снисходительным родителем, или же идеализированной физической энергией. Венцом вульгарности было убеждение, что никогда ранее религия не была столь широко распространена и столь просвещена. Почти все считали, что только сейчас люди начали понимать в мудрых учениях древних пророков именно то, что сами пророки имели в виду. Современные писатели и радиоведущие заявляли, что они переинтерпретировали священные писания так, чтобы те соответствовали просвещенным религиозным нуждам века, провозглашенного Веком Научной Религии.

За всем этим самодовольством, характерным для цивилизации «других» перед началом войны, я стал часто замечать смутное беспокойство и тревогу. Конечно, по большей части люди занимались своими делами с такими же сосредоточенностью и самодовольством, как и на моей родной планете. Они были слишком заняты, зарабатывая себе на жизнь, женясь, создавая семьи, пытаясь получить лучшее друг от друга, чтобы тратить время на размышления о смысле жизни. При этом они часто имели вид человека, который забыл что-то очень важное и копается в памяти, пытаясь вспомнить, или стареющего проповедника, который использует в своей речи старинные красочные выражения, не имея представления об их точном значении. Я все больше подозревал, что эта раса, несмотря на все ее достижения, держалась на великих идеях прошлого, придерживалась концепций, которые она давно уже не могла понять, отдавала устную дань уважения идеалам, к которым больше не могла искренне стремиться, и пыталась существовать в системе понятий, многие из которых могли успешно применяться только в умах чуть лучшего свойства. Эти понятия, казалось мне, должны были быть созданы расой, одаренной не только более великим интеллектом, но и значительно большей и более всеобщей способностью жить в обществе, чем это было возможно сейчас на Другой Земле. Они, казалось, были основаны на убеждении, что все люди – добрые, разумные и внутренне дисциплинированные.

Я часто расспрашивал об этом Бвалту, но он всегда уходил от ответа. Напомню, что я имел доступ ко всем его мыслям, пока он целенаправленно не пытался их скрыть; он мог в любой момент, сделав особое усилие, думать приватно. Я давно подозревал, что он что-то скрывает от меня, но вот он наконец рассказал мне эти странные и трагические факты.

Это было спустя несколько дней после бомбардировки столицы его страны. Через глаза и очки противогаза Бвалту я видел последствия той бомбардировки. Мы не попали в сам этот кошмар, но попытались вернуться в город, чтобы принять участие в спасательных работах. Но мало чем могли помочь. Жар, излучаемый пылающим центром города, был так силен, что мы не могли подойти ближе первых пригородов. Но даже там улицы были почти непроходимы, завалены павшими зданиями. Повсеместно среди каменных обломков виднелись человеческие тела, изувеченные и обугленные. Большая часть населения была завалена руинами. На открытых пространствах лежало много тел людей, отравленных газом. Спасательные команды беспомощно бродили по руинам. Небо было затянуто дымом, через который лишь изредка проглядывало Другое Солнце и дневные звезды.

Побродив какое-то время по руинам, тщетно пытаясь найти, кому помочь, Бвалту сел на камни. Видимо, это бедствие «развязало ему язык», если можно так выразиться, чтобы описать неожиданную откровенность в его мыслях, направленных ко мне. Я сказал что-то насчет того, что будущий век будет с изумлением смотреть на это безумие и разрушения. Он вздохнул в противогазе и ответил: «Моя несчастная раса, похоже, обрекла себя на гибель, на этот раз необратимо». Я возразил: хотя наш город и был уже сороковым из уничтоженных, наверняка наступит день, когда люди одумаются, и раса наконец преодолеет этот кризис и пойдет дальше, будет становиться все сильнее и сильнее. Тогда Бвалту рассказал мне странные вещи, которые, по его словам, он давно хотел мне рассказать, но почему-то никак не решался. Хотя многие ученые и студенты современного мирового сообщества уже и начинали смутно догадываться об истине, точно знал ее только он и еще немногие другие.

Наш вид, сказал он, по-видимому был подвержен странным и существующим с древних времен флуктуациям природы, которые длились уже около двадцати тысяч лет. Все расы во всех климатических зонах, казалось, проявляли этот величественный ритм духа и одновременно страдали от него. Причина его была неизвестна. Было похоже, что мощному воздействию подвергается вся планета сразу, и возможно, оно на самом деле исходит из одной начальной точки и быстро распространяется по всем землям. Совсем недавно один продвинутый ученый предположил, что это могло быть вызвано переменами в интенсивности «космического излучения». Геология подтвердила, что такие колебания космического излучения действительно случались, и, возможно, были вызваны изменениями в соседнем скоплении молодых звезд. В том, что психологический ритм совпадал с астрономическим, все еще имелись сомнения, но многие факты указывали на то, что когда излучение было наиболее интенсивным, человеческий дух приходил в упадок.

Бвалту не был убежден этими рассуждениями. Он скорее склонялся к мнению, что периодические подъемы и падения человеческого разума происходили по местным причинам. Каково бы ни было верное объяснение, в прошлом, несомненно, уже неоднократно достигался высокий уровень цивилизации, но некое мощное влияние снова и снова глушило умственные способности человеческой расы. В нижних точках этих огромных волн «другие» опускались до состояния умственной и духовной нищеты, какой наша раса не знала со времен доисторических людей. Но на гребне волны людской интеллект, моральная целостность и духовные воззрения, казалось, поднимались до высоты, которую мы сочли бы сверхчеловеческой.

Снова и снова раса поднималась из дикости, переходила от варварской культуры в фазу всемирного процветания и взаимопонимания. Целые народы одновременно подхватывали возрастающую склонность к благородству, самопознанию, внутренней дисциплине, к тому, чтобы активно и всепроникающе мыслить и искренне верить.

Как следствие, в течение нескольких веков весь мир цвел свободными и счастливыми обществами. Заурядные человеческие существа обладали беспрецедентной ясностью мысли и общими усилиями избавлялись от социальной несправедливости и личной жестокости. Последующие поколения, наследственно одаренные способностями и благоприятной средой, создавали всемирную утопию пробужденных мыслящих существ.

Потом происходило ослабление какой-нибудь связки. Золотой век сменялся серебряным. Живя за счет достижений прошлого, лидеры мысли терялись в джунглях тонкостей или прозябали, истощенные, в жалкой неопрятности. Одновременно с этим падала нравственность. Люди становились менее искренними, менее чувствительными к нуждам других, прекращались внутренние искания – в общем, они теряли способность жить в обществе. Социальная машина, работавшая нормально, пока граждане сохраняли определенный уровень гуманности, опрокидывалась волной беззакония и коррупции. Свобода уничтожалась тиранами и тираническими олигархиями. Охваченные ненавистью низшие классы служили оправданием этому. Так, постепенно, хотя материальные блага цивилизации могли бы тлеть еще века, духовное пламя угасало, оставляя лишь искорку в нескольких разрозненных личностях. Потом наступало варварство, за которым следовал провал почти первобытной дикости.

В целом, казалось, было одно более высокое достижение на одном из последних гребней, чем на гребнях «геологического» прошлого. По крайней мере, в этом убеждали себя некоторые антропологи. Считалось, что нынешний пик цивилизации – наивысший из всех, что подъем еще будет продолжаться и что благодаря новым уникальным научным знаниям удастся найти способ сохранить здравый рассудок расы от очередного упадка.

Нынешнее состояние вида было, действительно, исключительным. Ни в один из прежних известных циклов наука и механизация не достигали таких вершин. Насколько можно было понять из разрозненных остатков предыдущего цикла, изобретательская мысль не заходила дальше грубых механизмов, известных у нас в середине девятнадцатого века. Считалось, что в более ранних циклах стагнация наступала на еще более ранних стадиях индустриализации.

В это время, хотя в интеллектуальных кругах не сомневались, что пик цивилизации еще не наступил, Бвалту и его друзья были убеждены, что пик этой волны уже прошел много веков назад. Большинству людей, конечно, десятилетие, предшествовавшее войне, казалось лучше и более цивилизованным, чем любой предыдущий век. В их понимании цивилизация и механизация – почти одно и то же, а никогда ранее не было такого триумфа механизации. Выгоды научной цивилизации были очевидны. Для преуспевающего класса она обеспечивала больший комфорт, лучшее здоровье, большую значимость, продление молодости и систему технических знаний, настолько обширную и сложную, что невозможно было знать больше, чем ее общие очертания или какой-нибудь маленький кусочек во всех подробностях. Более того, развитие средств коммуникаций позволило установить тесные связи между всеми народами. Локальные идиосинкразии меркли перед радио, кино и граммофоном. В сравнении с этими обнадеживающими признаками было легко видно, что человеческая конституция, хотя и усиленная улучшенными условиями, была все менее и менее стабильна, чем раньше. Медленно, но верно распространялись определенные губительные болезни. В частности, все чаще встречались и все более пагубными становились заболевания нервной системы. Циники говорили, что психиатрических больниц скоро станет больше, чем церквей. Но это была всего лишь насмешка циников. Бытовало почти всеобщее убеждение, что, несмотря на все войны, экономические проблемы и социальные противоречия, все хорошо и в будущем станет еще лучше.

Истина же, говорил Бвалту, почти точно в другой стороне. Как я и думал, было безошибочно видно, что средний уровень интеллекта и нравственность пошли на убыль по всему миру, и они будут продолжать падать. Раса уже жила лишь за счет прошлого. Все великие, приводящие к развитию идеи современного мира были высказаны века назад. С тех пор действительно совершились приложения этих идей, менявшие мир; но ни одно из этих сенсационных изобретений не зависело от крайне проницательной и понимающей интуиции, которая изменила весь образ мышления в ранние века. Бвалту признал, что в последнее время действительно были революционные научные открытия и теории, но ни одна из них не содержала по-настоящему новых принципов. Все они были просто новыми комбинациями уже известных. Научный метод, изобретенный несколько веков назад, был столь плодотворным, что мог легко продолжать приносить урожаи еще много веков даже в руках рабочих, неспособных к какой-либо высокой степени оригинальности.

Однако измельчание ментального калибра было наиболее заметно не в научной сфере, а в умственной и практической деятельности. Я сам, с помощью Бвалту, научился ценить до некоторой степени литературу того удивительного периода, бывшего много веков раньше, когда каждая страна, казалось, цвела искусством, философией и религией; когда люди, народ за народом, меняли свои социальные и политические порядки, чтобы обеспечить определенную степень свободы и процветания всем; когда страна за страной смело разоружалась, рискуя быть уничтоженной, но пожиная мир и процветание; когда распускались полицейские силы, а тюрьмы переделывались в библиотеки или колледжи; когда оружие и даже замки и ключи становились лишь музейными экспонатами; четыре великие всемирные религиозные организации открыли свои тайны, раздали свое богатство обездоленным и провели триумфальную кампанию за объединение, а затем обратились к земледелию, ремеслу, обучению, как и следовало скромным приверженцам новой, лишенной священников, веры, Бога, религии всемирного объединения и бессловных молитв.

А примерно через пять сотен лет замки с ключами, оружие и доктрины начали возвращаться. Золотой век оставил после себя только чудесную и непостижимую теперь традицию и набор принципов, которые, хотя и неправильно теперь понимаются, все же были лучшими руководствами в обезумевшем мире.

Те ученые, которые связывали умственную деградацию с усилением интенсивности космического излучения, утверждали, что если бы люди открыли науку на много веков раньше, когда им еще предстоял период величайшей жизненной силы, все было бы хорошо. Она бы быстро справилась с социальными проблемами, сопутствующими индустриальной цивилизации. Она бы создала не только «средневековую», но и высокомеханизированную утопию. Она бы наверняка нашла способ справляться с избытком космического излучения и предотвратила бы деградацию. Но наука пришла слишком поздно.

С другой стороны, Бвалту подозревал, что деградация была вызвана каким-то фактором в самой человеческой природе. Он склонялся к тому, что это было следствием цивилизации, что, меняя всю окружающую среду человеческого вида, казалось бы, к лучшему, научное развитие невольно создало условия, вредные человеческому духу. Он не воображал, что знает, была ли эта беда вызвана увеличением содержания в питании искусственной пищи, или усилением нервного напряжения в современных условиях, или вмешательством в естественный отбор, или более мягким воспитанием детей, или чем-то другим. Возможно, ни одно из этих относительно недавно возникших обстоятельств не было причиной, потому что все указывало на то, что деградация началась еще на заре научного века, если не раньше. Быть может, гниение началось из-за какого-то загадочного фактора в условиях самого золотого века. Может даже быть, предполагал Бвалту, что чистое общество вырабатывало свою собственную отраву, что молодое человеческое существо, выращенное в совершенном обществе, в настоящем «Граде Божием» на земле, неизбежно должно было склониться в сторону морального и интеллектуального бездействия, в сторону романтического индивидуализма и буйных веселых развлечений; и что, как только это убеждение укоренилось, наука и механизированная цивилизация подтолкнули духовное разложение.

* * *

Незадолго до того, как я покинул Другую Землю, один геолог нашел древнюю схему очень сложного радиопередатчика. Она была похожа на литографическую плитку, изготовленную около десяти миллионов лет назад. Других следов от высокоразвитого общества, изготовившего ее, не осталось. Эта находка была шоком для интеллигентного мира; однако для утешения было распространено известие, что когда-то существовал какой-то нечеловеческий и менее выносливый вид, развивший непродолжительную цивилизацию. Считалось, что человек, однажды достигнув такой культурной вершины, не мог с нее упасть.

По мнению Бвалту, человек время от времени взбирался примерно на такую же высоту лишь для того, чтобы быть отброшенным назад каким-то скрытым следствием его собственных достижений.

Когда Бвалту излагал эту теорию среди руин его родного города, я предположил, что когда-нибудь, если не в этот раз, человек успешно пройдет эту критическую точку в своем развитии. Тогда Бвалту заговорил о другом, что, похоже, указывало на то, что мы были свидетелями финального акта этой длительной и повторяющейся драмы.

Ученым было известно, что из-за слабой гравитации их мира, атмосфера, и без того скудная, устойчиво слабела дальше. Рано или поздно человечеству придется встать перед лицом проблемы остановки этой непрерывной утечки драгоценного кислорода. До сих пор жизнь успешно адаптировалась к растущему разрежению атмосферы, однако человеческая физиология уже достигла пределов адаптивности в этом отношении. Если утечка не будет остановлена в ближайшем будущем, то раса неизбежно погибнет. Единственная надежда была на то, что какое-нибудь решение этой атмосферной проблемы будет найдено до начала очередного варварского периода. Была лишь слабая надежда, что это случится, и война ее уничтожила, переведя часы научных исследований на столетия назад, как раз когда человеческая природа начинала деградировать и не могла больше справиться с такой сложной проблемой.

Мысль о несчастье, которое словно бы неотвратимо поджидало «других», повергла меня в ужас и заставила усомниться в целесообразности вселенной, в которой такое было возможно. Идея того, что целый мир разумных существ может быть уничтожен, не была для меня новой; но существует огромная разница между абстрактной возможностью и конкретной и неизбежной угрозой.

На моей родной планете, когда бы я ни был огорчен страданиями и порочностью индивидов, я утешал себя мыслью, что по крайней мере массовый эффект от всех наших слепых усилий должен привести к медленному, но триумфальному пробуждению человеческого духа. Эта надежда, эта уверенность была единственным утешением. Но теперь я понял, что нет никакой гарантии такого триумфа. Казалось, вселенная или ее создатель безразличны к судьбам миров. Конечно, бесконечная борьба, страдания и потери должны быть приняты, причем с радостью, потому что именно они – почва, взрастившая человеческий дух. Но то, что вся борьба окажется в итоге абсолютно напрасной, что целый мир сознательных существ погибнет – это чистое зло. В охватившем меня ужасе мне показалось, что Создателем звезд была Ненависть.

Но Бвалту так не думал. «Даже если высшие силы уничтожат нас, – сказал он, – кто мы такие, чтобы винить их? На таких же основаниях слово может судить того, кто его изрек. Быть может, они используют нас в своих высоких целях, используют нашу силу и нашу слабость, нашу радость и нашу боль для чего-то непонятного нам – и более совершенного». На что я возразил: «Какие цели могут оправдать такое поражение, такую тщетность? И как можем мы не судить; и как иначе можем судить, если не светом наших сердец, которым судим сами себя? Было бы низко воспевать Создателя звезд, зная, что он слишком занят, чтобы заботиться о судьбах своих миров». Бвалту на мгновение «замолчал». Потом он поднял голову, разыскивая среди клубов дыма дневную звезду. А потом мысленно обратился ко мне: «Если бы он спас все миры, но замучил бы всего одного человека, ты бы ему простил? Или если бы он был слегка груб всего лишь с одним глупым ребенком? Какое отношение к этому имеет наша боль, наше поражение? Создатель звезд! Хорошее слово, хотя мы и понятия не имеем, что оно означает. О, Создатель, даже если ты уничтожишь меня, мне следует воспевать тебя. Даже если ты причинишь боль моим близким. Даже если ты обрушишься на все твои прекрасные миры и уничтожишь их. Ибо если ты так сделаешь, это должно быть правильно. Во мне это может быть неправильно, но в тебе это должно быть правильно».

Он снова опустил взгляд на разрушенный город и продолжил: «А если Создатель звезд вовсе не существует, если великое содружество галактик возникло само собой, и даже если этот наш маленький грязный мирок – единственное обиталище разумного духа среди звезд, и если этот мир обречен, даже так, даже если так, – мне следует воспевать. Я только назову это острым привкусом и солью бытия. Но назвать это так – значит почти ничего не сказать».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.