VIII

VIII

В поздние годы кесаря Августа – канун Рождества Христова, – где-нибудь в Александрии или в Саисе, книжник ли иудейский, христианский ли учитель, напоенный эллинской мудростью, подобно Филону и Клименту, не могли не видеть, сличая Платона с Енохом, что оба говорят об одном – об Атлантиде. Если же потом, двадцать веков, этого уже никто не видел, то, может быть, потому, что надо быть не только иудеем или не только эллином, как мы все, а тем и другим вместе, чтоб это увидеть, и еще, может быть, потому, что эти два голоса, Платона и Еноха, говорящие об одном, – слишком разные. Трудно, в самом деле, представить себе два существа, более разные: пропасть, отделяющая доныне все иудейство от всего эллинства, христианского и языческого одинаково, уже легла между ними.

Платон – «классик», Енох – «романтик», в более, конечно, широком смысле, чем наш, только эстетический, – потому что «классиками» кончаются, – начинаются «романтиками» все духовные миры, культуры. Фидиева Зевса Олимпийского риза из слоновой кости и золота – язык Платона, но под этою ризою сердце мертвого бога – идола; язык Еноха – одежда из верблюжьего волоса, но под нею – сердце Бога живого. Платон умирает в «безумье»; Енох в нем живет. Даже бред Платона ясен и правилен, кристалловиден, подобен геометрии; даже геометрия Еноха подобна бреду, но, может быть, потому, что она уже не земная, не Евклидова. Тот ищет, этот нашел; тот падает, этот летит; «было» – у того; у этого – «будет». Мудрость Платона – смертная; мудрость Еноха – воскресная.

То, что хочет и не может сделать мудрец, делает пророк: связывает бывший конец с будущим, Атлантиду – с Апокалипсисом. Повесть о Страшном суде над первым человечеством Енох начинает пророчеством о суде над человечеством вторым: «Се, грядет Господь со тьмами святых Своих, сотворит суд» (H?noch, I, 9). Этого «грядет» и не мог сказать Платон, – не могла сказать вся Греция, ни Египет, ни Вавилон, – все дохристианское человечество, – мог только Израиль.