Спасение Иосифа Флавия

Спасение Иосифа Флавия

Из истории войны между римлянами и евреями, пришедшейся на молодость Домициана, известен случай, ярче всего показавший природу выживающего. Римской стороной командовал Веспасиан, отец Домициана; именно во время этой войны род Флавиев достиг императорской власти.

Восстание евреев против господства римлян продолжалось уже довольно долго. Когда оно распространилось вширь, евреи назначили своих командующих в разные части страны. В их обязанности входило мобилизовывать людей и готовить города к отпору римским легионам, которые наверняка скоро должны были прибыть в страну. Иосиф — тогда еще молодой, ему едва исполнилось тридцать лет — получил провинцию Галилея и усердно принялся за выполнение поставленной задачи. В своей «Истории иудейской войны» он описывал трудности, которые приходилось преодолевать: отсутствие единства среди граждан, интриги соперников, не желающих выступать вместе и стремящихся собрать собственное войско, колебания городов, которые не хотели признавать его командующим, а признав, через некоторое время опять отказывались. Но с огромной энергией он ставил на ноги свою плохо вооруженную армию и готовил крепости к отпору врагу.

И римляне пришли; ими командовал Веспасиан, при котором находился его младший сын Тит, ровесник Иосифа. Императором в Риме тогда еще был Нерон. Веспасиан пользовался славой старого опытного генерала, отличившегося во многих сражениях. Он вторгся в Галилею и окружил Иосифа с его армией в крепости Иотапата (Иодфат). Евреи отважно оборонялись, Иосиф изобретательно находил средства для отражения одного штурма за другим, римляне несли тяжелые потери. Оборона длилась 47 дней. Наконец римлянам удалось хитростью проникнуть в крепость: это случилось ночью, все спали, и врага обнаружили только на рассвете. Евреи впали в безысходное отчаяние и убивали себя целыми толпами.

Иосиф спасся. Что с ним происходило после взятия города, стоит передать его собственными словами. Ибо, как мне кажется, в мировой литературе нет второго такого рассказа выжившего о самом себе. Совершенно осознанно, можно даже сказать, с пониманием сущности выживания Иосиф описывает, что было предпринято им для собственного спасения. Быть искренним ему не составило труда, ибо писалось это позднее, когда он был уже в фаворе у римлян.

«Повсюду — среди мертвых и в укрытиях — римляне искали Иосефа: и потому, что были злы на него, но главным образом по той причине, что таково было желание главнокомандующего, считавшего, что война будет в действительности закончена лишь тогда, когда Иосеф окажется в его руках. Однако во время взятия города Иосефу, который находился в самой гуще неприятеля, несомненно не без божественного содействия удалось ускользнуть, спрыгнув в глубокую яму, сообщавшуюся с незаметной снаружи обширной пещерой. Он застал в этом укрытии еще 40 человек из видных граждан и необходимые припасы, которых должно было хватить на много дней. Таким образом, днем, когда враги шарили повсюду, он скрывался в пещере, а ночью выходил, изыскивая способ бегства и высматривая расположение вражеских караулов; удостоверившись, что все пути перекрыты и нет возможности ускользнуть, он вновь спускался в пещеру. Так в течение двух дней ему удавалось оставаться необнаруженным, но на третий день была поймана находившаяся вместе с ним в пещере женщина, которая и выдала его. Веспасиан немедленно послал к пещере двух трибунов, Паулина и Галликана, чтобы те предложили ему соглашение и склонили выйти.

Прибыв к пещере, трибуны принялись убеждать Иосефа выйти и обещали ему безопасность. Однако их усилия были тщетными: мысль о том, что может грозить человеку, нанесшему римлянам столько ударов, помешала ему увидеть подлинные намерения приглашавших и сделала его крайне подозрительным. И он продолжал опасаться, что трибуны приглашают его затем, чтобы впоследствии подвергнуть наказанию, до тех пор пока Веспасиан не послал еще одного трибуна — знакомого Иосефа Никанора, его давнишнего друга. Выступив вперед, Никанор начал пространную речь о том, что доброта к побежденным — в природе римлян; доблесть Иосефа, говорил он, вызвала в римских полководцах скорее восхищение, нежели ненависть, и главнокомандующий хочет вывести его из пещеры не для наказания (ведь он и без этого мог бы наказать Иосефа), но лишь затем, что желает сохранить жизнь столь выдающемуся человеку. Еще Никанор сказал, что если бы Веспасиан готовил хитрость, то не послал бы к Иосефу его друга, пряча самое отвратительное из преступлений — вероломство под личиной дружбы, самой прекрасной из добродетелей, да и сам он, Никанор, никогда бы не явился сюда, если бы от него требовали обмануть друга.

В то время как, несмотря на уверения Никанора, Иосеф все еще колебался, воины в гневе готовы были поджечь пещеру, и лишь приказ главнокомандующего, желавшего во что бы то ни стало получить Иосефа живым, останавливал их.

По мере того, как Никанор повторял свои призывы, а поведение войска становилось все более угрожающим, Иосеф внезапно вспомнил виденный им ночью сон, в котором Бог возвещал ему о грядущих бедствиях евреев и о судьбах римских императоров. Он же был способен толковать сны и проникать в скрытый смысл двусмысленных речей Бога, ибо был священником и потомком священников и был хорошо знаком с пророчествами священных книг. Как раз в этот миг исходящее от них вдохновение охватило его, и он мгновенно проник в смысл внушающих трепет видений своего недавнего сна. И тогда он обратился с тайной молитвой к Богу: «Поскольку Тебе угодно излить Твой гнев на сотворенный Тобою еврейский народ и передать все милости судьбы римлянам и поскольку Ты избрал меня, чтобы поведать мне о том, что должно произойти, я добровольно предаюсь в руки римлян и буду жить, но я торжественно заявляю, что я иду не как предатель, но как Твой слуга».

С этими словами он уже готов был выйти к Никанору, однако когда евреи, прятавшиеся вместе с ним в пещере, поняли, что он принимает приглашение, они столпились вокруг него, крича: «Отеческие законы, данные самим Богом, наделившим дух нашего народа презрением к смерти, конечно, возопят к небесам! Неужели ты, Иосеф, настолько любишь жизнь, что ради нее готов влачить существование раба? Как быстро забыл ты себя! Скольких из нас ты убедил отдать жизнь ради свободы! Слава о твоем мужестве и уме не более чем ложь, если ты и в самом деле ожидаешь пощады от тех кому нанес такие глубокие раны, или, когда даже их предложение истинно, желаешь спастись таким образом. Ты потерял голову при виде того, сколь милостива к римлянам судьба? Мы сами позаботимся о добром имени нашей страны — мы одолжим тебе меч и руку, которая владеет им. Если ты умрешь по собственному желанию, то ты умрешь как вождь евреев, если же нет — то как предатель». С этими словами они направили на него свои мечи и угрожали умертвить его, если он сдастся римлянам.

В страхе перед угрозой нападения и веря, что, умерев до того, как исполнит возложенное на него Богом, он предаст Его веления, Иосеф в этом затруднительном положении повел перед ними философские рассуждения. «Почему, друзья мои, — начал он, — мы так торопимся умертвить самих себя? Почему мы так стремимся разлучить этих лучших друзей — душу и тело? Тут кто-то сказал, что я переменился, — что ж, об этом лучше всего известно римлянам. Мне говорят, что прекрасно пасть на войне, — согласен, но только по законам войны, то есть от руки победителей. Если я избегаю мечей римлян, то я действительно заслуживаю смерти от собственной руки, но если они склонны пощадить врага, то еще более справедливым с нашей стороны поступком будет пощадить самих себя, ведь было бы нелепостью причинить себе то, из-за чего мы укрылись от них. Вы говорите, что прекрасно умереть за свободу, — я тоже говорю это, однако на поле боя и от руки тех, кто пытается лишить нас свободы. Но ведь сейчас они не намереваются вступать с нами в сражение или убивать нас! Тот, кто не желает умереть, когда следует умереть, такой же трус, как тот, кто желает умереть, когда умирать не следует. В самом деле, что препятствует нам сдаться римлянам? Не страх ли смерти? Но в таком случае неужели же мы из страха перед возможной смертью от руки врагов навлечем на себя верную смерть от своей собственной руки? „Нет, из страха перед рабством“, — скажет мне кто-нибудь из вас. Но как будто сейчас мы свободны! „Убить себя — благороднейшее деяние“, — скажет другой. Вовсе нет! Нет поступка низменнее этого, и я думаю, что отъявленным трусом является тот кормчий, который из страха перед еще не разразившейся бурей заранее топит свое судно. Кроме того, самоубийство противоречит природе, общей для всех живых существ, перед лицом же сотворившего нас Бога — это сущее нечестие…

Итак, мы должны, товарищи, придать своим мыслям достойное направление и не прибавлять к нашим человеческим страданиям нечестие по отношению к нашему Создателю. И если нам угодно остаться в живых, давайте останемся в живых: ведь спасение не навлекает позора, если оно исходит от тех, кого мы своим непревзойденным сопротивлением убедили в нашей доблести. Если же мы предпочитаем умереть, то куда как достойнее пасть от руки победителей. Что же касается меня, то я не перейду на сторону врагов, чтобы предать самого себя: ведь если бы я поступил так, то был бы гораздо глупее перебежчиков, которые делают это ради спасения своей жизни, ибо для меня переход на сторону врага равнозначен гибели, моей собственной гибели. Я молюсь, однако, о том, чтобы римляне оказались вероломными: ведь если, дав мне слово, они предадут меня смерти, я умру с радостью, найдя в нарушенной клятве этих лжецов утешение большее, нежели сама победа».

Иосеф долгое время приводил подобные доводы против самоубийства, однако отчаяние сделало его слушателей глухими к речам: уже задолго до того они посвятили себя смерти, и слова Иосефа только приводили их в ярость. С мечами в руках они бросились к нему со всех сторон, понося за трусость, казалось, каждый вот-вот поразит его. Но он назвал одного по имени, бросил повелительный взгляд на другого, схватил за руку третьего, увещеванием устыдил четвертого, и так, сообразно с необходимостью различая между различными страстями, он удержал их мечи от убийства, подобно затравленному зверю бросаясь поочередно на каждого из них. И даже в таких крайних обстоятельствах они все еще сохраняли почтение к своему полководцу: их руки разжались, мечи выскользнули из рук, а многие из тех, кто еще направлял на него свои мечи, непроизвольно опустили их лезвиями вниз.

Находчивость Иосефа не оставила его и в этих безвыходных обстоятельствах, и, положившись на покровительство Бога, он достиг гавани спасения. «Итак, вы избрали смерть, — воскликнул он, — что ж, давайте бросим жребий и умертвим друг друга: тот, на кого жребий падет первым, будет убит следующим по очереди, и так далее, как решит судьба. Таким образом, никто не умрет от своей собственной руки, и бесчестно поступит тот, кто после смерти всех остальных вдруг передумает и спасет свою жизнь». Слушатели поверили его словам, и он, убедивший их, стал тянуть жребий вместе с остальными. Каждый, на кого падал жребий, без колебаний подставлял свое горло под меч следующего по очереди, уверенный, что несколькими мгновениями спустя их полководец тоже будет мертв, ведь смерть вместе с Иосефом они почитали сладостнее самой жизни. Но Иосеф, благодаря ли удаче или же по воле божественного провидения, остался последним с еще одним человеком и, поскольку ему претила мысль быть убитым по жребию или же, в случае если он окажется самым последним, запятнать свои руки убийством соплеменника, он прибег к убеждению, оба договорились и остались жить.

Таким образом, пройдя невредимым через две войны — с римлянами и со своими собственными людьми — Иосеф был приведен Никанором к Веспасиану. Все римляне сбежались посмотреть на него, и по мере того, как толпа вокруг вражеского полководца росла, поднялся разноголосый шум: одни торжествовали над пленником, другие угрожали ему, третьи протискивались через толпу, чтобы посмотреть на него вблизи. Те, кто стоял позади, громко требовали казни врага, те же, кто стоял рядом с Иосефом, вспоминали его подвиги и дивились перемене в его судьбе. Что же касается военачальников, то среди них не было ни одного, кто, если даже раньше и питал к нему неприязнь, при виде Иосефа совершенно не забыл бы об этом. Но тем, кто более всех остальных был поражен стойкостью, с какой Иосеф переносил несчастье, и сожалел о его молодости, был Тит: когда он вспоминал о том, как Иосеф еще совсем недавно воевал с римлянами, и видел его теперь поверженным и в руках врагов, он начинал размышлять о беспредельном могуществе судьбы, о внезапных поворотах хода дел на войне, об отсутствии всякой определенности в человеческих делах. Потому-то он и склонил очень многих римлян проникнуться к Иосефу тем же сочувствием, какое испытывал сам, и он-то и был главной причиной принятого его отцом решения пощадить жизнь узника. Однако Веспасиан распорядился содержать Иосефа под строжайшей охраной, поскольку он намеревался при первой же возможности отправить его к Нерону.

Услышав об этом его намерении, Иосеф попросил переговорить с ним с глазу на глаз. Веспасиан приказал всем, за исключением своего сына Тита и двух близких друзей, удалиться, и Иосеф сказал следующее: «Ты думаешь, Веспасиан, что, взяв меня в плен, ты получил всего-навсего Иосефа? Нет, я явился к тебе как вестник ожидающего тебя величия — иначе, если бы я не был послан к тебе самим Богом, то поверь, я хорошо знаю еврейский Закон и знаю, как подобает умереть полководцу. Ты отправляешь меня к Нерону? Зачем? Разве останутся на его престоле те, кто наследует ему до тебя? Ты, Веспасиан, ты Цезарь и Император, ты и твой находящийся здесь сын. Потому надень на меня самые крепкие твои оковы и сохрани меня для себя самого, ибо ты не только мой господин, Цезарь, ты господин земли и моря и всего человеческого рода, и если я всуе беспокою имя Бога, я действительно заслуживаю наказания строжайшим заключением».

Тогда, казалось, Веспасиан не принял его слов всерьез и был склонен думать, что Иосеф придумывает все это ради собственного спасения. Но постепенно, поскольку Бог уже пробудил в нем стремление к императорской власти и возвестил ему о будущем скипетре и через другие предзнаменования, он стал верить, тем более, что ему довелось убедиться в истинности других предсказаний Иосефа. Именно, один из друзей главнокомандующего, присутствовавших при этой тайной беседе, выразил свое удивление по поводу того, что Иосеф не предупредил защитников Йодфата о падении города и не предвидел своего собственного пленения, — значит и то, что говорит он сейчас, просто пустая болтовня человека, желающего отвратить от себя гнев. На это Иосеф ответил, что он предсказал жителям Йодфата, что после 47 дней осады город падет и что он сам будет живым взят римлянами. Тогда Веспасиан переговорил наедине с пленниками и, узнав от них, что Иосеф сказал правду, стал принимать на веру и его предсказания относительно себя самого. Так что, хотя он и продолжал держать Иосефа в оковах и под стражей, он подарил ему одежду и другие ценные вещи и все время был с ним милостив и обходителен, чему в значительной мере содействовал сын его Тит.»

Драма самоспасения Иосифа распадается на три акта. Сначала ему удается избежать кровавой бани, творящейся в захваченной крепости. Защитников города, не кончавших самоубийством, уничтожали римляне; некоторые попали в плен. Иосиф скрылся в пещере за ямой, где оказались еще сорок человек, которых он выразительно именует «избранными». Все они выжившие, как и он. С запасом пищи они надеялись отсидеться в своем укрытии, пока не откроется путь к бегству.

Однако из-за предательства женщины убежище Иосифа, которого, собственно, и ищут римляне, раскрыто. Ситуация в корне меняется, начинается второй акт, самый интересный во всем рассказе. Главное действующее лицо повествует об этом с поистине неповторимой откровенностью.

Римляне обещают сохранить ему жизнь. Поскольку он им верит, они ему уже не враги. В некоем глубочайшем смысле это вопрос веры. В нужный момент ему является видение во сне, и он узнает, что евреи будут разбиты. Они уже побеждены, пока что лишь в крепости, где он командовал. Счастье на стороне римлян. Образы этого видения исходили от Бога. С Божьей помощью он найдет и путь к римлянам. Он вручает себя Господу и обращается к новым своим врагам — евреям, с которыми делит убежище и которые хотят убить себя, чтобы не попасть в руки римлян. Он, вождь, поднимавший их на борьбу, и в этой славной гибели должен бы стать первым. А он на самом деле твердо решил жить. Он старается их уговорить, изыскивает различные аргументы, чтобы перебороть их тягу к смерти. Но безуспешно: что бы он ни говорил, их слепая решимость только растет, а с ней и гнев на него, осмелившегося возражать. Он видит, что спасение возможно, только если они перебьют друг друга, и он останется последним. Он делает вид, что согласился, и предлагает бросать жребий.

Если задуматься, как происходила жеребьевка, трудно поверить, что обошлось без обмана. Это единственное место рассказа, звучащее довольно невнятно. Иосиф приписывает удивительный исход этой смертельной лотереи воле Бога или случаю, но звучит все так, будто он предлагает читателю самому догадаться, что было на самом деле. Ибо в результате произошла невероятнейшая вещь: у него на глазах его воины перебили друг друга. И не сразу, одномоментно, а постепенно, в порядке очереди. Убийства следуют по жребию. Каждый убивает своего товарища и сам становится жертвой следующего, на кого пал жребий. Религиозные аргументы, выдвинутые Иосифом против самоубийства, к убийству явно не относятся. По мере того, как падают его товарищи, растет надежда на его собственное спасение. Он хочет смерти им всем и каждому в отдельности, для себя же жаждет только жизни. А они умирают легко, зная, что полководец умрет вместе с ними. Они не могут предположить, что он окажется последним. Невероятно, чтобы они могли даже представить себе такую возможность. Конечно, кто-то будет последним, и он об этом предупредил: было бы величайшей несправедливостью, сказал он, если бы после смерти соратников оказавшийся последним вдруг передумал и решил спасти себе жизнь. Именно такую несправедливость он и замыслил. Самое невероятное, что можно сделать после смерти соратников, он и решил сделать. Под тем предлогом, что в эти последние минуты он хочет быть с ними и одним из них, он послал товарищей на смерть и тем самым спас собственную жизнь. Они не знают, что он чувствует, глядя, как они умирают. Они верят в единство общей судьбы, а он мыслит себя отдельно от судьбы, которую им уготовил. Они умирают, чтобы ему спастись.

Это — совершенная ложь. Это — ложь всех вождей. Они подают дело так, будто идут на смерть впереди своих воинов. На самом деле они посылают людей на смерть, чтобы самим остаться живыми. Здесь всегда одна и та же хитрость. Вождь стремится выжить, от этого крепнут его силы. Если для этого есть враги, хорошо; если нет врагов, имеются соратники. Во всяком случае использует он и тех, и других, по очереди либо одновременно. Врагами он пользуется чаще, для этого они и враги. Своими приходится пользоваться тайком.

В пещере Иосифа эта хитрость видна насквозь. Снаружи находятся враги. Они победили, но их прежние угрозы превратились теперь в обещания. Внутри же вокруг друзья. Они полны прежней решимости, внушенной им вождем, и не желают верить новым обещаниям. Поэтому пещера, где спасается вождь, стала для него крайне опасной. Тогда он обманывает друзей, решившихся погубить его и самих себя собственными руками, и посылает их всех вместе на смерть. Себя же он отделяет от них сначала в мыслях, а потом и на деле. Он остается наедине с последним из товарищей. Поскольку, как он говорит, не хочется проливать кровь соплеменника! он убеждает его сдаться римлянам. Только одного он уговорил жить. Сорок было для него слишком много. Оба спаслись у римлян.

Так он вышел невредимым из схватки со своими людьми. Это он и принес римлянам: обостренное ощущение собственной жизни, напитавшейся смертью товарищей. Передача этой только что обретенной силы Веспасиану представляет собой третий акт драмы спасения Иосифа. Она выразилась в пророческих видениях. Римляне отлично знали, как упорны евреи в своей вере. Они понимали, что легкомысленно помянуть имя Божье, — последнее, к чему можно принудить еврея. Иосиф, должно быть, очень хотел, чтобы императором был Веспасиан вместо Нерона. Нерон, к которому его собирались отправить, не сохранил бы ему жизнь. От Веспасиана он имел хотя бы слово. Ему было также известно, что Нерон невзлюбил Веспасиана, гораздо более старшего, чем он сам, имевшего обыкновение засыпать на его певческих концертах. Он часто демонстрировал ему свою немилость и только теперь, когда восстание евреев опасно разрослось, вернул в строй старого испытанного генерала. У Веспасиана были основания не доверять Нерону. Предсказания грядущего величия были ему приятны.

Иосиф, похоже, сам верил в известие, принесенное им Веспасиану от Божьего имени. Дар пророчества был у него в крови. Он считал себя настоящим пророком. Поэтому он дарил римлянам то, чем сами они не обладали. Римских богов он всерьез не принимал, все, что от них исходило, считал суеверием. Но он знал, что должен убедить Веспасиана, презиравшего, как всякий римлянин, евреев и их религию, в серьезности и добросовестности своего послания. Силе убеждения, уверенности, с какой он держал речь — он, окруженный врагами, которым принес столько бед, — а также вере в себя, сидевшей в нем прочнее, чем любая другая вера, Иосиф обязан был тем, что выжил среди своих соратников. Свой дар выживания, проверенный и усиленный в пещере, он перенес на Веспасиана, который пережил Нерона, бывшего на тридцать лет моложе, и всех его наследников, числом не менее трех. Каждый из них пал, так сказать, от руки другого, и Веспасиан стал римским императором.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.