I
I
Этот разговор проходил 1-го мая 1933 г. на Беломорстрое. Уже высилась красавица Маткожненская плотина, издали привлекая взор своим кокетливым, матово-зеленым ажуром. Уже приходил к концу восьмикилометровый 165-й канал, на котором круглые сутки стоял гул от подрывных работ, похожий на войну 1914–1915 г. на западном фронте, и из которого из одного было извлечено больше миллиона кубометров самых разнообразных пород. Велось последнее наступление для открытия Беломорско-Балтийского Канала летом этого года и для сдачи его тут же в эксплуатацию.
Мы отменили свои выходные дни с тем, чтобы компенсировать их впоследствии. И 1-е мая было нашим первым праздничным днем после двух месяцев работы.
Еще дня за два до этого я говорил в Проектном Отделе одному нервному, черноглазому и, кажется, умному молодому скептику, заведовавшему у нас чертежным отделением:
— Ну, Михайлов, как же поживает ваш анархизм?
Михайлов сухо ответил:
— Да так же, вероятно, как ваше вредительство.
— Но я опаснее вредительства… Почему вы заговорили о вредительстве? — сказал я без всякого смущения.
— А вы почему заговорили об анархизме?
— Я заговорил об анархизме потому, что вы сами неоднократно высказывались в этом направлении.
— Вот что, любезный Николай Владимирович, — сказал Михайлов, вдруг переменивши враждебный тон на дружеский. — Надо нам договориться. Хотите, послезавтра, 1-го мая, я изложу вам свой взгляд в систематической форме?
— Сергей Петрович, — восторженно крикнул я, ударивши его по плечу. Сергей Петрович, это будет чудесно! Это будет замечательно! Вы же сами всегда так уклонялись…
Было решено: 1-го мая, часов около 6 вечера, мы собираемся у меня в Арнольдовском поселке и слушаем Михайлова.
— Но только вот что… — заговорил Михайлов, несколько понизивши тон. — Не будет ли это слишком теоретично?
Я, зная интересы Михайлова, посмотрел на него с удивлением. Он продолжал:
— Не лучше ли связать общие рассуждения с каким-нибудь конкретным вопросом?…
В таком случае, — быстро заговорил я, — какой же для нас еще более конкретный вопрос, чем наше строительство?
— Канал? — испуганно спросил Михайлов.
— Ну, да! Канал!
— Беломорстрой?
— Ну, конечно, Беломорстрой!
Михайлов помолчал и потом с некоторым ехидством сказал, еще более тихим голосом и с улыбкой:
— А не будет ли это более конкретно, чем надо?…
Я отвечал намеренно громким голосом:
— Да вы чего испугались? Что же, мы, строители и ударники Канала, не можем рассуждать о нашем собственном сооружении?!
— Вот что, Николай Владимирович, — ответил Михайлов. — Тогда уже давайте говорить просто о технике. Это будет и достаточно конкретно, и не нужно будет забираться нам в гущу злободневной беломорстроевской работы…
— Ну, что же, я и на это согласен, — отвечал я. — Но тогда надо выслушать еще кое-кого…
— Знаю, знаю! — подхватил Михайлов. — Вы хотите Коршунова…
— И Коршунова, и Елисеева, и Абрамова…
— Но ведь это же будет митинг!
— Не митинг, а производственное совещание.
Михайлов вдруг неожиданно рассмеялся молодым и чистым смехом, обнаруживши свои прекрасные зубы и как бы с головой выдавая свое юношеское, добродушное и еще незрелое, не испорченное мироощущение.
— Неужели вы хотите прямо в Проектном Отделе? — спросил он сквозь смех.
— А почему бы и не в Проектном Отделе? Читают же тут и об искусстве, и о философии…
— Но ведь то кружки.
— Ладно! — решительно сказал я. — Соберемся у меня? Пять-шесть человек — небось, ничего не случится.
Михайлову настолько хотелось говорить и слушать, что он тут же и согласился, хотя и вопреки правилам своего обычного поведения.