II

II

Первыми учителями Ламартина[1180] в политике были де Местр и Бональд. Хотя он рано покинул их и стал словом и делом служить демократии, политика всегда соединялась у него с религиозным, точнее, христианским чувством. «Мне чудилось, – писал он в конце своей жизни по поводу впечатления, произведенного на него в юности произведениями де Бональда, – мне чудилось, что социальная истина нисходит с библейских высот и является единой для христианского и для политического мира»[1181]. Это видение никогда не изгладится из его ума.

Пришествие демократии с ее учреждениями, пишет он в 1834 году, означает наступление «евангельской эпохи». А в 1843 году: «Святая и божественная мысль демократии и французской революции… не что иное, как эманация христианской идеи, в приложении ее к политике»[1182]. Демократия и республика, говорит он, наконец, в 1848 году, в речи к народу по случаю провозглашения конституции «в принципе являются настоящим царством Божиим». Общественный строй, установленный этой конституцией, представляет «после Евангелия» прекраснейшее творение разума[1183].

Идеи равенства, братства и свободы Ламартин действительно находит в Евангелии; а в этих идеях – все содержание демократии. Начиная с 1831 года Ламартин ставит задачей своего времени организацию демократии, т. е. «освящения политического и гражданского равенства всех людей перед государством»[1184] и содействия «политическому и гражданскому милосердию» в форме свободы[1185]. Я не беру здесь Ламартина как человека, со всеми превратностями его бурной карьеры; наоборот, под изменчивой поверхностью событий я ищу руководящую идею. Можно сказать, что она получает у него определенное выражение уже в 1831 году и никогда не изменяется. Ламартин сделался настоящим и бесспорным главою временного правительства не только вследствие своего красноречия и таланта. Никто деятельнее его не работал для популяризации понятия демократического государства; никто не представлял его себе возвышеннее, благороднее и правильнее.

«Современная социальная, или представительная, власть заключает в себе истину лишь постольку, поскольку правильны выборы, а выборы истинны лишь постольку, поскольку они всеобщи». Эта фраза Рациональной политики содержит в зародыше всеобщее избирательное право. Автор снабжает ее комментариями, которые ослабляют ее непосредственное значение, и долго еще, установив принцип, он будет соглашаться на его ограничения. Он соглашается на них в 1834 году[1186]; соглашается даже в 1842-м, хотя в этом же году он направляет всю силу своей аргументами в защиту принципа[1187] и не колеблясь говорит, уже не в палате, а перед избирателями, что «истинная точка зрения правительства должна заключаться в массах, ибо там страдания, там права, там сила»[1188]. Он возобновляет, наконец, эти ограничения в 1843 году[1189]. Но в 1847 году верховенство народа, фактически осуществленное всеми гражданами, становится для него «догмой»[1190]. Отныне «политическая истина» означает «народ», т. е. «разум, право, интересы и волю этих 35000000 человек, без всяких исключений, предпочтений и привилегий»[1191]. Когда, наконец, революция унесла с собой режим 1830 года, никогда не понимавший и не хотевший понять «своей демократической миссии»[1192], первым восклицанием Ламартина (25 февраля) было следующее: «Мы основали эгалитарную республику, в которой… только один народ, состоящий из совокупности всех граждан; в которой публичное право и власть слагаются из права и вотума каждого индивидуума…»[1193] Несколько дней спустя появляется знаменитый манифест к французскому народу. «Изданный нами временный избирательный закон обеспечивает народу в такой мере, как никогда и ни у одного народа в мире, широкое пользование высшим правом человека, правом своего собственного верховенства… Каждый взрослый француз является гражданином с политическими правами. Каждый гражданин – избиратель. Каждый избиратель – носитель верховной власти. Все обладают абсолютно равными правами. Ни один гражданин не может сказать другому: у тебя больше верховной власти, чем у меня»[1194].

Таков вклад Ламартина в идею всеобщего голосования. Впервые он упоминает о нем одновременно с заявлением, сделанным Обществом прав человека[1195], и на десять лет опережает знаменитое profession de foi Ледрю-Роллена, с которым тот обратился к своим избирателям сартского департамента[1196], а также основание журнала La Reforme, органа агитации в народе в пользу всеобщего избирательного права. Деятельность партий только осуществила пророчества мыслителя.

С самым понятием демократии Ламартин считает тесно связанным то, что он уже в Рациональной политике называл «политическим и гражданским милосердием». И в этом случае принцип остается неизменным, хотя мысль Ламартина постепенно растет и получает все большую определенность.

В своей оппозиции режиму Июльской монархии он часто нападает, выражаясь его словами, на «материализм» власти, которая отказывается считаться с моральными нуждами общества. Он неутомимо требует расширения избирательного права и вместе с тем «морали и просвещения» путем перестройки системы народного образования, «постоянных исследований» относительно промышленных кризисов и облегчения или упорядочения некоторых налогов, которые, подобно октруа и другим косвенным налогам, без разбора падают и на богатого, и на бедного и крайне обременяют рабочие классы». Он требует, чтобы пролетариев вывели из того положения, в котором они находятся, «снабжая их работой» или на началах ассоциации, или путем выдачи в кредит капиталов и земли, предназначенной для внутренней и внешней колонизации. Он требует, одним словом, «любви к народу, горячего желания счастья масс, милосердия в наших законах»[1197].

Главный принцип французской революции [вся политика демократической школы стремится сначала хорошенько понять дух революции, а потом сделать выводы из выставленных ею принципов[1198]] и в то же время принцип христианский [Ламартин не делает различия между духом революции и христианства[1199]] – это принцип взаимопомощи, братства людей, милосердия в законах. Мы видим проявление этого принципа в каждом законе Учредительного собрания, и даже в бурную эпоху Конвента он блещет среди мрака[1200]. Определяя впоследствии (в 1842 году) демократическое общество, Ламартин останавливается на следующей формуле: «Демократическим называется такое общество, в котором все составляют народ, т. е. такое общество, где все заинтересованы в том, чтобы у народа было больше нравственности, силы и достоинства»[1201].

В следующем году, резюмируя в газетной статье жалобы оппозиции на правительство, он требует, наряду с другими реформами, создания «учреждений, на попечении которых лежало бы помогать, доставлять труд и устраивать колонизацию, – учреждений, благодаря которым общество было бы легальным Провидением по отношению ко всем своим детям, вместо того чтобы проявлять только свою жестокость, индифферентизм и эгоизм»[1202]. В 1844 году в статье о Праве на труд, где он отвергает, впрочем, чисто социалистическую организацию труда (решение Сен-Симона – с гневом, решение Фурье – с почтением, коммунистов – с ужасом) и где он объявляет себя даже не способным понять «свободное правительство, опирающееся на произвол, а конкуренцию – на монополию»[1203], – в этой статье он весьма живо нападает на политическую экономию «английской материалистической школы»; он отрицает принцип конкуренции, «покровительствующий эгоизму»[1204], и «грубую аксиому» laissez faire, laissez passer[1205]. Он желает, чтобы государство, сохраняя полное уважение к «свободе сделок между капиталом и трудом» и всячески избегая «налагать свою властную руку на отношения хозяина к рабочему», не отказывалось, однако, от «лучшего из своих прав, которое признают за ним и древние, и новые цивилизации, от права быть Провидением народа. Но Провидение «не довольствуется созерцанием: оно помогает; не довольствуется предоставлением свободы действия: оно действует». И государство должно действовать в известных, правда, редких случаях, требующих энергичного вмешательства. Государство должно бдительным оком следить за положением трудящихся и протягивать им руку помощи с рабочей платой и хлебом, когда у них вследствие несчастного стечения обстоятельств нет ни того ни другого»[1206]. Общество, повторяет он в последних строках статьи, пытаясь резюмировать свою мысль, но не достигая при этом полной определенности, «должно признать право на труд в крайних случаях и в строго определенных условиях»[1207].

Когда вопрос о праве на труд дебатируется в Национальном собрании, Ламартин всходит на трибуну и снова устанавливает различие между организацией труда, которую он опять осуждает, как «иллюзорную, фантастическую, химерическую», как «полную гибель капитала», как «посягательство на всякое общество и собственность», – различие между правом на самый труд, понимаемым в абсолютном смысле и «дающим каждому гражданину право требовать от правительства такого вознаграждения и труда, какие соответствуют его индивидуальной профессии»[1208], и тем, что он называет правом на жизнь, «правом на существование посредством труда»[1209]. «Миссия 1848 года» состоит в установлении такого права «на помощь государства в случае доказанной необходимости при определенных (законодателем) условиях»[1210]. В данном случае мысль Ламартина опять-таки отличается широтой, гуманностью и благородством, хотя ему и следует поставить в упрек, что он оставляет в тени вопрос о средствах к ее осуществлению. Распространение просвещения, право на жизнь для масс – вот путь, намеченный Ламартином. Он отвергал, кроме того, решения социалистов, осуждал нападки на частную собственность, одним словом, поддерживал право свободы, считая последнюю первым из прав.

Действительно, и Ламартин, и Токвиль отличаются стремлением так устроить демократию, чтобы не произошло нарушения ни одной из вольностей, ни одного из прав, завоеванных в 1789 году: личной безопасности, свободы совести, мысли и печати. Всех этих вольностей требует Ламартин еще в 1831 году, в своей Рациональной политике. Находясь в оппозиции, он никогда не переставал восхвалять их и отстаивать. Находясь у власти, он оказывает им уважение и при всяком удобном случае ставит в заслугу временному правительству, что оно не отменяло их, не уменьшало и не угрожало им[1211]. Но, подобно Токвилю, Ламартин не считает дело свободы несовместимым с широким вмешательством государства в некоторые области. Токвиль констатирует факт; он видит и указывает, как с каждым днем усиливается вмешательство государства, и не пугается этого. Ламартин провозглашает обязанность. Он побуждает и заклинает государство вмешиваться.

Он не хочет слабой, урезанной власти. Поэтому он многократно и всеми силами борется против идеи децентрализации, не административной (ее он допускает), а правительственной. Он отвергает эту идею в 1831 году в Рациональной политике[1212]. Он нападает на нее в 1834 году и защищает, напротив, «такую организацию, посредством которой рассеянные и недостаточные силы всех концентрируются в деятельности правительства, проникнутой единством, правильной и неотразимой»[1213]. Децентрализовать нацию, скажет он опять в 1838 году, – «значит заживо рассечь ее на части». Эта сильная, централизованная власть, конечно, опасна там, где «страна и правительство разделены надвое»; но она совершенно безопасна, когда страна и правительство нераздельны, когда правительство «представляет только народ в действии»[1214]. Это идея Луи Блана и многих других. Это, восходя еще далее, идея Руссо. Недоверие страны к правительству становится «непонятной бессмыслицей».

Ламартин был из числа тех, которые в 1838 году усиленно стояли за право или, лучше сказать, за обязанность государства самому строить главные линии железных дорог[1215]. Луи Блан отметил исключительную важность этого спора в истории партий и всю многозначительность положения, занятого в этом случае представителями демократической школы[1216]. Их обвиняли в том, что они сторонники беспорядка, противники идеи правительства; а они, наоборот, перед лицом самой власти, раскрывают ее право.

Ламартин не довольствуется тем, что отводит правительству важную роль в экономической и социальной жизни. «Мы – спиритуалисты в политике», повторяет он в 1847 году в цитированном мною выше произведении. Подобно тому, как «мы ставим интересы духа много выше интересов плоти, так и душу народов мы ставим гораздо выше их материальной организации». И дальше: «Мы думаем, что народы имеют душу, и миссией цивилизации и правительств является просвещать ее, развивать, увеличивать, укреплять, одухотворять и освящать, с каждым веком все более и более, посредством усвоения и пропаганды идей, этого продукта мысли и совести, этого постоянно возрастающего наследства, этого блеска, величия, силы, истины, достоинства и святости человеческого духа». Несмотря на это многословие и, пожалуй, излишнюю напыщенность, идея ясна. Ламартин сам подчеркивает ее: правительство не должно быть только «орудием государства на благо всех его членов». Оно должно быть также прежде всего, сверх всего, «орудием Бога, деятельным двигателем и инициатором человеческого разума»[1217].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.