III

III

Среди всех экономистов своего времени Бастиа[1262] выдается необыкновенной настойчивостью в борьбе за права индивидуума против захватов государства. Но если интересно напомнить аргументы, которыми он пользовался в своей полемике, еще более интересно проследить ход его мысли, показать, как вяжутся между собой его любимые положения, образуя стройное целое, весьма отличное, во всяком случае, от доктрины Адама Смита.

Основным элементом системы Бастиа является свобода обмена. Рано заинтересовавшись борьбой Кобдена в Англии против протекционизма, он рассказывает о ней своим согражданам и дает понять ее дух[1263].

Вопрос об обмене ведет к рассмотрению враждебных между собою интересов производителя и потребителя. Интерес производителя заключается в том, чтобы «предложение было очень ограничено, а спрос очень велик»; интерес потребителя, наоборот, состоит в том, чтобы «предложение было велико, а спрос ограничен». Эти интересы противоположны друг другу, но один из них, а именно потребительский, «совпадает с социальным интересом вообще, другой же – враждебен последнему». Законодательство должно благоприятствовать первому. Покровительство второму было бы в ущерб цивилизации, и в мире снова воцарилось бы варварство.

Бастиа не довольствуется восхвалением свободного обмена в международных отношениях и организацией во Франции такой же агитации, какая была в Англии. Он все сводит к этому принципу; он делает из него первое и последнее слово политической экономии, политики, морали и даже религии[1264]. Манифест французской ассоциации в пользу свободы торговли от 10 мая 1846 года передает нам, как уже было замечено, «его мысль и язык»[1265]. Тут мы читаем: «Обмен – такое же естественное право, как и собственность». Лишать гражданина права свободно обмениваться продуктами своего труда – значит не только «мешать развитию общественного благосостояния… и нарушать международный мир, но оскорблять закон и справедливость… ниспровергать порядок… не понимать воли Провидения». Известно, что первая строка этого манифеста гласит: «Подписавшиеся чувствуют потребность изложить свою веру». Бастиа, действительно, верит в принцип свободы обмена и подчиняет ему всю организацию человеческого общества.

Интерес потребителя, т. е. интерес каждого в отдельности и всех в совокупности, должен быть свободен повсюду. Следуя выражению Бентама, повторяемому Бастиа, интерес этот обратится к правительству с тою просьбой, какую услышал Александр от Диогена: «Посторонись от солнца»[1266]. Такая же свобода должна быть и между нациями. Не служит ли целью человечества, задачей всей цивилизации «свободное и братское общение людей всех стран, климатов и рас»[1267]?

Обмен для Бастиа «составляет всю политическую экономию, всю общественную жизнь[1268]. Он смотрит на него так потому, что рассматривает исключительно образование богатства. Экономическая наука, по его мнению, имеет нравственной задачей «описывать, как производится и распределяется богатство, подобно тому, как физиология описывает деятельность наших органов»[1269]. А общественные бедствия? Политическая экономия так же мало ответственна за них, как физиология за страдания человеческого тела; или, лучше сказать, она не занимается ими и не хочет их знать. Она стремится решить единственный вопрос, которым задается – решить посредством простого наблюдения «естественных законов», – вопрос о «естественной организации»[1270]. В Петиции экономиста[1271] Бастиа, подобно Фурье, с жаром просит себе «участок земли», не для того, чтобы производить там опыты, а «для внимательного наблюдения того, как люди организуются сами собой». Правда, в это маленькое общество он гипотетически вводит свободу как условие благоденствия[1272]. Гипотетически, потому что в действительности нельзя доказать, что общество, предоставленное самому себе, тотчас же и по своей инициативе устроилось бы на началах свободы.

Каким образом происходит, что эта эгоистическая проповедь ведет не к войне всех против всех, а напротив, ко всеобщему счастью? Причиной этого является царствующая в мире гармония. Там, где другие видят противоположности, разногласия и вражду, Бастиа видит и хочет видеть только гармонию. Он дорожит ей, прославляет ее, восторгается ей, находит в ней последнее слово всего. Гармония должна иметь результатом «обязательное приближение всех классов к одному физическому, интеллектуальному и моральному уровню, и в то же время постоянное повышение этого уровня». Доказать эту истину, сделать очевидным царство гармонии – значит «подтвердить дело Божие»[1273]. Бастиа написал свою теодицею и написал ее, можно сказать, в мистическом духе. Законы социальных явлений представляют тайну, и «невозможно, помимо откровения, определить (их) причину»[1274].

Бастиа очень ясно видит отношение, существующее между идеей гармонии и идеей свободы. Он видит также обратное отношение, существующее между идеями принуждения и антагонизма. Если интересы будут гармонировать между собой, то социальная проблема решится посредством одной свободы. Если же интересы будут находиться «в антагонизме» друг с другом, то придется обратиться к принуждению. Отрывок, озаглавленный К французской молодежи и служащий предисловием или введением к Гармониям, только развивает этот взгляд. Бастиа извлекает отсюда ряд выводов, которые служат ему аргументами против социализма. Свобода «имеет только одну форму», принуждение-тысячи, между которыми приходится выбирать. Но как склонить человечество к той форме, которую я выбрал? Если впоследствии встретится высшая форма, то нужно ли будет подчиниться, в свою очередь, и ей? Имеется ли, наконец, сила, способная победить тот антагонизм, который предполагают «в самой сущности» человеческих отношений? Мало того, принцип гармонии не только превосходит принцип антагонизма всем тем, что морально и экономически разделяет принуждение и свободу, но дает еще средство взаимно примирить принципы собственности и общности, а следовательно, устранить борьбу между школами и обеспечить всеобщее объединение умов.

Нарисовав себе картину этого примирения, Бастиа испытывает радость, которая «всецело поглощает его, отвлекает от исполнения своих обязанностей»[1275]. Эта радость сопровождается «полною уверенностью». Он углубляется в свою идею и опасается, что у него не хватит времени привести ее в исполнение. Он просит Бога оставить его в мире сем до тех пор, пока он не «выполнит своей миссии»[1276]. Книга о Гармониях обязана своим происхождением этому чувству, и я должен первоначально разъяснить ее план, а потом уже разобрать ее принцип.

«Я считаю возможным доказать, – говорит еще раз Бастиа в письме, из которого мы сейчас заимствовали несколько выражений, – я считаю возможным доказать с полной очевидностью, что естественный общественный порядок ведет, даже при существовании собственности, к самому прекрасному, самому широкому и самому прогрессивному объединению всех». К этому доказательству Бастиа приходит посредством новой теории ценности.

Он отличает, как известно, ценность от полезности. Ценность заключается не в вещах, а в «обмене услуг». Природа даром снабжает нас материалами, которые, несомненно, полезны, но сами по себе не имеют ценности; ценность в труде, который человек к ним прилагает, в услуге, которую он оказывает себе подобным посредством этого труда. Но в обществе польза «стремится сделаться все более и более даровой, общей», а ценность, «единственный предмет присвоения», все более и более уменьшается[1277]. Если это доказательство правильно, прибавляет Бастиа, оно должно «удовлетворить и примирить все школы, допуская, что все они видели истину, но истину частичную, взятую с различных точек зрения»[1278]. Экономисты, защищающие собственность, отчасти правы. «В социальном строе нет другой собственности, кроме собственности на ценности, и эта собственность ненарушима». Социалисты, требующие общности, тоже отчасти правы. «Социальный строй делает все полезности общими при условии свободного обмена освоенных ценностей»[1279].

Человек имеет потребности. Социальное состояние ведет людей к взаимопомощи для удовлетворения этих потребностей. Отсюда идеи обмена, услуг, ценности, все три, связанные с деятельностью человека, порожденные этой деятельностью. Но человек является законным собственником продукта своего труда. Вот единственное основание для индивидуальной собственности. Экономисты, давшие ложные определения ценности, обратили логику в пользу коммунистов, по отношению к праву собственности[1280], и оставили в тени «самый трогательный дар Провидения своему творению – явление прогрессирующей общности»[1281].

С одной стороны – дары природы, «область общности»; с другой – человеческие усилия, которые взаимны и придают друг другу ценность, – область собственности. Но человеческий род «прогрессивно совершенствуется». Поэтому усилие, затрачиваемое на известную работу, все уменьшается. Вместе с тяжестью труда уменьшается значение услуги, ценности и собственности[1282]. Так как полезность остается та же самая, общность выигрывает то, что собственность теряет. Говоря проще и конкретнее, прогресс состоит в «постоянном увеличении массы общих предметов, пользование которыми распределяется одинаково между всеми и мало-помалу уничтожает неравенство, вытекающее из различия в собственности»[1283]. И Бастиа сравнивает то, что может получить ныне рабочий ценою дневного труда для удовлетворения своих главных потребностей, с тем, что он мог бы получить «с самого начала»[1284]. Однако собственность, постоянно падающая, по мере развития общности не исчезнет, потому что всегда останется труд и обмен мыслей, а следовательно, ценность. «Это – пионер, который, закончив свою работу в одном месте, переходит в другое»[1285]. Так доказывается и в этом состоит «поистине чудесная гармония естественного социального порядка»[1286]. Бастиа прославляет свою теорию в таких выражениях, которые напоминают Фурье своей верой и энтузиазмом, хотя и выражены более литературно.

Все это логическое построение, несомненно, очень остроумно и красиво. Но достаточно ли прочен его фундамент, чтобы выдержать все здание? Действительно ли Бастиа дал нам формулу, которая прекращает борьбу между экономистами и коммунистами, примиряет всех искренних людей и решает социальную проблему в пользу общей философии, глубоко оптимистической, спиритуалистической и даже христианской?

Для того, чтобы можно было считать честолюбие Бастиа совершенно законным, его теория ценности должна была бы быть неопровержимой, а гипотеза основной гармонии интересов – неоспоримой. Но Бастиа, легко доказывая простоту, дух примирения, утешительность, религиозность и практичность своей гипотезы (эти достоинства он приписывает ей в письме к Французской молодежи)[1287], даже не пытается установить ее истинность. С другой стороны, он недостаточно глубоко проник в проблему о свободе и не знает поэтому, что ни свобода, ни оптимизм недоказуемы[1288]. Следовательно, его заслуга, правда, заслуга не малая, состоит лишь в том, что он уразумел внутреннюю связь, соединяющую гармонию и свободу; но природа этой связи ускользает от него.

Что касается его теории ценности, то было бы желательно, конечно, чтобы она могла выдержать критику и чтобы из нее можно было сделать те выводы, какие делает Бастиа. Но как двусмысленно и неопределенно слово «полезность»! Есть много видов полезностей. Существует, например, такая, которая выражается в «самих свойствах вещей или скорее в естественном и постоянном отношении этих свойств к реальным потребностям человека». В этом смысле полезны воздух и вода. Существует и другой род полезности, «который зависит от желания, разумного или неразумного». В этом смысле алмаз обладает полезностью. Но полезность, которую принимают в расчет экономисты, стоит в соотношении с желанием и сливается с ценностью. Точно так же, хотя всякая ценность порождается человеческим трудом, не что иное как предполагаемая ценность алмаза, который я замечаю на земле во время прогулки (возьмем классический пример), побуждает меня нагнуться и подобрать его, т. е. выполнить известный труд, хотя бы и самый ничтожный. Наконец, может ли оказываться услуга отдельно от вещей, от материалов, к которым она прилагается? Каким образом и для чего объяснять ценность услугой, если природа вещей, относительно которых оказывается услуга, решает, хотя бы отчасти (ввиду их редкости, например), цену самой услуги[1289]? Впрочем, и экономисты, и социалисты остались недовольны теорией Бастиа. Социалисты видели в ней чистейшее лицемерие. По их мнению, Бастиа придумал слово услуга для оправдания собственности, не основанной на труде[1290]. Экономисты, понимая опасность позиции, занятой Бастиа, который требует отчета по всем пунктам, хотя бы это было на руку социализму, отвергли его теорию ценности не без пренебрежения[1291].

Сблизив и как бы слив воедино идеи гармонии и свободы, Бастиа неизбежно должен был превзойти своих предшественников и в частном вопросе о вмешательстве государства.

И действительно, он не ограничивается повторением вслед за Дюнуайе, что единственная задача государства состоит в охранении безопасности, в гарантии каждому своего[1292]. Он не ограничивается тем, что отвергает вмешательство государства в национальный труд в форме поощрений и премий, что допускал Ж.-Б. Сэй[1293]. Он идет далее: в знаменитом отрывке[1294], которым впоследствии много пользовались, он нападает на самое понятие государства. В этих страницах, написанных, как обычно для Бастиа, неравномерно, можно кое-чем воспользоваться. Так, например, Бастиа совершенно прав, доказывая, что гражданин, воображающий получить от государства что-либо даром, обманут словами, так как неизбежной расплатой за все дары государства является налог. Но когда он притворяется не понимающим самого смысла термина государство; когда он требует, чтобы ему показали этого «феникса», которым является государство, и утверждает, что «этого драгоценного открытия не было сделано», потому что до сих пор «народ тотчас ниспровергает все, что появляется под именем государства», тогда Бастиа сам заслуживает упрека в игре словами. Не очевидно ли, что он смешивает в данном случае правительство с государством? Революция изменяет форму правления, но не может уничтожить государства. В пылу борьбы против социализма Бастиа заходит слишком далеко. Он был гораздо ближе к истине, когда в своем обращении к Французской молодежи указывал задачу политической науки «в рассмотрении того, что должно и что не должно принадлежать государству»[1295]. Но самое преувеличение, в которое вдается его мысль, многозначительно: оно отмечает крайний предел, к которому идут экономисты. Преемники Бастиа все стремятся к этому пределу, хотя и приближаются к нему далеко не одинаково.

Не следует особенно удивляться выводам, к которым приходят около этого самого времени некоторые представители ортодоксальной школы. Новейшие экономисты назвали эти выводы «парадоксальными». Нет, они просто чересчур прямолинейно логичны, но стоят в полном согласии с формулой Бастиа.

Когда Жозеф Гарнье, например, хочет лишить государство всякой активной роли в фабрикации и выпуске монеты[1296]; или когда Молинари предлагает подчинить самые правительства конкуренции и отдавать преимущество той системе, которая окажется наименее принудительной[1297], оба они говорят как ученики Бастиа, ученики, быть может, слишком смелые, но, во всяком случае, последовательные. Чем более социалисты расширяют область влияния государства, тем более в этот период неослабной полемики экономисты стараются ограничить государство, свести его на нет. Они его не знают и не хотят знать. В первом издании Политико-экономического словаря[1298] слово государство сопровождается лишь цитатой из только что упомянутого мною произведения Бастиа, снабженной кратким комментарием. В последней фразе этого комментария автор как бы извиняется перед читателем в том, что так долго останавливался на грубом и опасном заблуждении, общественные проявления которого уже так далеки от нас, что кажутся нам принадлежащими другим эпохам[1299]. А Луи Рейбо во втором издании[1300] своих Этюдов о реформаторах говорит: «С социализмом покончено, нужно уничтожить его последние следы»[1301].

Это была странная иллюзия людей того времени: они были убеждены, что над идеей можно одержать верх, как над мятежом, и что социализм потонул в крови июньских дней.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.