IV

IV

Нетрудно представить, каковы будут в коллективистическом обществе отношения индивидуума к государству.

Администрация, на которой лежит обязанность распределять между работающими сырой материал, контролировать количество выполненного ими труда, выдавать талоны, соответствующие этому труду, и, наконец, снабжать их за эти талоны предметами потребления или эстетическими удовольствиями, эта администрация очень похожа на то всепоглощающее государство, с которым мы уже встречались. И действительно, коллективисты радуются тому, что самый ход событий ведет к все более и более частому и важному вмешательству государства в народную жизнь[1758], подобно тому, как они радуются, что средства производства сосредоточиваются в руках компаний, более или менее открыто пользующихся монополией. Заклятые враги финансового феодализма, биржи и ажиотажа, коллективисты, однако, смотрят довольно благосклонно на развитие синдикатов, трестов и картелей, организуемых крупными капиталистами[1759], потому что различные подобного рода организации, помимо воли их участников, регламентируют производство и свидетельствуют о том, что от свободной конкуренции можно перейти к коллективизму Точно так же и усиленное вмешательство государства готовит появления такого общества, в котором совсем не будет государства. Коллективистический строй будет руководить трудом до мелочей, но основной чертой его будет уничтожение государства как такового[1760].

Эта излюбленная формула немецких социалистов и их французских учеников[1761] составляет одно из новшеств системы. Она отмечает пункт расхождения социализма Лассаля и социализма Маркса[1762], поэтому следует познакомиться с ней поближе.

Мы знаем откуда она взялась. Мы уже встречали ее: в зародыше у Сен-Симона и вполне готовой у Прудона. Возможно, что Маркс и Энгельс приняли ее для того, чтобы облегчить совместную деятельность социалистам-революционерам и анархистам[1763]. Интернационал долго старался удержать в себе сторонников Бакунина, которые в конце концов все-таки отреклись от него. Они никогда бы и не примкнули к нему, если бы Маркс, следуя Лассалю, отстаивал рост функций государства. Но эти разъяснения касаются только причин происхождения формулы и не выясняют ее смысла.

При современном социальном строе, соответствующем данным политической экономии, главная задача государства – гарантировать гражданам пользование своими правами, а самому обществу – независимость. Социалисты прибавляют, что государство гарантирует также «эксплуатирующему классу» его привилегии[1764]. Когда же наступит революция, которая уничтожит борьбу между нациями, погубит «эксплуатирующий класс», ниспровергнет все естественные или приобретенные права и устранит самую идею права, тогда государство станет совершенно ни к чему А раз оно сделается бесполезным, ему останется только исчезнуть. Это именно и хотят сказать ученики Маркса, утверждая, что «первый акт, которым государство заявит себя, как представитель всего общества, т. е. акт завладения средствами производства во имя коллективного целого, будет в то же время его последним правительственным актом»[1765].

Но уничтожение политических функций, выполняемых государством при современном строе, не произойдет ли в пользу одной из его функций, если и не совсем новой, то, по крайней мере, достигшей совершенно необычайного развития? Не очутится ли коллективистическое общество в руках администрации, которая будет распределять труд и удовольствия, пищу и культуру, в руках статистиков, призванных решать, какое количество хлеба или вина, полотна или шерсти нужно ежегодно добывать или фабриковать в каждом округе, в каждом городе? Этот орган, будет ли то одно лицо, или группа лиц, регулирующий жизнь каждого члена коллективистического общества будет играть такую же роль по отношению к ним, какую современное государство играет по отношению к гражданам. Коллективистическое общество будет, пожалуй, менее управляемым, но гораздо более руководимым, и едва ли кто-нибудь выиграет от такой перемены. В конечном счете слово «государство» будет только заменено словом «общество». Принуждение будет исходить уже не от государства, а от общества, но от этого оно не будет легче, и, как это можно по всему судить, проникнет гораздо дальше в область, остававшуюся до сих пор свободной.

Какие же формы примет новая организация с исчезновением государственного механизма? Трудно сказать что-либо определенное. Теоретики коллективизма чувствуют себя еще слишком далеко от практического применения своей доктрины, поэтому они не касаются этого вопроса и даже делают вид, что поступают так из методологических соображений. Еще слишком рано, к чему несвоевременно затрагивать такие темные вопросы? Fata viam invenient. Мы напрасно стали бы, например, искать у Маркса абриса политического строя будущего. Большинство его учеников тоже ограничиваются указанием тех течений в современном обществе, которые предсказывают и готовят новое общество, относительно же форм будущего общества они выражаются очень осторожно. С другой стороны, наиболее воинствующие между ними, занятые прежде всего борьбою с современным строем, более думают о том, как воспользоваться для своих целей существующими формами, чем об изображении новых. Нечего и говорить, что они применяются к среде и во Франции действуют иначе, чем в Германии. Во Франции полемика социалистов направлена преимущественно на парламентский режим и на всеобщее голосование. Что социалисты нападают на парламентский режим, тут нет ничего удивительного, но очень характерно для этой системы, что ее партизаны относятся с презрением к политическому равенству, созданному и освященному всеобщим избирательным правом. Впрочем, за последним числятся неискупимые грехи: «оно забавляет народ политическим вздором», оно стремится «заинтересовать его переменою того или иного колеса в правительственной машине», оно, наконец, «в интересах собственности скрывает, какую именно борьбу следовало бы предпринять»[1766].

Не останавливаясь на деталях программ деятельности, которые, повторяю, изменяются сообразно месту и времени и, по всей вероятности, будут переделаны или совсем отвергнуты позднейшими программами, постараемся лучше определить, чего стоит заявление новых коллективистов, будто они оставляют неприкосновенной известную и даже очень значительную долю личной свободы, – заявление, которое столь же громко делали и их предшественники, вроде Пеккера и Видаля. Шеффле, знакомящий нас всегда с наиболее симпатичными сторонами коллективизма и старающийся показать самую сущность последнего, очищенную от всяких шлаков, которые примешивают к нему по невежеству или в пылу борьбы, много говорит по этому поводу. Он полагает, что коллективистический режим в значительной мере совместим со свободой потребностей, свободой труда, политической свободой и, наконец, свободой мысли.

Что можно возразить принципиально, говорит он, против того, чтобы общество производило все предметы, которые могли бы понадобиться для удовлетворения личных потребностей каждого из его членов? Гарантией свободного удовлетворения этих потребностей, прибавляет он, послужит «столь могущественное и, в общем, столь развитое чувство личной свободы»[1767]. Но Шеффле не скрывает, что общество, вероятно, откажется удовлетворять потребности, которые показались бы ему «безнравственными или вредными»[1768]. Это весьма важно: это значит сделать общество верховным судьей не только в вопросах гигиены, но и в вопросах морали, освободить личную совесть от заботы разбираться в добре и зле, возложив эту заботу на общественную совесть.

Что можно принципиально возразить, продолжает Шеффле, против того, чтобы среди почти безграничного разнообразия необходимой работы каждый выбирал дело по вкусу[1769]? Самые неблагодарные виды физического труда всегда найдут охотников из числа тех, кто боится трудного обучения, большой затраты внимания и т. п. Наука и искусство, требующие наибольшего напряжения сил, привлекут к себе людей с выдающимся умом и высокой душой. На это можно, однако, резонно ответить, что здесь мы имеем дело скорее с мнимой, чем с действительной свободой; так как в конце концов ни одно из этих призваний, предполагая, что они существуют, не застраховано от столкновения, – не с обстоятельствами, что было бы явлением обычным, – а с волею общества, волею верховной, но не всегда справедливой.

Шеффле считает совместимой с коллективизмом известную степень коммунальной автономии и self administration[1770]. Децентрализация также превозносится многими французскими социалистами[1771]. Но что из того, что община пользуется большой свободой, если внутри ее независимость индивидуума ничтожна или совсем отсутствует, и вся жизнь его направляется абсолютной властью, не справляющейся о его согласии? Разве индивидуум будет более самодеятелен во всем оттого, что приводящая его в движение машина будет ближе к нему и меньших размеров?

Переходим, наконец, к свободе мысли и совести. Современные социалисты – неверующие и материалисты, но их предшественники были не таковы: они были спиритуалистами, даже христианами. По мнению Шеффле, ничто не мешает коллективизму вернуться к направлению его первых представителей. Бесполезно замечать, что большинство коллективистов в этом пункте противоречат Шеффле, что философские воззрения, принятые теперь в их среде, они считают окончательными и не допускают их исчезновения. Оставим философские и религиозные проблемы в покое. Свобода мнений, допускаемая социализмом, дойдет ли когда-либо до того, что противникам господствующего строя предоставлено будет проводить свои идеи в печати и пропагандировать в пользу иного режима? Это совершенно невероятно, и сам Шеффле признает, что при неспособности коллективистического общества обеспечить эти различные формы свободы «либеральный строй, несмотря на все его недостатки, все-таки был бы в десять раз свободнее и благоприятнее для культуры»[1772].

Из всего сказанного вытекает, что доля свободы, признаваемая коллективизмом, является и крайне ограниченной, и крайне непрочной. Он нарочно выставляет ее напоказ, во-первых, для того, чтобы тем самым ответить на возражения и рассеять предубеждения, во-вторых, потому, что благоразумие заставляет его считаться с самой потребностью в свободе, столь распространенной в настоящее время. Но его принцип не свобода, а, напротив, принуждение, крайняя регламентация. Его принципом не служит и справедливость – подобное стремление совершенно не в духе Карла Маркса, его принцип – полное равенство, равенство работ, усилий и наслаждений. Поэтому мы вправе предположить, что осуществление доктрины коллективизма привело бы к угнетению человеческой совести и упадку самодеятельности, и это было бы тем невыносимее, что такой режим наступил бы после почти безграничной свободы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.