140
140
Мы благороднее. Верность, великодушие, стыдливость перед похвалой, – соединение этих трех качеств мы называем благородством, и в этом отношении мы стоим выше греков. Для понимания, что образ мыслей самого благородного грека должен чувствоваться ничтожным и едва пристойным в среде нашей все еще рыцарской и феодальной знати, можно вспомнить о том утешении, какое внушал себе Одиссей при трудном положении дел: «Перенеси это, мое милое сердце! ты переносило уже несравненно худшее!» Возьмите историю того афинского воина-предводителя, который в присутствии всего генерального штаба на угрозы избить его палкой другим военачальником отклонял от себя этот позор такими словами: «Бей, но выслушай!» Грекам было непонятно жертвовать жизнью во избежание позора, как это делаем мы под впечатлением унаследованной нами рыцарской готовности к жертве, и благородно рисковать всем, как это делаем мы на дуэлях. Им было непонятно считать сохранение доброго имени (чести) выше приобретения дурного имени, когда это последнее связано со славой и чувством власти. Им было непонятно желание оставаться верным сословным предрассудкам, когда эти предрассудки могли помешать сделаться тираном. Это – неблагородная тайна каждого хорошего греческого аристократа: из глубочайшей ревности он считает каждого члена своего сословия на равной ноге с собой и каждую минуту готов броситься на власть, как тигр на добычу. Что ему ложь, убийство, заговор, продажа отечества, если идет дело о власти! Справедливость для людей такого рода была необыкновенно трудна, она считалась почти чем-то невероятным, «справедливый» для грека звучало так же, как «святой» для христианина. Даже когда Сократ говорил: «добродетельный человек – самый счастливый», то они не верили своим ушам, думали, что слышат что-нибудь неверно.
При представлении счастья каждый человек благородного происхождения представлял себе необузданность тирана, все и всех приносящего в жертву своему высокомерию и страсти. В людях, которые втайне так дико фантазировали о счастье, не могло, конечно, глубоко укорениться уважение к государству, но я думаю, что люди, у которых страсть к власти не неистовствует так слепо, как у греков, не нуждаются более в идолопоклонстве понятию государства, чем сдерживалась прежде в границах та страсть.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.