Милосердие

Милосердие

Милосердие – в том смысле, какой я вкладываю в этот термин, – есть добродетель прощения.

Что значит прощать? Если, следуя сложившейся традиции, подразумевать под прощением готовность зачеркнуть совершенную ошибку, считая, что ее никогда не было, то это не в наших силах, если только не признаться в собственной глупости, чего, конечно, следует избегать. Прошлое необратимо, а всякая истина вечна: даже Бог, говорит Декарт, не в состоянии сделать бывшее небывшим. Не можем этого и мы, а что толку рассуждать о несбыточном? Можно, конечно, забыть об ошибке, но это будет означать не только нарушение верности по отношению к ее жертвам (разве мы вправе предать забвению преступления нацизма? забыть про Освенцим?), но и опять-таки глупость, следовательно, отступление от благоразумия. Представьте, что кто-то из ваших друзей вас предал. Умно ли будет с вашей стороны продолжать ему доверять? В магазине, куда вы ходите за покупками, вас обсчитывают: разве аморально будет сменить магазин на другой? Не надо превращать прощение в словесную игру и выставлять напоказ слепую и неумную добродетель. Будь бдительным, призывал Спиноза, и этот призыв нисколько не противоречит милосердию. Его биографы рассказывают, что однажды на философа напал фанатик с кинжалом, и Спиноза после этого случая всю жизнь хранил свой продырявленный камзол – именно для того, чтобы не забывать о прискорбном инциденте. Это не значит, что он никогда так и не простил своего обидчика. Это значит лишь, что прощение не подразумевает забвения. Но что же такое прощение? Умение положить конец ненависти, и это и будет определение милосердия. Милосердие – это добродетель торжества над злобой, оправданной ненавистью, гневом, мстительностью и желанием покарать. Милосердие прощает не потому, что считает, что дурного проступка не было (на это никто не способен), а потому, что перестает злиться на того, кто нас обидел или нам навредил. Это не снисхождение, которое отказывается только от наказания (можно продолжать ненавидеть, не карая, так же как можно карать, не испытывая ненависти); это не сострадание, которое проявляет симпатию только к тем, кто страдает (можно быть виновным, но нисколько от этого не страдать, так же как можно страдать, не будучи виновным); это не отпущение грехов, если понимать его как способность (сверхъестественную) аннулировать совершенные грехи и ошибки. Следовательно, перед нами уникальная и ограниченная добродетель, но все же добродетель, поскольку быть милосердным одновременно и трудно, и похвально. Мы совершаем слишком много ошибок, мы слишком слабы и в нас сидит слишком много подлости, чтобы не испытывать потребности в милосердии.

Вернемся ненадолго к различию между милосердием и состраданием. Сострадание направлено на тех, кто страдает, большей частью – невинно. Милосердие направлено на тех, кто в чем-либо провинился и большей частью не мучается сознанием своей вины. Следовательно, милосердие и сострадание суть две разные добродетели, направленные на разные объекты. Правда, следует признать, что нам гораздо легче простить того, кто страдает, даже если его страдание никак не связано с тем, в чем он провинился (и не является раскаянием). Милосердие противостоит злопамятности, а злопамятность имеет в основе ненависть. Между тем, и мы уже показали это, рассуждая о сострадании, практически невозможно ненавидеть того, кто на твоих глазах жестоко страдает: жалость перекрывает ненависти кислород, и в этом смысле сострадание способно привести к милосердию, не смешиваясь с ним. Так же иногда справедливо и обратное – сострадание легче вызвать, если ненависть угасла. Но сострадание, как более эмоциональная, более естественная, более непосредственная реакция, почти всегда возникает первым. Проявить милосердие гораздо труднее, и потому оно встречается намного реже.

Милосердие требует размышления, без которого запросто обходится жалость. О чем размышляет милосердный человек? О себе, который и сам не без греха? Не исключено, что эта мысль и в самом деле не даст ему бросить в другого камень… Но подобное милосердие возможно лишь там, где имеет смысл самоидентификация с виновным, то есть только в общих случаях. Например, я готов простить вора, потому что мне и самому случалось красть (в юности – книги). Лгуна, потому что я и сам не всегда говорю правду. Эгоиста, потому что я сам эгоист. Труса, потому что я не уверен, что, случись опасность, я не струшу. Но простить насильника, нападающего на детей? Палача? Как только вина выходит за рамки общей меры, самоидентификация мгновенно утрачивает силу и не может служить благовидным предлогом. А ведь именно эти, самые ужасные, преступления и взывают к нашему милосердию. Прощение не нужно, если речь идет о пустяках. Зачем нужно было бы милосердие, если бы оно прощало только то, что заслуживает прощения?

Значит, нам нужно что-то еще, помимо самоидентификации. Но что же? Любовь? Разумеется, когда есть любовь и когда любовь не исчезает даже после того, как вина выходит наружу, она приводит к милосердию. Но одновременно лишает милосердие его объекта. Прощать значит прекратить ненавидеть, отказаться от мести, и поэтому любовь не нуждается в прощении – она уже все простила заранее и будет вновь и вновь прощать все новые ошибки, потому что таково необходимое условие ее существования. Как можно перестать ненавидеть, если ты никогда не ненавидел? Что ты будешь прощать, если не чувствуешь в своем сердце ни капли злобы? Любовь милосердна, но милосердие для нее – как воздух, которым она дышит, а кто же примет способность дышать за добродетель? Ларошфуко говорил, что мы прощаем настолько, насколько любим. Нет, если мы любим, милосердию места нет – его занимает любовь. Это хорошо известно родителям и некоторым детям. Что это, бесконечная любовь? Нет, конечно, ибо на это никто не способен. Но это любовь, не ставящая никаких условий, готовая подняться выше любой ошибки, любого оскорбления. «А за что ты меня никогда не простишь?» – спрашивает маленький мальчик отца. И отец не знает, что ему ответить. Он простит ему все, даже самое худшее. Вернее сказать, родителям вообще незачем прощать детей: милосердие им заменяет любовь. Это дети могут простить или не простить родителей. За что? За излишнюю любовь, обернувшуюся эгоизмом, натворившую глупостей; за чрезмерные страхи, принесшие несчастья… Или, наоборот, за недостаток любви, что тоже требует прощения. Но разве это не означает взросления? Мне очень нравится высказывание Оскара Уайльда из «Портрета Дориана Грея»: «Вначале дети любят своих родителей, повзрослев, они их судят и иногда прощают». Счастливы дети, способные простить своих родителей! Счастливы милосердные!

В остальном – я имею в виду, за пределами семьи – мы слишком мало способны к любви, особенно по отношению к дурным людям, чтобы питать надежды на возникновение милосердия. Разве можно возлюбить своего врага – да что там возлюбить, просто терпеть его, – если прежде его не простишь? И разве любовь в силах разрешить проблему, которая как раз и возникает в силу отсутствия любви? Мы не умеем любить. Особенно мы не умеем любить плохих людей. Вот почему нам так необходимо милосердие. Не потому, что нас толкает к этому любовь, а как раз потому, что любви нет и следа, а есть только ненависть и гнев! Как возлюбить негодяя? С хорошими людьми все ясно, они в нашем милосердии не нуждаются, а мы не нуждаемся в том, чтобы их прощать. Мы ими восхищаемся, и этого более чем достаточно.

Итак, нам опять требуется что-то еще. Но не чувство, и вот поэтому быть милосердным гораздо труднее, чем сострадательным. Тело переносит на себя чужое страдание и испытывает порыв защитить страдальца: так рождается жалость. Но то же тело жаждет наказать и отмстить: так рождаются гнев, злоба и ненависть. Может быть, мы отказались бы от них, если бы противник на наших глазах страдал, – тогда на помощь милосердию пришла бы жалость. А если нет? Тогда нам требуется нечто одновременно и большее и меньшее, чем ощущение и чувство. Нам требуется идея. Как и благоразумие, милосердие – прежде всего рассудочная добродетель. Речь идет о том, чтобы что-то такое понять. Что именно? Что другой человек – зол, если он зол, что он заблуждается, если он заблуждается, что он фанатик или одержимый, если он находится в плену своих идей или страстей. Наконец, понять, что ему, такому, каков он есть, было бы крайне трудно поступить иначе, чем он поступил, и вдруг ни с того ни с сего превратиться в мягкого, рассудительного и терпимого добряка. Простить – значит понять. Разумеется, не для того, чтобы прекратить борьбу, а для того, чтобы прекратить ненавидеть. В стихах, посвященных 23 немецким героям, расстрелянным нацистами, Луи Арагон вкладывает в уста одного из них такие слова: «Я гибну без ненависти к немецкому народу». Но неужели он не испытывал ненависти к своим палачам? Ведь это гораздо труднее. Между тем каждому очевидно, что герой гораздо свободнее их. Да-да, даже в цепях он свободнее, чем его убийцы, пребывающие в рабстве! Именно в этом смысл прощения, которое здесь соприкасается с великодушием: нечто вроде сверхобилия свободы, от которой не может укрыться тот факт, что его противники несвободны, вот почему она не позволяет себе предаться ненависти. Именно свобода дает силы понять и простить своих врагов – понять, что они собой представляют, и простить их за то, что они существуют. Разве найдется на свете мерзавец, который добровольно выбрал себе такую долю? Так что же, значит, он ни в чем не виноват? Не совсем так. Скажем лучше, что он не виноват в том, что он такой негодяй, что он пребывает в плену своей ненависти, глупости, ослепления. Он не выбирал ни своего тела, ни своего происхождения. И никто по доброй воле не согласился бы занять его место, быть таким же гадом, такой же сволочью. Скажем, что всему есть причины и что мы оказали бы этому подонку великую честь, если бы допустили, что он свободен или просто чего-то не понимает. Следовательно, ненавидя его, мы причиним вред самим себе. Его не надо ненавидеть – с ним надо бороться. Ему надо противостоять – спокойно, безмятежно, кротко, по возможности радостно. А если победить его не удается, его надо простить, потому что в этом случае мы хотя бы можем победить в себе ненависть. Если мы не в состоянии победить ненависть в нем, мы в состоянии одержать над ним хотя бы эту победу – победу над злом и над ненавистью. Мы можем не увеличивать количества ненависти и не становиться его соучастниками, даже если мы – его жертвы. Мы можем оставаться ближе к добру, которое есть любовь и милосердие, и к милосердию, которое есть сострадание. «Человек! – призывал Эпиктет. – Если чужое зло с неизбежностью вынуждает тебя испытывать чувства, противные твоей природе, пусть это будет жалость, а не ненависть». Марк Аврелий, в свою очередь, советовал: «Или просвещай их, или терпи». А Христос призывал: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят».

Янкелевич, приводя последний аргумент, находит, что в нем слишком много «сократического». Если человек сам не понимает, что делает, значит, он совершает не преступление, а ошибку: так о каком же прощении вообще может идти речь? Всякая ошибка невольна: она нуждается в исправлении, а не в наказании, извинении, а не прощении. Но зачем тогда милосердие? Никто не зол по своей воле, говорил Сократ. Такой подход принято называть сократическим интеллектуализмом, и он рассматривает зло лишь как заблуждение. И впадает в заблуждение относительно зла. Зло не в незнании, а в воле. В сердце, а не в уме. В ненависти, а не в глупости. Зло – не ошибка; ошибка – пустяк. Зло – это эгоизм и жестокость. Вот почему зло, в отличие от ошибки, нуждается в прощении. Обвинять можно только волю, ибо только она бывает повинна. Вот почему воля – единственный законный объект злобы и одновременно милосердия. Мы не злимся на дождь за то, что он идет, мы не обвиняем молнию, за то, что она ударяет в наш дом, – и нам нечего прощать дождю и молнии. Никто не зол помимо собственной воли, и рассчитывать на прощение могут только дурные люди. Прощение обращено к свободе, и оно зарождается из свободы. Каждый свободен совершать или не совершать дурных поступков.

Но разберемся, о какой свободе идет речь. Свободе действовать, это очевидно. Вся вина лежит на воле, и действие будет предосудительным только при условии, что оно было совершено без принуждения. Вы танцуете, и незнакомый человек нечаянно наступает вам на ногу. Это не злоба, а неловкость. Он приносит вам свои извинения, которые вы охотно принимаете. Это не прощение, а вежливость. Прощают только того, кто сделал что-то, как говорится, нарочно, то есть того, кто сделал именно то, что и хотел сделать, иначе говоря, того, кто действовал свободно. В этом состоит свобода действия, и в этом смысле быть свободным значит делать что хочешь. Остается выяснить, свободен ли он только в своих поступках или также в своих желаниях, иначе говоря, мог ли он пожелать чего-то иного. Данный вопрос в принципе не поддается решению, потому что он относится не к свободе действия, которую каждый в состоянии отметить, а к свободе воли, которая недоказуема (экспериментировать со свободой воли можно только при условии, что ты захочешь не того, чего хочешь), следовательно, лежит за пределами опыта. Античные мыслители, за исключением Платона, вообще не интересовались этим видом свободы. Их не волновала проблема абсолютной вины и вечного наказания, что нисколько не мешало им, и мы показали это, вспомнив учение стоицизма, противопоставлять жалость гневу, справедливость мстительности и милосердие злопамятству. Допустим, мы больше думаем о проблеме вины. Значит ли это, что мы менее способны к прощению? И возможно ли навязать решение вопроса, в принципе не имеющего решения?

Я намеренно ухожу от рассмотрения проблемы свободы воли. Добродетель не зависит от того или иного метафизического тезиса. Я скажу просто: не важно, выбрал дурной человек путь зла, потому что ему так захотелось, или он стал дурным, потому что не мог стать иным (учитывая его физические особенности, детство, воспитание и происхождение), он не становится менее дурным и несет ответственность за свои поступки, потому что он действовал по собственной воле и без принуждения. Если надо, его можно наказать; если кому-то хочется, его можно ненавидеть. Только не надо забывать, что это – разные вещи. Наказание может быть оправдано индивидуальной или общественной пользой и даже своеобразно понятой идеей справедливости («Раз он убил, надо и его убить»). Но может ли быть оправдана ненависть? Ненависть – это дополнительная печаль, и обрушивается она не на виноватого, а на того, кто его ненавидит. Так зачем ненавидеть? Особенно если злодей таков, каков он есть, не важно, по доброй воле или нет, но сама его злобность есть то, что его в некотором роде извиняет: либо в силу причин, вызвавших злобу, если речь идет о детерминированной злобности, либо в силу любви к злу, внутренне ему присущей, если мы говорим о свободной злобности. Виноват ли он в том, что зол? Ну конечно, ответят мне, ведь он сам выбрал зло! А как бы он его выбрал, если бы не был изначально зол? Потому что предположить, что он выбрал зло, хотя предпочитал добро, значит, причислить его к сумасшедшим и тем самым оправдать. Короче говоря, каждый виновен в своих поступках, и не имеет никакого значения, творит ли он зло ради зла или чтобы потешить свое злобное сердце, то есть из злобного эгоизма. Милосердие не уничтожает злую волю и не отказывается от борьбы с ней; милосердие отказывается ее разделять, добавляя к чужой ненависти свою, к чужому эгоизму свой, к чужому насилию свой гнев. Милосердие оставляет ненависть ненавистникам, злобу злым, мстительность злопамятным. Но не потому, что не считает их действительно ненавистниками, злобными и злопамятными людьми, а потому что они на самом деле такие. Прекрасно сказал Янкелевич: «Они злы, но именно по этой причине их надо простить – потому что они не только злы, но и несчастны. Их злоба – это их несчастье, бесконечное несчастье быть злым!»

Тем не менее прощение дается нам гораздо легче, если мы знаем, какие причины обусловили тот или иной поступок и какие факторы повлияли на поведение человека. Что может быть ужаснее, чем мучить ребенка? Однако если нам станет известно, что тот или иной папаша, мучающий своего сына, в детстве сам подвергался издевательствам (а так чаще всего и бывает), то в нашей оценке его поступков что-то изменится: ужас его вины нисколько не ослабеет, но мы постараемся его понять и, может быть, простить. Откуда нам знать, если бы мы сами выросли в обстановке страха и насилия, в какой вырос он, может, мы стали бы такими же? И даже если допустить, что нет, не стали бы, несмотря на одинаковые условия, потому что мы не такие, как он, встает вопрос: а разве он хотел таким стать?

Я все-таки заговорил о свободе воли, хотя дал слово, что не стану касаться этого вопроса. Ну хорошо, посмотрим на это дело иначе. Допустим, есть два способа прощать – в зависимости от того, верим мы в свободу воли виновного или не верим. Чистая милость, если верим, и подлинное знание, если не верим. Но и то и другое объединяет общая черта – она-то и есть милосердие: ненависть исчезает, а вина, не подвергаясь ни забвению, ни оправданию, принимается за то, чем она на самом деле и является – ужасом, с которым надо бороться; горем, которое надо оплакать; реальностью, с которой приходится жить. И в том и в другом случае остается человек, которого по возможности надо возлюбить. В других своих книгах я подробно анализирую понятие свободы воли, объясняя, почему оно не вызывает у меня доверия, но здесь не время и не место подробно останавливаться на этом. Хочу лишь напомнить читателю великую мысль Спинозы: люди ненавидят друг друга тем больше, чем они, по их мнению, свободнее, и наоборот. Вот почему разум умиротворяет, а знание милосердно. «Судить, – говорит Мальро (26), – это значит не понимать, потому что, сумев понять, мы не смогли бы судить». Я бы уточнил: мы не смогли бы ненавидеть, а это все, чего от нас требует – и что предлагает нам – милосердие.

«Не высмеивать, не оплакивать, не ненавидеть, но понимать», – призывает Спиноза. Это и есть милосердие, основанное на истине. Является ли оно одновременно прощением? Не совсем, потому что, единожды поняв, нам уже нечего прощать (знание, как и любовь, делает прощение настолько же необходимым, насколько и излишним). Извинением? Я не собираюсь сражаться из-за слов. Если угодно, извинить можно все, потому что всему можно найти причину. Но мало знать причину: прощение является практическим воплощением этой идеи, которая в ином случае осталась бы голой абстракцией. Я уже говорил, что мы не держим зла на дождь и молнию, которым нам нечего прощать. Но разве не то же самое можно сказать о дурном человеке? И разве это не чудо, что милосердие все-таки существует? Что прощение исчезает в тот самый миг, когда мы его даем? Что ненависть растворяется в истине? Человек – не империя в империи; для него все реально и все истинно, добро и зло, и поэтому нет ни добра, ни зла, помимо любви и ненависти, которые в нас заключены. Вот почему милосердие Божие, как сказал бы Спиноза, действительно бесконечно – оно и есть сама истина, а истина никого не судит. Никто не может постоянно обитать в областях, населенных мудрецами, мистиками и святыми. Но милосердие подталкивает к ним и указывает нам путь. Если угодно, это божественное видение в человеческом сердце: мир в истине и бесконечная доброта в любви и прощении. Но любовь выше прощения, вернее, само прощение становится выше в любви. Простить значит положить конец ненависти, следовательно, положить конец своей способности прощать: когда прощение свершилось, когда не осталось ничего, кроме истины и любви, больше не надо вытравливать из своего сердца ненависть – прощение самоуничтожается в милосердии. Вот почему в самом начале я говорил, что милосердие не столько добродетель прощения, сколько его истина: оно превращает его в реальность, одновременно уничтожая его объект (не саму вину, а именно ненависть); оно осуществляет прощение, уничтожая его. Мудрец, следующий заветам Спинозы, в каком-то смысле не нуждается в том, чтобы что-либо кому-либо прощать, но не потому, что он не может стать объектом несправедливости или агрессии, а потому, что он никогда не руководствуется идеей зла и не обманывается иллюзией свободы выбора. При этом его мудрость не становится менее милосердной, скорее наоборот: поскольку ненависть исчезает без следа, унося с собой всякую мысль об абсолютной вине (на которой лежала бы ответственность не за поступок, а за то, что человек таков, каков он есть), и любовь вновь становится возможной. В другом смысле мудрец прощает все. Потому что считает всех людей невинными и добрыми? Конечно нет. Если поступки как добрых, так и злых людей в равной мере являются частью природы и диктуются ее законами, это не значит, что между ними утрачивается всякое различие, и не только количественное, но и сущностное. Хотя и крыса, и ангел, и печаль, и радость в равной мере зависят от Бога (то есть от природы), крыса не может стать разновидностью ангела, а печаль – разновидностью радости. Милосердие не влечет за собой уничтожения вины, которая остается неизменной, и не стирает различий между ценностями, которые она провозглашает. Оно также – напомним еще раз – не отменяет необходимости борьбы. Но, уничтожая ненависть, милосердие снимает с себя обязанность искать ей оправдания. Усмиряя гнев и мстительность, оно делает возможным справедливый суд, а при необходимости и безмятежное наказание. Наконец, оно позволяет рассмотреть и такую возможность: если дурные люди тоже являются частью реальной действительности, то они открыты нашему познанию и пониманию, а также – пусть в далекой перспективе – и нашей любви. Разумеется, не все на свете имеет одинаковую ценность, но все – истинно, и негодяй так же реален, как порядочный человек. Милосердие для всех! Мир для всех! Даже в бою.

Но наше воображение сопротивляется этому. И ненависть тоже сопротивляется. «Если бы Спиноза был современником массовых уничтожений людей, – сказал однажды коллега, – то на свете не было бы ни одного спинозиста. Побывай Спиноза в Освенциме, он уже не сказал бы: “Не высмеивать, не оплакивать, не ненавидеть, но понимать”. После Освенцима простить не значит понять. Вернее сказать, мы никогда не сможем этого понять, потому что понимать тут нечего. Бездны чистого зла не поддаются пониманию». Так ли это на самом деле? Не много ли чести – считать это зверье непознаваемым и непостижимым? Да ну? Эйнштейна мы понять в состоянии, Моцарта тоже, а эсэсовца нет? Значит, жизнь рациональна, а ненависть – нет? Любовь понять можно, а жестокость нельзя? Низводя концлагеря до идеи абсолютного иррационализма, мы признаем правоту (пусть только по одному этому пункту, но и это чересчур) тех иррационалистов, которые их построили и использовали. Чего стоил бы разум, если бы он был в состоянии понять только тех, кто разумен? Нацизм не разумен, но он вполне рационален, как и любое явление действительности. Разум не может его одобрить, но это не снимает с него обязанности изучить и объяснить его. И чем еще занимаются наши историки? И как по-другому с ним бороться?

Здесь особенно важно различать милосердие и забвение. Традиция говорит, что простить можно все. Представители нового времени с этим в принципе согласны. Вот что пишет Янкелевич:

«Прощение не спрашивает, достойно ли преступление прощения, достаточен ли срок наказания и успела ли утихнуть обида. Нет такой страшной вины, которую нельзя было бы простить. Всемогущему помилованию доступно все! В этом смысле прощение всесильно. Там, где множится грех, прощение множится стократно, если верить Апостолу Павлу. Если существуют такие страшные преступления, что никакого тюремного срока не хватит, чтобы их искупить, остается надежда на прощение. Прощение и существует для таких исключительных, неизлечимых случаев».

При этом очевидно, что нельзя забыть о преступлении, как нельзя забыть о нашем долге верности его жертвам и о необходимости бороться с современными преступниками и последователями вчерашних преступников. Янкелевич в своей книге «Прощение» подробно объясняет это. Тем не менее одна тема остается зиять открытой раной. Следует ли прощать тех, кто никогда не просил о прощении? Янкелевич уверен, что нет.

«Смысл прощению придает раскаяние виновного, особенно – его угрызения совести, так же как только отчаяние придает смысл помилованию. Прощение не предназначается ни довольным собой людям с чистой совестью, ни нераскаявшимся преступникам. Прощение существует не для свиней. Прежде чем обсуждать вопрос о прощении, надо, чтобы виновный перестал отрицать свою вину и признался в содеянном, не оправдывая себя обстоятельствами, а главное – не перекладывая вину на своих жертв. Это необходимый минимум. Ведь для того, чтобы мы кого-то простили, надо, чтобы этот кто-то попросил у нас прощения. С какой стати нам прощать тех, кто не сожалеет о своих чудовищных преступлениях? И если неискупленные преступления суть единственные, нуждающиеся в прощении, то нераскаявшиеся преступники ни в каком прощении не нуждаются».

Да, наверное, преступники в нем не нуждаются. Но мы сами? Ненависть это уныние, и только радость – благо. Разумеется, я не имею в виду, что надо мириться с жестокостью преступников или терпеть их бесчинства. Но разве для того, чтобы с ними бороться, мы должны их ненавидеть? Я также не имею в виду, что надо забыть о том, что было в прошлом. Но разве для того, чтобы помнить о нем, нам нужна ненависть? Речь не о том, чтобы объявить грех не бывшим – этого мы сделать не можем и не должны (только жертвы могли бы позволить себе это, но они убиты). Речь о том, чтобы в силу наших возможностей уничтожить ненависть и продолжать борьбу, когда она в наших силах, с радостным сердцем. Если же радость неуместна, вот тогда следует призвать на помощь милосердие. Чтобы возлюбить врага своего, если это возможно. Если нет, то простить его.

Если верить традиции, пример подобного прощения нам дают Христос и св. Евгений. Они прощают злодея, не ожидая, что он станет менее злым (иначе он уже раскаялся бы в совершенном зле). Это прощение – подлинная благодать, а не обмен (прощение за раскаяние); оно не ставит никаких условий и не ищет для себя никакой выгоды, но тем не менее оборачивается величайшей победой над ненавистью. Это прощение, которое ничего не забывает, но все понимает, ничего не зачеркивает, но все принимает. Оно не отказывается ни от борьбы, ни от мира, ни от себя, ни от другого, ни от ясности ума, ни от милосердия. Нам далеко до Христа и святых, здесь не поспоришь, но разве это мешает им освещать нам путь?

Я не считаю, что Священное Писание способно заменить мудрость, как не считаю, что в нем можно найти ответы на все вопросы. Мало того, лично я далеко не во всем (даже если оставить в стороне религию) с ним соглашаюсь. Я, например, нисколько не расположен подставлять вторую щеку, и, сталкиваясь с насилием, слабости предпочитаю меч. Призыв возлюбить врага своего предполагает, как минимум, наличие врага (нельзя возлюбить то, чего не существует). Но иметь врагов еще не значит обязательно их ненавидеть. Радость – в любви, а не в бессилии и не в бегстве от трудностей. Возлюбить врагов не значит отказаться от борьбы с ними. Это значит вести с ними борьбу с радостным сердцем.

Милосердие – добродетель прощения, в этом и его тайна, и его истина. Милосердие аннулирует не вину, а злопамятность; не память, а гнев; не необходимость борьбы, а ненависть. Милосердие – это еще не любовь, но ее замена там, где любовь невозможна, или ее предтеча там, где время для любви еще не настало. Если угодно, это добродетель второго порядка, зато первой необходимости. Завет милосердия звучит следующим образом: если не можешь любить, по меньшей мере перестань ненавидеть.

Нетрудно заметить, что милосердие распространяется и на тяжкие проступки, и на оскорбления. Нерешительность в этом вопросе свидетельствует лишь о нашей мелочности. Мы всегда готовы осудить то, что задевает лично нас, в каждом оскорблении видим грех и считаем виноватым всякого, кто выступает против нас. Ничего с этим не поделаешь, но мы обязаны отдавать себе в этом отчет. Милосердие – для всех, в том числе и для себя.

Поскольку ненависть есть уныние, постольку милосердие – то, что ведет к радости (как и скорбь, на которую оно похоже и от которой, возможно, зависит: простить значит предать скорби свою ненависть). Если оно еще не достигло радости, то оборачивается прощением; если уже достигло – становится любовью. Милосердие – переходная добродетель, добродетель-посредник. Впрочем, в конце пути – для тех, кто до него доберется, – прощать становится больше нечего: милосердие торжествует в мире (прощай, ненависть! прощай, гнев!), где прощение, достигнув кульминации, исчезает. Милосердие бесконечно, как бесконечно зло, и поэтому, наверное, для нас недостижимо. Но любое усилие, направленное к милосердию, уже есть добродетель. Милосердие – это путь, и главное – оказаться на этом пути, даже если не сумеешь пройти его до конца. Прости себе, душа, всю свою ненависть и весь свой гнев.

Можно ли прощать самому себе? Разумеется! Ведь можно себя ненавидеть и избавиться от этой ненависти. Иначе невозможна мудрость. Невозможно счастье. Невозможен мир. Мы должны простить себе, что мы всего лишь такие, как есть. Простить себе, не впадая в несправедливость, что порой в нас «зашкаливает» ненависть, или страдание, или гнев. Иначе мы никогда не сможем простить своих врагов. Блаженны милосердные, ибо сражаются без ненависти, а ненавидят без сожалений!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.