Мягкость

Мягкость

Мягкость – женская добродетель. Вот почему она так нравится нам в мужчинах.

Мне возразят, что добродетель не имеет половой принадлежности, что, конечно, правда. Но мы-то имеем половую принадлежность, и она накладывает отпечаток на все наши поступки и чувства, даже на наши добродетели. Так, мужественность, на какие бы мысли ни наводила нас этимология слова, и сама не является добродетелью, и не служит основанием ни для одной из них. Вместе с тем добродетельным можно быть по-разному, и эти разные способы могут быть более или менее мужественными и более или менее женственными. Храбрость мужчины отличается от храбрости женщины, так же как великодушие и любовь. Только истина абсолютно универсальна, следовательно, лишена признаков половой принадлежности. Но истина не имеет отношения к морали, чувствам и воле. Истина не может быть добродетельной. В одном из своих писем Дидро писал: «В глубине самых возвышенных наших размышлений и чистейшей нежности ощущается немного от тестикул». В то время словом «тестикулы» называли также и яичники, но по существу это ничего не меняет. Если ценности существуют только на уровне желания, как я считаю, то нет ничего удивительного в том, что все наши ценности имеют гендерную окраску. Разумеется, не в том смысле, что каждая из ценностей – боже сохрани! – имеет значение только для того или другого пола, а в том, что каждый индивидуум в зависимости от того, является ли он мужчиной или женщиной, будет по-разному, более мужественно или более женственно, проявлять черты добродетели или их отсутствие. Цветан Тодоров заметил как-то, что было бы ужасно, если бы весь мир стоял только на мужских ценностях. Это было бы торжество войн, пусть даже справедливых, и идей, пусть даже благородных. Но этому миру не хватало бы главного – любви (никто не переубедит меня, что идея любви и для отдельного человека, и для вида в целом начинается с материнской любви), которая есть сама жизнь и мягкость. Умоляю, не надо выдвигать возражения того порядка, что и у женщин могут быть идеи, – уверяю читателя, я прекрасно об этом осведомлен. Но я также много раз замечал, что женщины гораздо менее мужчин склонны заблуждаться насчет своих идей, и это говорит в их пользу. Думаю, среди женщин затруднительно было бы найти такую, кто согласился бы написать «Критику чистого разума» или великую «Логику» Гегеля, – по причинам, из-за которых эти книги при всей их гениальности остаются такими тяжеловесными и скучными: они предполагают интеллектуальную серьезность, веру в идеи и обожествление концепта. Добавь сюда хотя бы чуточку женственности, и все эти характеристики станут невозможными и даже смешными, не будь они так убийственно нудны. Что может быть беднее и мертвее абстракции? И что может быть нелепее, чем стремление воспринимать ее настолько всерьез?

Точно так же дело обстоит и с женской грубостью – мне доводилось с ней сталкиваться. Но кто рискнет отрицать, что большая часть кровавых преступлений совершается мужчинами? Разве это случайность? Почему маленькие мальчики, и почти всегда только мальчики, играют в войну? Почему только мужчины, и почти всегда только мужчины, порой находят в ней удовольствие? Мне скажут, что это гораздо больше зависит от культуры, чем от природы. Может быть, но что из этого? Я никогда не утверждал, что женственность и мужественность суть чисто биологические феномены. Половое различие слишком сущностно, слишком вездесуще, поэтому оно всегда объясняется воздействием двух факторов: физиологии и воспитания, культуры и природы. Но ведь и культура тоже явление реальности. Есть поговорка: «Женщиной не рождаются, женщиной становятся». Дело явно не так просто, как кажется. Человек рождается или мужчиной, или женщиной, а затем становится тем, кто он есть. Мужественность – не добродетель, но и не грех. Мужественность – это сила, тогда как женственность (в том числе и у мужчин) – богатство, то есть тоже сила, но другая. В человеке все отражает его половые признаки, и это очень хорошо. Разве может быть другой отличительный признак, сходный по богатству возможностей?

Но вернемся к мягкости. Что в ней женственного? Храбрость без грубости, сила без жесткости, любовь без гнева. Образ мягкости создает, например, музыка Шуберта. Мягкость – это прежде всего мир, реальный или желаемый, понимаемый как противоположность войне, жестокости, брутальности, агрессивности, насилию. Это душевный мир – и единственный, который может быть добродетелью. Он часто проникнут тревогой и страданием (послушайте Шуберта), иногда озарен радостью и благодарностью, но всегда свободен от ненависти, несгибаемости, бесчувственности. Мягкость – это то, что отличает черствость от закалки. Это любовь в состоянии мира, даже во время войны, когда, закаляясь, она лишь крепнет. Агрессивность – это слабость, равно как и гнев и даже насилие, если оно вырывается из-под контроля человека. Но что может удержать в узде насилие, гнев и агрессивность, если не мягкость? Мягкость – это сила, и именно поэтому она добродетельна: это мирная сила, исполненная терпения и заботы.

Посмотрите на мать с ребенком. Посмотрите на Христа и Будду. Мягкость больше всего напоминает любовь – больше, чем великодушие, и даже больше, чем сострадание. Между тем, часто сопровождая и первое и второе, мягкость не смешивается ни с тем ни с другим. Сострадательный человек страдает от чужого страдания, тогда как мягкий человек отказывается причинять другому страдание. Великодушный человек стремится творить добро – мягкий человек отказывается творить зло. Возможно, в этом сравнении выигрывает великодушие, но все же… Как часто великодушие оказывается неуместным! Как часто добрые дела оборачиваются подавлением другого человека! Немного мягкости позволило бы им обрести легкость и ненавязчивость. Мы уже не говорим о том, что мягкость сама делает человека великодушным. Мягкость стоит выше сострадания, потому что она предвосхищает его – ей не надо ждать, пока человек испытает боль, чтобы прийти к нему на помощь. Возможно, в мягкости больше отрицания, чем в полностью утвердительном великодушии, зато насколько она позитивнее реактивного сострадания! Мягкость располагается между тем и другим, но не становясь в позу и не навязывая себя, не прибегая к силе или агрессии. В главе, посвященной чистоте, я упоминал запись из «Дневника» Павеза: «Ты будешь любим в тот день, когда сможешь показать свою слабость, но другой человек не воспользуется ею, что показать свою силу». Это значит быть любимым чистой любовью, говорил я, но одновременно это значит быть нежно любимым или просто – любимым. Мягкость и чистота почти всегда неразлучны, потому что насилие – худшее из зол, потому что зло означает боль, а эгоизм с его алчностью, грубостью и беспардонностью разъедает все вокруг себя. И напротив, сколько деликатности, нежности и чистоты в ласке любящей женщины! В ней гибнет вся мужская грубость, вся его мужская непристойность.

Если ценности имеют половую принадлежность, отмечает Тодоров, то каждый отдельный индивидуум по определению неполон и несовершенен. Тогда путь человечества к совершенству лежит либо через двуполость, либо через супружество. Мужчину спасает от худшего в себе самом некая толика присутствующей в нем женственности. Достаточно взглянуть на типичного обывателя-шовиниста, напрочь лишенного женственной мягкости, чтобы в этом убедиться. Или представьте себе вагоны, набитые солдатами. Мужчины, оказываясь нос к носу друг с другом, способны кого угодно ужаснуть своей грубой вульгарностью. О женщинах я затрудняюсь сказать, нужна ли им некоторая доля мужественности. Рильке, во всяком случае, утверждал, что в женщине гораздо больше человеческого, чем в мужчине. Возможно, мужественные женщины обладают своеобразным шармом и наверняка они сильнее остальных. Но насколько это необходимо? И является ли это добродетелью? Женственность часто путают с истеричностью, каковая является (в том числе и в мужчинах) не более чем ее карикатурной патологией. Истерик желает обольщать, быть любимым и казаться лучше, чем он есть. Это никакая не мягкость и не любовь: это самовлюбленность, искусственность, замаскированная агрессивность и стремление к власти (по словам Лакана (38), «истерик ищет хозяина, над которым мог бы властвовать»). Если это и обольщение, то лишь в том смысле, в каком обольститель дурит голову обольщаемому, чтобы использовать его к своей выгоде. Это не любовь, а нечто ей противоположное – любовная война с ее искусством побеждать, не имеющим ничего общего с благодатью. Это торжество видимости, обратное истине. Мягкость с ее открытостью, дружелюбием и уважительностью находится на другом полюсе. Можно ли сказать, что мягкость – это пассивная добродетель, добродетель покорности и смирения? Возможно. Не исключено даже, что в этих чертах проявляется ее сущность. Разве бывает мудрость без пассивности? Любовь без пассивности? Даже активность без пассивности? Человека западной культуры это может удивить и даже шокировать, но на Востоке подобное считается очевидным. Может быть, прав Леви-Строс, заметивший, что Восток – это культура женского типа или, во всяком случае, такая культура, которая не обманывается насчет значения мужских ценностей. Активность не следует смешивать с суетливостью и нетерпеливостью. И наоборот, пассивность вовсе не означает лени или бездействия. Плыть по течению – вместо того чтобы тратить силы, борясь с волнами. Мягкость покоряется реальности, жизни, повседневности – это добродетель гибкости, терпения, преданности и умения приспосабливаться. Она противостоит «высокомерию нетерпеливого самца» (Рильке), несгибаемости, поспешности, тупой и упрямой силе. Не всего можно добиться силой. Есть действия, которых лучше не предпринимать. Фукидид (39) утверждал, что всякое существо по естественной необходимости использует всю силу, какой располагает. Мягкость служит исключением, подтверждающим данное правило: это сила властвовать над собой и, если надо, против себя. По мнению Симоны Вейль, любовь означает отказ от применения силы, власти и грубости; любовь – это мягкость и благодать. Она противоположна насилию, убийству, властолюбию и желанию заставить другого плясать под свою дудку. Это Эрос, освободившийся от Танатоса и от самого себя. Симона Вейль называла эту добродетель сверхъестественной, но с этим я не согласен: взгляните на кошку с котятами, взгляните на собаку, играющую с детьми… Человечество не выдумало мягкость. Но оно взращивает ее, одновременно подпитываясь ею, и становится человечнее.

Мудрец, указывает Спиноза, действует гуманно и кротко. Такую кротость, которую Монтень называет мягкостью, мы должны проявлять даже по отношению к животным и растениям. Это отказ от желания причинять страдание, разрушать (если это не диктуется необходимостью) и разорять. Это уважение, защита, доброжелательность. Это еще не милосердие, которое подразумевает способность возлюбить ближнего как самого себя, в результате чего, как отмечал Руссо, мы стали бы руководствоваться «высшей заповедью»: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой». Мягкость не метит так высоко. Мягкость – это своего рода естественная, непосредственная доброта, которая руководствуется и не столь высокой, зато более полезной заповедью: «Делай добро себе, причиняя как можно меньше зла другим». Пусть это требование не столь впечатляет, как императив милосердия, зато оно более достижимо, более действенно, а следовательно, более необходимо. Без милосердия прожить можно, и вся история человечества тому свидетельство. Но без минимума мягкости – нельзя.

Древние греки, в частности афиняне, хвастали тем, что это именно они принесли миру мягкость. Они видели в мягкости антитезу варварству, то есть рассматривали ее как приблизительный синоним цивилизованности. Так что этноцентризм появился на свет не вчера. Вместе с тем нельзя отрицать, что наша цивилизация продолжает традиции древнегреческой, следовательно, и своей мягкостью мы отчасти обязаны им. Что же античные мыслители понимали под мягкостью? То же, что и мы: противоположность войне, гневу, насилию и жестокосердию. Это не столько отдельная добродетель, сколько средоточие или источник всех остальных: «На самом скромном уровне мягкость означает любезность манер, доброжелательное отношение к другим людям. Но она может появляться и в гораздо более благородном контексте. Проявляясь по отношению к обездоленным, она приближается к великодушию или доброте; по отношению к виновным – к снисходительности и пониманию; по отношению к незнакомым, да и к людям вообще, – к человечности и почти милосердию. Точно так же в политической жизни она может оборачиваться терпимостью или благодушием в зависимости от того, на кого она обращена – на побежденных или на собственных подданных, то есть граждан. Между тем в основе всех этих различных подходов лежит одно и то же намерение относиться к другому человеку как к тому, кому ты желаешь добра, во всяком случае, в меру возможного, не рискуя нарушить свой долг. Древние греки ощущали их единство, поскольку для обозначения всех вышеперечисленных ценностей использовали одно и то же слово praos» (Жаклин де Ромильи. «Мягкость в греческой философии»).

Аристотель возвел мягкость в ранг отдельной добродетели, назвав ее золотой серединой между гневливостью и бесхарактерностью: мягкий человек стоит посередине между бесчувственным холерическим дикарем и излишне податливым раболепным глупцом. Ведь и гнев может быть справедливым, как бывают справедливые войны и справедливое насилие: право выбора принадлежит мягкости. Впрочем, Аристотель испытывает некоторые колебания, замечая, что этой добродетели явно чего-то не хватает. Если мягкий человек это тот, кто гневается только «по делу», в должной форме и так долго, как это необходимо, то перед нами встает вопрос критериев и границ. Мягкий человек мягок лишь в сравнении с остальными, но кто определит, где кончается его мягкость? Кто будет судить о том, насколько обоснован его гнев? Здесь мягкость противостоит величию души, так же как греческая гордость противостоит иудеохристианской кротости. Того, кто терпит оскорбления или позволяет оскорблять своих друзей, Аристотель называет «подлой душой». Как видим, наставник Александра Македонского, как, впрочем, и его ученик, вовсе не спешил подставлять вторую щеку… Мягкость способна достигать крайнего предела, за которым ее можно считать возвышенной или презренной – зависит от точки зрения. Следует ли в этом случае ставить знак равенства между мягкостью и трусостью? Ни в коем случае, потому что мягкость остается собой только при условии отсутствия страха. Таким образом, речь идет о выборе между честью и милосердием, и никто не усомнится, на чью сторону склонится мягкость.

Означает ли это, что во имя мягкости необходимо ратовать за отказ от насильственных методов как таковых? Ответ не так прост, как кажется. Непротивление злу, доведенное до логического предела, запрещает нам эффективно бороться с преступным насилием и варварством, и не только в тех случаях, когда они грозят лично нам, что еще можно было бы объяснить или оправдать милосердием, но и тогда, когда они направлены против беззащитных и ни в чем не повинных людей. С этим не станут мириться ни милосердие, ни справедливость. Разве нормальный человек не вмешается в драку, если речь идет о спасении ребенка? И разве его не будет грызть совесть, если он этого не сделает? «Непротивление злу, – отмечает Симона Вейль, – хорошо только тогда, когда оно эффективно». Это означает, что выбор диктует не принцип, а обстоятельства. При равной или более высокой эффективности, разумеется, предпочтительно непротивление, близкое к мягкости, что сумел понять Ганди. Но заниматься расчетом относительной эффективности тех или иных методов борьбы со злом должно благоразумие, а благоразумием иногда следует поступиться, если опасности подвергается жизнь другого человека, иначе нарушается принцип милосердия. Например, что я должен делать, если у меня на глазах нападают на женщину? Если не можешь защитить ее иначе, примени силу. Разумеется, здесь все зависит от конкретной ситуации, конкретного человека, а также от конкретного противника. Непротивление Ганди британским войскам – это одно, но непротивление Гитлеру с его танковыми дивизиями – совсем другое. Насилие лучше, чем пособничество, слабость перед ужасом, бесхребетность и попустительство злу.

Следовательно, нельзя смешивать сторонников мира, готовых защищать мир, и пацифистов, отвергающих любую войну, против кого бы она ни велась. Пацифисты возводят мягкость в систему или в абсолют, запрещая себе защищать как раз то, что призваны поддерживать, то есть мир. Подобная этика граничит с безответственностью. Абсолютных ценностей не существует, во всяком случае, мягкость не может претендовать на звание абсолютной ценности. Даже любовью нельзя оправдать все: любовь не заменяет благоразумия и справедливости! Поэтому мягкость хороша только там, где не надо приносить в жертву императивы справедливости и любви, на которые жертвы имеют гораздо больше прав, чем палачи.

В каких же случаях человек получает моральное право (и даже обязанность) драться и убивать? Только в тех, когда это необходимо, чтобы не дать свершиться худшему злу, например чтобы предотвратить массовые убийства, страдания или насилие. Мне возразят, что каждый судит об этом по-своему, следовательно, подобный принцип не дает нам никакой гарантии. А разве здесь вообще могут быть какие-либо гарантии? В жизни каждый случай – единственный и уникальный, и никто не сможет принять решение вместо нас. Например, смертная казнь. Может ли она быть оправдана? А почему нет, если она служит действенным инструментом борьбы со злом? Вообще эта проблема лежит не столько в области морали, сколько в области политики. Если бы смертная казнь как крайняя мера наказания за убийство ребенка могла бы спасти жизни многих детей (невозможность рецидива, во-первых, и устрашающий эффект, во-вторых), кто стал бы возражать против ее применения? Либо следует признать человеческую жизнь абсолютом. Опять-таки, почему бы и нет? Но тогда придется запретить аборты: почему мы должны сохранять жизнь убийце детей, но позволять убивать нерожденных детей? Рассуждая далее, приходим к выводу, что во время Второй мировой войны мы не имели никакого права убивать нацистов, а судьи, приговорившие на Нюрнбергском процессе к смертной казни Геринга, Риббентропа и многих им подобных, сами преступники. Абсолют это абсолют, и он по определению не может зависеть от обстоятельств и отдельных индивидуумов. Для меня, не верящего в абсолюты (что может быть относительнее, чем жизнь и ценность жизни?), вся проблема заключается в уместности, мере и действенности и апеллирует не столько к мягкости, сколько к благоразумию. Вернее сказать, к мягкости под контролем благоразумия и милосердия. Главное не наказать, главное – не дать свершиться злу. Что касается смертной казни за уголовные преступления, то у меня нет на этот счет четкого мнения, да меня этот вопрос не слишком и занимает: неужели пожизненное или даже 20–30-летнее заключение в тюрьме лучше? Марсель Конш предложил не отменить, а приостановить действие закона о смертной казни – на тот случай, если у общества вновь появится враг, подобный тому, какого осудили в Нюрнберге. Пожалуй, я бы с этим согласился. Ни я никогда не соглашусь с тем, что убивать нельзя никого и ни за что; мол, Гитлер, если бы его поймали, должен был закончить свои дни в тюрьме. Тюрьмы слишком плохо охраняются, а жертвы преступлений – прошлых и будущих – имеют право требовать казни палачей.

Таким образом, это действительно скорее политическая или даже техническая проблема. Она не затрагивает морали. Если допустить, что иногда убийство может быть законно, если оно мешает свершиться большему злу, то значение этого поступка для каждого отдельно взятого индивидуума (даже в общей для всех ситуации, например во время войны) останется вариабельным и будет зависеть от личности каждого из них. Каждый принимает решение за себя, но на каком основании? Необходим критерий. Один из них предлагает Симона Вейль: «Война. Сохранить в себе любовь к жизни; никогда не нести другим смерть, не подвергая опасности собственную жизнь.

В случае, если жизнь Икс была бы связана с твоей собственной жизнью настолько тесно, что в случае его гибели немедленно умер бы и ты сам, захотел бы ты его убивать? Твои тело и душа жаждут жить, но если ты, не кривя душой, ответишь на этот вопрос: “Да”, тогда ты имеешь право убить его».

Мало кто способен на такую мягкость, но только они иногда могут применять насилие, оставаясь невинными. Для всех нас, кто не относится к их числу, это не значит, что насилие не может быть оправданным (может, когда его отсутствие приводит к большему злу); это значит, что оно не может быть невинным.

Блаженны кроткие? Не думаю, что они так уж озабочены блаженством. Но только они могут блаженствовать, оставаясь невинными.

Для остальных мягкость нужна, чтобы ограничить насилие, сведя его к приемлемому минимуму.

Это женская добродетель, но лишь благодаря ей человечество остается человечным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.