Глава 8. Memento mori. Смерть как жизнь
Глава 8. Memento mori.
Смерть как жизнь
Доведись мне жить сначала, я вменил бы себе в обычай ежевечерне сосредоточенно размышлять о смерти. Я бы, так сказать, сжился с памятью о ней… Постоянная сопричастность смерти оживляет бытие. Иначе оно теряет вкус: жить без этого чувства — все равно что питаться одними яичными белками.
Инспектор Мортимер в романе Мюриэл Спарк «Memento Mori»
В одном из эпизодов 6500-страничного индийского эпоса «Махабхарата» природный дух на берегу озера подвергает юного принца-воителя Юдхиштхиру допросу о смысле жизни, что, в общем-то, нельзя считать чем-то необычным для содержания этого литературного памятника. Среди прочего, дух интересуется у принца, что самое диковинное в этом мире. Ответ Юдхиштхиры стал одной из наиболее знаменитых фраз эпоса: «Самое диковинное то, что, хотя каждый день бесчисленные множества существ отправляются в юдоль смерти, человек продолжает считать себя бессмертным».
«Диковинное» — неплохо сказано. Раз за разом мы видели, что недостаточно просто захотеть, чтобы избавиться от определенных чувств или мыслей. По этой причине никому не удается выдержать «испытание белым медведем» Дэниэла Уэгнера, поэтому от позитивных утверждений самопомощи людям зачастую становится еще хуже, и именно поэтому предвидение худшего сценария развития событий почти всегда предпочтительнее попыток убедить себя в том, что такой исход невозможен. Но умирание — удивительное исключение из этого правила.
Смерть вездесуща, неизбежна и пугающа, и при этом большинству из нас удается месяцами и годами просто не вспоминать о том, что мы когда-нибудь умрем.
Обычно такие мысли посещают нас при уходе близких, во время болезни или если нам чудом удалось избежать несчастного случая. Это выглядит странно, если вдуматься… Мы способны испытывать острую жалость к себе по поводу любых, даже самых мелких, жизненных проблем, но крайне редко сознательно обращаемся к наиболее масштабной проблеме из всех. «В глубине души никто не верит в собственную смерть», — замечает Фрейд (сильно обобщая, как обычно, но в данном случае это выглядит вполне убедительно).
Такая беспечность перед лицом умирания выглядит тем более странно, что на самом деле тема смерти постоянно присутствует в нашем обиходе, хотя мы можем и не говорить о ней прямо. Когда вы читаете в глянцевом журнале очередной перечень вещей, которые «необходимо успеть сделать перед смертью» (прочитать книги, попробовать еду, посетить какие-то места), вам обычно не приходит в голову серьезно задуматься над частью заголовка, предваряющей слова «перед смертью». А если задумаетесь, то, возможно, воскликнете в экзистенциальном отчаянии: «Зачем же я буду со всем этим заморачиваться, если в конце концов все равно умру?» (Справедливости ради заметим, что экзистенциальное отчаяние — совсем не та реакция, которую издатели глянцевых журналов ждут от своих читателей.) Мы увлекаемся детективными историями об убийствах, но в них «убийство», как правило, является не более чем поводом для рассказа, а не описанием смерти как таковой. Даже рассказы о смертях реальных людей в сводках теленовостей могут вызывать ужас, гнев или сочувствие, но редко заставляют зрителя задуматься о том, что та же участь ожидает и его самого не позже, чем через несколько десятков лет. Идея добровольно поразмышлять на тему собственной бренности в виде обычной беседы кажется нам забавной — большая часть юмора в фильме «Любовь и смерть» Вуди Аллена построена именно на этом:
Борис: Ничто. Небытие. Черная пустота.
Соня: Что ты сказал?
Борис: А, ничего. Я просто строил планы на будущее.
Одним из самых убедительных объяснений этой психологической загадки и по сей день остается выдвинутое Эрнестом Беккером[82] в 1973 году в его фундаментальном труде «Отрицание смерти» (еще один увлеченный персонаж Вуди Аллена, Элви Сингер из фильма «Энни Холл», пытается обхаживать главную героиню с помощью этой книги). Еще молодым человеком Беккер, родившийся в 1924 году в Массачусетсе, встретился лицом к лицу с ужасами смерти, участвуя в освобождении узников нацистских концлагерей в качестве солдата американской армии. Согласно Беккеру, мы не склонны серьезно обдумывать тему смерти не по невнимательности или по ошибке, а именно потому, что она представляется нам столь значительной и пугающей. Книга начинается со слов «Мысль о смерти и ужас перед ней завораживают человеческие создания как ничто другое». Мы всю жизнь стараемся подавить этот ужас, возводя разнообразные психологические барьеры, чтобы избегать встреч с ним. С точки зрения Беккера, несоразмерно большая часть человеческой деятельности «направлена в основном на то, чтобы уклониться от неизбежности смерти, преодолеть эту неизбежность, пытаясь отрицать, что она — конечный удел человека».
Как поясняет Беккер, мы способны поддерживать в себе подобное отрицание, поскольку обладаем и физическим, и символическим «я».
Понятно, что физическое «я» неизбежно погибнет, а вот символическое, то есть «я», существующее умозрительно, способно убедить самое себя в собственном бессмертии. Подтверждения этому настолько тесно вплетены в нашу жизнь, что сливаются с ней до уровня незаметности. Все религии, все политические движения и национальные идеи, любая деловая активность, благотворительная деятельность и занятия искусством — не более чем «попытки обретения бессмертия», отчаянные старания вырваться из гравитационного поля смерти. Нам хотелось бы представлять себя не обычными бренными созданиями, а бессмертными «героями». Само общество с его обычаями, традициями и законами, по сути, является «кодовой системой героев», которая создается нами для того, чтобы чувствовать себя частью чего-то большего и более долговечного, чем просто человеческая жизнь. Беккер пишет, что в силу наших способностей к символизации «обычный организм может разрастаться до эпохальных вселенских размеров, не пошевелив при этом и пальцем; даже издавая предсмертный хрип, он способен заключать в себе вечность». С этой точки зрения идея загробной жизни движет не только людьми, исповедующими традиционные религии. Это бессознательно происходит со всеми, вне зависимости от их отношения к религии, и поэтому «любое общество является «религией», понимает ли оно себя так или нет». Для Беккера психическое нездоровье связано с неисправностью внутренних механизмов отрицания смерти. Люди заболевают депрессией вследствие своих неудачных по сравнению с окружающими попыток защититься от понимания, что в реальности они вовсе не герои вселенского масштаба и очень скоро умрут.
«Попытки бессмертия» могут порождать массу прекрасных вещей — великую архитектуру, великую литературу, великие гуманистические подвиги, великие цивилизации, но в видении Беккера они одновременно становятся и причиной многих ужасов.
Наше желание представлять себя героями — не исключение: оно помогает объяснить, почему мы стремимся к успехам в спорте, политике или бизнесе и в то же время ведем войны. Война — решающее сражение двух попыток бессмертия: если в основе моего понимания бессмертия лежит победа моей нации, а вашего — вашей, мы будем сражаться между собой намного упорнее и дольше, чем если бы нам требовались только власть или территория. Перефразируя Беккера, философ Сэм Кин пишет: «Убийства в бизнесе или политике часто гораздо меньше связаны с экономической выгодой или политической реальностью, чем с желанием убедиться в том, что достигнуто нечто, имеющее неизменную ценность. …Человеческие конфликты — сражения не на жизнь, а на смерть: мои боги против ваших, мой проект бессмертия против вашего». Мы готовы биться за сохранность своего символического бессмертия настолько яростно, что можем пожертвовать ради этого своим физическим существованием. Мы готовы умирать ради отрицания смерти; хуже того, мы будем упорствовать в том, что дело обстоит именно так до тех пор, пока вообще не утратим способность отрицать что-либо. «Отправить людей воевать легко в немалой степени потому, что в глубине души всякий солдат скорбит о гибели своего соседа в строю. Каждый лелеет фантазию о собственной неуязвимости до тех пор, пока с ужасом не обнаружит, что истекает кровью», — мрачно замечает Беккер.
Если Беккер прав, то «диковинный» факт того, что мы ведем себя, как если бы были бессмертны, становится не таким уж и диковинным. Не то чтобы нам никак не удавалось подумать о собственной смертности: скорее, наша жизнь — одна затяжная попытка вообще избегать мыслей на эту тему. Оказывается, это намного проще, чем «испытание белым медведем», и большую часть времени нам удается этого достигать.
Через несколько лет после того, как книга «Отрицание смерти» стала бестселлером, некоторые психологи-экспериментаторы осознали, что предположения Беккера (а при всей своей убедительности они были всего лишь гипотезами) могут быть достаточно просто подвергнуты проверке опытным путем. Допустим, Беккер прав в том, что в течение всей жизни мы упорно, но бессознательно пытаемся избегать мыслей о собственной смерти. В таком случае достаточно проследить, как люди, которым настоятельно и откровенно напоминают об их смертности (те, кому, выражаясь языком психологических экспериментов, задали соответствующую установку), будут инстинктивно сопротивляться, усиленно стараясь придерживаться способов поведения и привычек, связанных с отрицанием смерти. Эта идея лежит в основе области знаний с выразительным названием «теория управления страхом», в которой на протяжении двух последних десятилетий появилось множество свидетельств тому, как сильно влияет на нас отрицание смерти.
Один из типичных опытов в рамках теории управления страхом смерти проводился в 2003 году в Ратгерском университете Нью-Джерси. Сначала участникам рассказали легенду о целях проводимого эксперимента, который якобы был направлен на «выявление связей между личными качествами и точкой зрения по общественно-политическим вопросам». Об отношении к смерти и речи не было. Затем им предложили заполнить обширные анкеты с обычными вопросами, которые, за исключением двух пунктов, были идентичны для всех участников. Для одной группы эти два пункта касались тоже вполне заурядной вещи — их привычек в просмотре телепрограмм. Для других, которых назвали группой «осознания собственной смертности», эти вопросы касались смерти. В первом из них респондентов просили «кратко сформулировать чувства, испытываемые при мысли о собственной смерти», во втором им предлагалось «как можно подробнее описать, что именно будет происходить с ними в процессе физического умирания и непосредственно после смерти».
Главным пунктом была вторая часть опыта, в которой участников просили прочитать короткое эссе в поддержку внешней политики президента Джорджа Буша и решить, насколько они согласны с его содержанием. Текст эссе гласил: «Лично я целиком и полностью поддерживаю политику президента Буша и членов его администрации, предпринявших смелые и решительные действия в Ираке. Я высоко ценю мудрость, проявленную нашим президентом в его решении отстранить от власти Саддама Хусейна. Нам следует сплотиться вокруг него, не обращая внимания на граждан, не выражающих должного патриотизма».
В опытах по управлению страхом люди, приведенные в состояние «осознания собственной смертности», всегда демонстрируют в своем поведении разительные отличия от остальных участников. Их ответы на вопросы подтверждают правильность гипотезы о том, что в ответ на напоминание о неминуемости кончины они начинают в значительно большей степени соотносить себя со своими «попытками бессмертия». Христиане становятся нетерпимее к евреям. Моралисты еще сильнее морализируют. В денежных делах люди проявляют меньше доверия, становятся более скупыми и склонными к накопительству. В ратгерском эксперименте 2003 года они выражали большую по сравнению с другими готовность согласиться с пламенными призывами автора эссе про президента Буша. Другие исследования выявили, что в условиях осознания собственной смертности предпочтением пользуются авторитарные личности, а не лидеры, ориентированные на взаимоотношения между людьми. Кстати, похоже, что и в реальной обстановке Бушу удалось извлечь выгоду из осознания смертности.
Террористические акты 11 сентября 2001 года стали как бы экстремальным воплощением вопросов о смерти в опытах по управлению страхом — услышав о них, многие с ужасом осознали, что точно так же могут уйти, как обычно, на работу и погибнуть.
Беккер писал: «Именно страх заставляет людей с таким рвением следовать за нахальными, громогласными и решительными с виду демагогами с выпяченной вперед нижней челюстью. Кажется, что только они и способны очистить мир от неуверенности, неясности, слабости и скверны. Ах, какое облегчение и успокоение приносит возможность отдаться их руководству!»
Осознание смертности может проявляться во многом другом, и иногда это происходит довольно неожиданным образом. Субъекты опытов, которых побуждали к мыслям о смерти, демонстрировали четко выраженное отвращение при обсуждениях отходов человеческой жизнедеятельности. Они более твердо соглашались с утверждениями вроде «Если я вижу чью-то рвоту, меня начинает тошнить». Они с большей вероятностью оценивают как «крайне омерзительные» гипотетические ситуации, такие как, например, обнаружение червей на куске мяса. По мнению ученых, подобные реакции демонстрируют попытку отгородиться от напоминаний о своей «плотскости», то есть о подверженности физической смерти. В одном из отчетов об опытах делается вывод о том, что «чувство отвращения позволяет человеку ощутить свое превосходство над другими животными и тем самым защититься от смерти». (По логике Беккера, запреты, существующие в некоторых культурах в отношении женской менструации, а также то, что дефекация и деуринация обычно производятся в одиночестве, объясняются именно подобными реакциями.) Оказывается, осознавая собственную смертность, люди по тем же причинам более склонны разделять теорию «разумного замысла» — если вы способны убедить себя в том, что жизнь не зародилась сама собой из доисторического болота, вам будет проще считать, что она не закончится так же случайно и бессмысленно.
С учетом вышесказанного мысль о том, что лучше жить, постоянно памятуя о собственной смертности, представляется по меньшей мере неразумной. Прежде всего, исходя из доводов Беккера, отрицание смерти слишком глубоко укоренено в нас, чтобы надеяться на избавление от него. Если же оно действительно является мотиватором множества выдающихся человеческих свершений, зачем вообще этим заниматься? Однако еще с античных времен некоторые мыслители считали, что жизнь в постоянном памятовании собственной смертности (а не только в случаях, когда к этому подталкивает случайная встреча с ней) может быть гораздо более яркой и наверняка более естественной. Как бы мы ни пытались это отрицать, смерть представляет собой факт нашей жизни. «Культ оптимизма» с его фокусом на позитивность любой ценой можно рассматривать как «проект бессмертия», предлагающий весьма впечатляющую и всеобъемлющую картину счастливого и успешного будущего, в котором как будто нет места смерти. На словах проповедники позитивного мышления действительно отдают должное памятованию смерти, наставляя своих слушателей «проживать свой каждый день как последний». Но у них это не более чем мотиваторский прием, подстегивающий немедленно начать воплощение своих величайших амбиций. А когда такие амбиции сами по себе представляются лишь очередными попытками обрести бессмертие, это никак нельзя назвать жизнью в осознании смерти.
Встреча Эрнеста Беккера с собственной смертью произошла трагически рано: за год до публикации «Отрицания смерти», в возрасте 47 лет, у него обнаружили рак толстой кишки. Два года спустя, в дождливый февральский день 1974 года, Сэм Кин посетил его, буквально на смертном ложе, в палате госпиталя в Ванкувере, чтобы взять интервью для журнала Psychology Today. «Итак, — сказал Беккер, — теперь у вас есть возможность убедиться, что я жил в соответствии со своими идеями». Он пояснил, что согласился лишь на минимальное обезболивание, чтобы оставаться в «ясном уме», общаясь со своей семьей и умирая. Беккер считал, что, хотя вся наша цивилизация и построена на основе отрицании смертности, для отдельно взятого человека это не лучший способ встречи со своей смертью. Позднее Кин писал: «Постепенно и осторожно мы начинаем признавать, что прописанное Беккером горькое лекарство в виде созерцания ужаса собственной смерти парадоксальным образом сообщает ей оттенок привлекательности». Интервью вышло через месяц, в марте 1974 года. Через несколько дней после его публикации Беккер умер.
Предложение посвящать больше времени мыслям о смерти кажется не вполне удобоваримым, но существуют весьма убедительные и прагматические доводы в его пользу. Возьмем, например, стоический метод «провидения недоброго». Сенека сказал бы, что смерть обязательно случится, и поэтому предпочтительнее быть мысленно готовым к ней, чем испытать потрясение, неожиданно осознав ее неизбежность. В любом случае наше подсознательное стремление не думать о смерти не всегда бывает успешно: задолго до того, как ваша смерть станет вероятной, вы можете время от времени испытывать ужас, похожий на ночной кошмар, так живо описанный Филиппом Ларкином[83] в стихотворении «Предрассветная песня»: «Смерть-непоседа ближе на день… И ужас нагоняет, и влечет». Безусловно, лучше избегать подобного и по возможности нормализовать свое отношение к предмету.
Но как именно следует к этому подходить? Отрицание смерти не похоже на большинство проблем, которые угнетают нас так сильно, что мы вынуждены искать способы их разрешения. Как правило, оно вообще не воспринимается в качестве проблемы. Подсознательное ощущение собственного бессмертия существенно облегчает жизнь до того момента, пока вы способны его испытывать. Каким же образом мы можем побороть этот инстинкт и сделать сознательный выбор в пользу понимания смерти как составной части нашей повседневной жизни?
Решение подобной задачи подразумевает наличие философских знаний и психотерапевтических навыков, и я решил обратиться со своими вопросами к Лорен Тиллингаст, которая на своем сайте и на визитных карточках именуется «философом-психологом». Она относится к современным философам, считающим, что эту науку следует вернуть к ее основам, к тому, чем она была во времена Сократа — врачебной практикой, предназначенной для исцеления души, а не оторванным от жизни академическим теоретизированием. В том, что касается теории, у Тиллингаст все в порядке — она публиковалась в философских журналах со статьями вроде «Классифицирующие смыслы термина искусство» или «Что есть адъективное определение?». Но у нее был и свой консультационный кабинет на Манхэттене — светлая, удобно обставленная комната в ветшающем офисном здании, в котором, кроме нее, расположились практики психотерапевтов, психиатров и психологов более традиционного толка. Ей было чуть за сорок, и она излучала профессиональную дружелюбную нейтральность, свойственную женщине, которая по роду работы обязана непредвзято воспринимать проблемы других людей. Лорен усадила меня в кресло, угостила мятным чаем в белой фарфоровой чашке и не повела бровью в ответ на мое предложение поговорить о смерти, а точнее, о том, как можно научиться жить с постоянным осознанием собственной смертности. «Ну, это очень обширная тема», — сказала она. Но начинать с чего-то нужно, и мы решили начать с Эпикура.
Чтобы почувствовать себя спокойнее в отношении своей смерти, в первую очередь следует попытаться не испытывать такого ужаса при мысли о ней. (Если у вас не получается, вряд ли вы сможете продвинуться дальше в этом вопросе.) Тиллингаст пояснила, что философы часто пробовали достичь этого с помощью логического подхода: если вас можно убедить в иррациональности страха смерти, вам будет легче избавиться от него. Один из самых ранних опытов предпринял современник первого стоика Зенона Китийского древнегреческий философ Эпикур. До него ученые мужи в целом были согласны между собой в том, что смерть не является окончательной, и лучшим аргументом против страха была прекрасная возможность загробной жизни. Довод Эпикура был прямо противоположным: он указывал, что, если жизнь не продолжается после смерти, это еще более прекрасное основание не испытывать ужаса перед ней. Он утверждал: «Не должно бояться смерти: пока мы существуем, нет смерти; когда есть смерть, нас более нет». Можно бояться болезненного умирания, можно бояться испытать боль потери близких, но здесь мы не рассматриваем ужасные страдания, причиняемые таким горем. Но боязнь оказаться мертвым самому лишена смысла. Смерть означает конец субъективных ощущений, и, следовательно, с ней прекращается всякая способность ощутить состояние, которого мы так боимся.
Как выразился Эйнштейн, «страх смерти — наиболее неоправданный из всех возможных, ведь с мертвым ничего уже не случится».
С такой точки зрения самый большой из страхов, управляющих нашей жизнью, выглядит не более чем ошибкой: представляя себе смерть, мы имеем в виду нечто, похожее на погребение заживо, — полное лишение всех атрибутов жизни с сохранением возможности ощущать их отсутствие.
Сильным аргументом против такого мнения служит то, что наш страх происходит не из ложных представлений о смерти, а из того факта, что мы вообще не можем представить ее себе. Примерно так смотрел на это Фрейд: то, что мы называем «страхом смерти», на деле является скорее судорогой ужаса перед чем-то совершенно невообразимым. Но как указывает современный философ Томас Нэйджел[84], этот аргумент также не вполне состоятелен, поскольку в «непредставимости» не содержится ничего самого по себе ужасного. Мы не представляем себе, что значит погрузиться в сон без сновидений, но делаем это каждую ночь, и лишь немногие испытывают при этом страх. «Люди, испытывающие отвращение к смерти, обычно не испытывают отвращения к бессознательному состоянию», — язвительно замечает Нэйджел.
У Эпикура был еще один, связанный с предыдущим, довод в пользу того, что не следует бояться смерти, который стал известен под названием «аргумент симметрии». Он задает вопрос: почему вы боитесь вечного небытия смерти, если не страшитесь оглядываться в вечное небытие, предшествовавшее вашему появлению на свет — ведь для вас это, по сути, та же вечность и то же небытие? Владимир Набоков открывает свои мемуары «Память, говори»[85] знаменитыми строками, повторяющими эту мысль: «Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час».
Если вам не вредит то, что вы еще не родились, логично предположить, что не следует опасаться и вреда в состоянии смерти. Но, конечно же, по словам Тиллингаст, «большинству людей бесполезно указывать на нелогичность страха — это не помогает избавиться от него».
Есть и еще одна проблема со всеми усилиями сделать состояние смерти менее пугающей перспективой: а почему мы вообще считаем проблемой именно это? Рассуждая о собственной смертности, мы в действительности огорчаемся тому, что перестанем жить и утратим все прелести жизни. «Люди обычно приходят ко мне не потому, что боятся забвения, приходящего со смертью. Гораздо больше их волнует, что прекратится все, делающее жизнь жизненной», — говорит Тиллингаст. Конечно, будет справедливым заметить, что вы не сможете испытать на себе лишения этих прелестей жизни — вас уже не будет, и потому страх перед этим неоправдан. Но, как возражает Нэйджел в своем эссе, которое называется просто «Смерть», то, что не надо бояться смерти, не означает, будто она не является злом. В качестве аналогии он предлагает взрослого, после травмы головного мозга превратившегося в интеллектуальном плане в трехлетнего ребенка. Он может прекрасно чувствовать себя в таком состоянии, но все согласятся: с тем с взрослым человеком, которым он был когда-то, случилось нечто страшное, и совершенно неважно, что того человека уже не существует. Какими бы убедительными ни казались вам аргументы Эпикура против страха смерти, из них не следует, что она не является злом.
Это главное различие, благодаря которому идея о том, что ясное памятование смерти может способствовать более счастливой жизни, становится понятнее. До тех пор, пока мысль о вашей смертности ужасает вас, вы не готовы проглотить горькую пилюлю Эрнеста Беккера и сознательно посвящать больше времени размышлениям о собственной смерти. С другой стороны, попытка воспринимать смерть как добро скорее всего окажется выше ваших сил. Это, наверное, и нежелательно, поскольку может заставить вас меньше ценить жизнь. Но воспринимать смерть как то, чего не следует бояться, понимая, что она представляет собой зло, поскольку вместе с ней заканчиваются определенные вещи, может быть идеальным срединным путем. Это совершенно приземленный, прагматический и стоический довод:
чем больше вы осознаете конечность жизни, тем больше цените ее и тем меньше вероятность того, что вы станете растрачивать ее попусту.
«Отнеситесь к этому, как к походу в очень хороший ресторан, — сказала Тиллингаст. — Вам понятно, что данное конкретное блюдо не останется навечно. Вы не обижаетесь на этот порядок, не считаете, что вам должны дать добавку и не раздражаетесь в связи с тем, что оно закончится. Вы просто едите это блюдо и стараетесь максимально насладиться процессом, не так ли? Вы ведь сосредоточитесь на вкусе и не станете отвлекаться от еды, чтобы испытать раздражение по поводу слишком сильно надушенной женщины за соседним столиком?» В своей книге «Вглядываясь в солнце» психотерапевт Ирвин Ялом[86] пишет, что многие из нас живут в безотчетном страхе перед тем, чтобы не пожалеть о прожитой жизни в момент умирания. Памятование смерти приближает нас к образу мыслей, который позволяет делать подобные суждения и жить так, чтобы не сожалеть об этом на смертном одре.
По мнению Ялома, чтобы действительно ощутить собственную смертность, следует пережить духовное пробуждение, полное изменение взглядов на жизнь, позволяющее ощутить ее по-другому. Он вспоминает размышления одной из своих пациенток, тридцатилетней женщины: «Думаю, самые сильные чувства я испытала, когда поняла, что умру именно я, а не кто-то еще — какая-нибудь Я-Старушка или Я-Неизлечимо Больная-Готовая-Умереть. Ведь смерть представлялась мне весьма смутно, чем-то, что может произойти, а не тем, что произойдет». Ялом уверен: чтобы изменить подобным образом свое мироощущение, недостаточно просто увеличить интенсивность жизни, следует изменить свое отношение к ней. Он описывает эту трансформацию словами, позаимствованными у философа Мартина Хайдеггера: смещение фокуса с того «как выглядят вещи» на факт «существования вещей» — то есть на откровенно изумительную сущность бытия.
В этом заключается различие между жизнью в памятовании смерти, с одной стороны, и штампованными лозунгами на тему «проживай каждый день так, будто он последний в твоей жизни» — с другой. Лозунги могут мотивировать, напоминая о том, что следует заняться важными вещами, пока не поздно. Но Ялом говорит о трансформации, которая может привести к переоценке того, что представляется «важными вещами». Все изменяется, когда вы отдаете себе отчет в смерти — в окончательном и неизбежном худшем сценарии. Основатель Apple Стив Джобс сказал в своей известной речи: «Все, чего от тебя ждут окружающие, страх позора или провала — все это исчезает перед лицом смерти, оставляя лишь действительно важное. Помнить о том, что ты смертен, — лучший из известных мне способов не попасть в капкан мыслей о том, будто тебе есть что терять. Ты уже голый». (Некоторые гуру позитивного мышления сразу ринулись использовать речь Джобса в своих целях, хотя ее смысл прямо противоположен логике их учения.)
Ялом считает, что, начав мыслить подобным образом, можно войти в некий цикл благоразумия. Осознанность приведет к снижению уровня беспокойства по поводу будущих сожалений о бессмысленности жизни, а это, в свою очередь, будет лишать смерть ее способности порождать тревогу. По его мнению, существует прямая корреляция между страхом смерти и ощущением напрасно прожитой жизни. Живите жизнью, проникнутой пониманием ее конечности, и сможете надеяться завершить ее примерно так, как хотел умереть Жан-Поль Сартр: «…спокойно… уверенным в том, что последний всплеск моего сердца будет записан на последней странице моих сочинений, а смерть заберет только мертвое тело».
Поломав некоторое время голову над идеями Беккера, Эпикура, Томаса Нэйджела и Ирвина Ялома, я решил съездить в Мексику. В какой-то момент я начал подозревать, что это может оказаться необходимым, если мне действительно хочется понять роль осознания смерти в повседневной жизни. Я часто встречал упоминания об особом отношении к смерти, существующем в Мексике. По общему мнению, это одна из немногих стран с живой традицией memento mori, которая выражается в ритуалах и обычаях, направленных на регулярное размышление о смерти. В то же время, по данным разных международных исследований, мексиканцы — одна из наиболее счастливых наций, возможно, даже первая или вторая по уровню счастья, в зависимости от системы оценки результатов опросов. Самый известный пример отношения к смерти в Мексике — ежегодный праздник под названием День Мертвых, когда мексиканцы выпивают немало текилы, поднимая тосты за ушедших и за смерть как таковую, пекут хлеб в форме человеческих останков, строят домашние алтари, толпами гуляют по городским площадям и совершают ночные бдения у могил умерших родственников. Но это далеко не только ежегодный национальный ноябрьский праздник, а глубоко укоренившийся образ мысли. Вот как пишет об этом знаменитый мексиканский публицист Октавио Пас в своей книге «Лабиринт одиночества»: «Слово «смерть» не произносят в Нью-Йорке, Париже, Лондоне — там оно обжигает губы. Мексиканец же хорошо знаком со смертью, шутит по ее поводу, ласкает ее, спит с ней, прославляет ее; это одна из его любимых забав и самая крепкая его любовь».
Подобная близость к смерти не всегда считалась необычной. Похожие традиции существовали еще как минимум в Древнем Риме.
Легенда гласит, что полководец, выигравший сражение, заставлял своего раба следовать за ним во время парадного шествия по улицам, постоянно повторяя «Memento mori» («Помни, что ты смертен»), чтобы умерять его гордыню победителя.
Намного позже, уже в христианской Европе, слова memento mori стали общеупотребительным элементом в изобразительном искусстве: символы смерти часто появлялись в натюрмортах, и иногда это были черепа, намекавшие на личности заказчиков художника. Городские часы имели фигурку, изображавшую смерть, а иногда и девиз на латыни, напоминающий о течении времени: Vulnerant omnes, ultimat necas — «Каждый (час) ранит, последний же убивает». Способы мотивации к необходимости размышлений о смерти менялись от эпохи к эпохе и от культуры к культуре. В Древнем мире это было в большей степени похоже на напоминания о необходимости наслаждения жизнью как пиром (так, как об этом говорила Лорен Тиллингаст); у христиан это чаще было напоминанием о необходимости праведной жизни в ожидании Страшного суда.
Мне было особенно интересно узнать об одном современном примере того, как мексиканцы относятся к смерти в обычной жизни: новой религии (по мнению католической церкви — сатанинского культа), последователи которой поклоняются непосредственно смерти в лице La Santa Muerte, то есть Святой Смерти. Движение возникло несколько десятилетий назад в самых запущенных районах Мехико, среди проституток, наркоторговцев и беднейших горожан, которых забыли своим попечением правительство и католическая церковь. Вместо них эти люди обращались к Святой Смерти с молитвами о защите, легкой кончине, а иногда и погибели своих врагов. В результате иммиграции за последние годы Santa Muerte распространилась и на отдельные регионы Соединенных Штатов. Поговаривают и о том, что некоторые из самых серьезных мексиканских бизнесменов и политиков тайно держат у себя дома алтари, посвященные этому культу смерти. Хотя многие из его последователей были обычными законопослушными гражданами (они даже устраивали демонстрации протеста против попыток правительства представить движение как преступное сообщество), справедливо и то, что он стал любимой религией narcotraficantes, то есть жестоких бандитов, занимающихся контрабандой наркотиков в северной части Мексики. Наиболее известные криминальные авторитеты страны приезжали к главному алтарю культа в район Тепито в Мехико (представлявшем собой выставленный прямо в переулок прозрачный ящик со скелетом в натуральную величину, унизанным драгоценностями), чтобы принести дары в виде пачек долларов, сигарет и марихуаны. Какое бы другое значение ни придавалось этому культу, быть последователем Santa Muerte означало целиком отдаться memento mori в его крайнем проявлении — то есть построить жизнь вокруг вездесущей смерти. «В мире фактов, — пишет Пас, — смерть — не более чем просто факт. Но поскольку это очень неприятный факт, в противовес всем нашим представлениям и самому смыслу жизни… философия прогресса считает, что его можно скрывать, подобно монетке в кулаке фокусника». В Мексике Santa Muerte стала прибежищем для тех, чьи жизненные обстоятельства делали невозможной подобную ловкость рук, когда постоянный страх насильственной смерти не оставлял надежды впредь игнорировать собственную смерть.
Я посетил Тепито во время своего пребывания в Мехико, за несколько дней до Дня Мертвых, и этот визит был не самым удачным мероприятием. Меня предупредили, что во избежание похищения туда не стоит ехать на такси, пойманном на улице; что как репортеру мне не стоит искать приключений на свою голову и что лучше всего вообще туда не соваться. «По очевидным причинам иностранцы никогда не бывают в Тепито», — сообщал некто на интернет-форуме, который, конечно, мне не следовало изучать. Другой автор предупреждал о том, что «только идиоты и полные лохи едут в Тепито». За несколько дней до этого вооруженная банда положила там на улице шесть человек в разгар дня. Газеты сообщали о том, что полиция исключила из маршрутов патрулирования некоторые сектора, считая их опасными для жизни. Живущий в Мехико кинорежиссер, автор документального фильма о Тепито, отказался сопровождать меня по причинам недостаточной безопасности. А хозяйка ресторана в более приличном районе города поделилась со мной милой шуткой о том, что в Тепито вооружены даже крысы. По совокупности всего вышесказанного пешая прогулка в этот район стала для меня как минимум отличным упражнением в memento mori.
Утром я стартовал из центра города, прошел через торговые улицы и деловой квартал Мехико, затем миновал большие шоссе, окруженные оживленными и беспорядочными рынками, и оказался в Тепито, где улицы снова стали уже, а дома ниже. В центре района находился еще один разномастный рынок (Тепито известен как центр торговли контрабандой и контрафактом), но в поисках алтаря Santa Muerte я ушел с главных улиц и углубился в пустынные задворки, где по горам мусора сновали крысы. С нарастающей нервозностью я двигался мимо темных подъездов домов.
Вокруг алтаря царило праздничное оживление. Пара десятков человек спокойно ждала своей очереди, чтобы подойти к скелету, украшенному разноцветными бусами и кружевными шалями. У многих в руках были маленькие скелеты или бутылки спиртного, которые предназначались в дар; подойдя к скелету, на него выдыхали сигаретный или сигарный дым, что, как я узнал позже, было частью ритуала духовного очищения. Прихожане — мужчины и женщины, старушки и мускулистые молодые люди, некоторые с детьми или в охапку с младенцами — оживленно переговаривались между собой.
Поскольку я не смог уговорить ни одного переводчика составить мне компанию в моем походе, пришлось полагаться на свой безобразный испанский. Я заговорил с женщиной, под мышкой у которой была полуметровая статуя Смерти, и несколько человек в очереди удивленно обернулись на нас.
Разговаривать она не захотела. Обстановка вокруг меня быстро сделалась менее праздничной, стало понятно, что я — незваный гость. Вполне возможно, что кое-кто из окружающих вообще не собирался общаться ни с репортерами, ни с незнакомцами: по словам мексиканского публициста Хомеро Аридхиса, люди нередко приходят к Святой Смерти с просьбой «оборони меня сегодня ночью — я собираюсь идти на дело». Трудно представить себе жизнь, в которой смерть была бы настолько важна, и сцены вокруг алтаря, где в очереди смешались самые разные поколения, лишний раз свидетельствовали о том, что именно она была в центре интересов всех присутствующих.
Бледный и тощий британец вроде меня был здесь явно неуместен, и мускулистый парень в черной жилетке, охранявший алтарь, обратил на это внимание. Он уставился на меня взглядом, в котором угроза была смешана с любопытством — было очевидно, что я не представляю для него никакой опасности. Наконец он наклоном головы указал мне направление, в котором мне, по его мнению, следовало двигаться — прочь от алтаря, в сторону главной улицы.
Почти сразу после этого я решил, что мне пора уходить из Тепито.
В День Мертвых мне повезло намного больше. (Праздник начинается в последний день октября, но фестиваль достигает своей кульминации 2 ноября.) Друг моего коллеги познакомил меня с Франсиско — вышедшим на пенсию таксистом, который неплохо говорил по-английски и подрабатывал «фиксером»[87] для журналистов, посещающих Мехико. На закате он подкатил к моему отелю на сильно потрепанном сером грузовике. «Это очень безопасный автомобиль, — сообщил он, сияя. — Другая моя машина была в аварии, и мой брат теперь не может ходить!» Я не стал развивать тему. За несколько дней до этого Франсиско рассказал мне по телефону, что знает места в окрестностях столицы, где в небольших деревеньках День Мертвых остается autentico, то есть некоммерческим и не предназначенным для развлечения туристов. Праздник там сохраняет свою искренность и мистическую составляющую — селяне действительно проводят всю ночь на кладбищах в общении с останками своих родных. Поэтому капризничать по поводу безопасности дорожного движения было совсем не в моих интересах.
В Мехико официальный городской праздник был в самом разгаре. Историческая центральная площадь Сокало была битком набита людьми: целые семьи разгуливали между передвижными лавками, с которых шла торговля сахарными черепами и хлебом в виде костей. Взрослые и дети нарядились в карнавальные костюмы: мальчики в масках вампиров с пустыми глазницами и стоячими крахмальными воротничками, женщины в костюмы La Catrina — традиционный наряд смерти в виде женщины в широкополой шляпе. По углам были разбросаны алтари, украшенные черепами из папье-маше. Вековые традиции органично вписывались в жизнь большого современного города: мне рассказывали, что в офисах банков и страховых компаний в деловой части города можно встретить рабочие места, превращенные в алтари, а среди сотрудников принято обмениваться шутливыми посланиями, в которых они описывают друг другу, как именно каждый из них умрет.
Но мы с Франсиско направились прочь от оживленных площадей, сначала по широким беспорядочным шоссе, объезжая стаи бродячих собак и микроавтобусы, которыми управляли водители, явно склонные к самоубийству, а с наступлением темноты — по пустынным и темным деревенским проселкам. «Вот, помню, в детстве, — сказал Франсиско, когда мы миновали очередную ярко освещенную в темноте статую Смерти, — мы в этот день ходили от дома к дому и шутили, кто как помрет. Если кто-то слишком много курит, ты приносишь ему сигареты, чтобы посмеяться над тем, как он умрет от того, что все время курит. — Он улыбнулся своим воспоминаниям: — А если кто-то в этом доме уже умер от того, что слишком много курил, можно принести в подарок сигареты, чтобы напомнить о нем». — «А разве люди не обижались?» — «Обижались?» — «Ну, оскорблялись…» — «Да нет, с чего бы? — Он повернулся в мою сторону: — Хотя, думаю, такое возможно только в Мексике».
В этом он был прав. Весь католический мир отмечает 2 ноября День поминовения усопших, в который с VIII века принято скорбеть о мертвых. Когда в XV веке конкистадоры прибыли в Мексику, они обнаружили, что у майя и ацтеков мертвых принято прославлять значительно более торжественным образом: праздник «повелительницы мертвых» Миктлансиуатль с ритуальными кострами, танцами и пирами продолжался два месяца. Колонизаторы постарались заменить это на нечто более сдержанное и христианское, но День Мертвых с его странной смесью христианских и дохристианских ритуалов, траура и юмора — свидетельство того, что их победа не стала окончательной.
В некоторых культурах memento mori принимал еще более крайние формы. В XVI веке Монтень был рад похвалить древних египтян, которые «в разгар веселого пира вносили в помещение человеческий скелет в качестве напоминания своим гостям». (Монтень также считал, что рабочее место писателя должно иметь вид на кладбище: по его мнению, это способствовало остроте ума.) В Махасатипаттхана-сутте, одном из главных буддийских текстов палийского канона, Будда убеждает своих монахов идти на кладбища для медитации, в частности, предлагая как объект для созерцания:
«…тело человека, умершего один, два или три дня назад, вспухшее, синее и гниющее; тело, брошенное в могилу, съедаемое вороньем, ястребами, грифами, псами, шакалами либо различными видами червей; тело, брошенное в могилу и ставшее скелетом с остатками плоти и крови на костях, соединяемых сухожилиями; тело, брошенное в могилу и ставшее грудой костей, разметанных по сторонам: там — кости кисти, здесь — кости стопы, берцовая кость, бедренная кость, тазовая кость, позвоночный столб и череп; тело, брошенное в могилу, ставшее выбеленными костями цвета ракушки; тело, брошенное в могилу, ставшее костями, что сгнили и превратились в пыль…»
Эта практика «созерцаний на кладбище» должна была привести медитирующего монаха к пониманию того, что его тело, по словам, приписываемым Будде, «такого же рода и потому неизбежно будет подвержено этому».
Мы с Франсиско ехали все дальше. Наконец, после короткой остановки в небольшом городке, чтобы перекусить chilaquiles со свининой и посмотреть на процессию прихожан местной церкви с портретами умерших родственников, мы прибыли к месту назначения в деревню Сан-Грегорио Атлапулько. Холодало, время шло к полуночи. Сначала я увидел только отблески оранжевого света в ночной темноте, а потом, за поворотом дороги мы обнаружили его источник: сотни свечей на деревенском кладбище, усеянном сплошным ковром из оранжевых лепестков маргариток, отбрасывали мягкое зарево в черное небо.
Франсиско припарковал грузовик, и мы вошли на кладбище. Моим глазам потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к открывшемуся зрелищу. Почти у всех надгробий, которые в основном представляли собой грубые куски бетона или дерева, находились люди. Группами по три-четыре человека они сидели на складных стульчиках или прямо на земле, скрестив ноги, разговаривая вполголоса и попивая текилу из бумажных стаканов. По краю кладбища перемещался оркестр марьячи в полном облачении, исполнявший серенаду каждой могиле. Я остановил женщину, несшую охапки ковриков и складных кресел к ближайшему надгробию, и спросил, для чего это. «О, да это моя мама, — весело ответила она, показывая на могилу. — Мы каждый год сюда приходим».
Будет совершенно неправильным представлять себе День Мертвых или memento mori в целом как способ подавить неизбежное и мучительное чувство скорби по ушедшим. Участников ночных бдений на кладбище вообще никак нельзя было принять за людей, которые просто пытаются развеяться после недавно постигшего их горя, и в любом случае идея праздника заключается не в том, чтобы изобразить широкую ухмылку перед лицом смерти. Это было бы как раз в худших традициях «культа оптимизма» — бесполезным и как минимум неуместным способом реакции на утрату.
День Мертвых не представляет собой попытку превратить нечто пугающе серьезное в нечто совершенно обыденное и не заслуживающее особого внимания, он сам — отрицание подобной бинарной категоричности.
Происходившее на кладбище было самым ярким проявлением memento mori — ритуала, который не подавляет мысли о смерти, но и не пытается изобразить ее в безобидном и слащавом духе англо-американского Хэллоуина. Это ритуал, дающий возможность смерти просочиться в жизнь.
Писатель Виктор Ланда, выросший в Мексике, замечает: «В наших традициях люди умирают три раза. Первый раз — когда наши тела перестают функционировать, наши сердца перестают биться в унисон, наши взгляды лишаются глубины и смысла, а пространство, которое мы занимаем, постепенно теряет значение. Вторая смерть происходит с преданием тела земле… третья, окончательная, смерть случается, когда не остается в живых никого, кто вспомнил бы о нас». В ту ночь на кладбище смерть была вездесуща, и именно по этой причине третьего вида смерти там не было: все жители городка вспоминали. В том числе они помнили и о своей собственной смерти, которая отличалась от смерти их родственников только тем, что пока не пришла за ними.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.