Мудрость (Sagesse)

Мудрость (Sagesse)

Идеал успешной жизни, не в том смысле, что ты преуспел в жизни (это всего лишь карьеризм), а в том смысле, что вся твоя жизнь удалась. По мнению древних греков, в этом и заключается цель философии. Вместе с тем мудрость – всего лишь идеал, а потому важно сохранять свою свободу от этого идеала. Истинный мудрец не стремится к преуспеянию ни в чем, его собственная жизнь имеет для него не большее, но и не меньшее значение, чем жизнь любого другого человека. Он довольствуется тем, что живет, и в одном этом находит достаточное основание для довольства. Это и есть подлинная мудрость. «Что до меня, то я люблю жизнь», – говорил Монтень. В этом проявлялась его мудрость. Он не ждал от жизни, чтобы она была приятной (легкой, приносящей удовольствия, удачливой и т. д.), он любил ее такой, какая она есть. Что определяет подобный подход – темперамент или следование тому или иному учению? Наверное, и то и другое понемногу. Все мы в разной степени одарены талантом просто жить, и все мы обладаем большей или меньшей степенью мудрости. И чем меньше в нас этого дара, тем больше мы нуждаемся в философии, – уж я-то в этом разбираюсь, можете мне поверить. В то же самое время ни один человек не способен достичь абсолютной мудрости и не может быть мудрым всегда и во всем, а значит, философия нужна каждому, хотя бы для того, чтобы не зависеть от философии. Неужели это и есть мудрость? Конечно. Мудрости достигает только тот, кто перестает в нее верить. Возьмите самого мудрого человека на земле: достаточно какого-нибудь вируса, тромба в сосуде – и перед нами несчастное создание, лишенное даже проблесков разума. Страшное горе тоже может заставить забыть о мудрости. Но мудрец знает об этом и заранее допускает, что такое может произойти. Его поражения не менее истинны, чем его победы. Почему же считать первые менее мудрыми, чем вторые? Мудрость, подлинная мудрость, это не страхование на все случаи жизни, не панацея от всех бед и не шедевр творчества. Это покой, но покой радостный и свободный, покой, который дарит понимание истины. Значит, мудрость это знание? Древние греки и древние римляне вкладывали в это слово именно такой смысл (sophia у одних, sapientia у вторых). Но это совершенно особое знание. «Мудрость не может быть ни наукой, ни приемом», – говорил Аристотель. Она не столько объясняет человеку, что правильно и полезно, сколько помогает понять, что для него и других людей будет хорошо, а что нет. Если это и знание, то знание жизни.

Древние греки проводили различие между мудростью теоретической (sophia) и практической (phronesis). Но дело в том, что одна не может существовать без другой, вернее, подлинной мудростью является лишь сочетание той и другой. Опознавательным признаком мудрости служит определенного рода безмятежность, и в еще большей мере – определенного рода радость, определенного рода свобода, определенного рода принадлежность к вечности (мудрец живет в настоящем, он чувствует и на опыте, как говорил Спиноза, убеждается, что он вечен), определенного рода любовь. «Из всего того, что мудрость доставляет себе для счастья всей жизни, – подчеркивает Эпикур, – самое важное есть обладание дружбой» («Максимы», XXVII). Это происходит потому, что самолюбие перестает служить преградой. И страх перестает служить преградой. И ощущение нехватки чего-то важного перестает служить преградой. И ложь перестает служить преградой. Остается только радость познания, а значит, остаются только любовь и истина. Вот почему все мы временами бываем мудрыми – временами, когда нам хватает любви и истины. Точно так же временами мы впадаем в безумие – когда любовь и истина раздирают нас на части или просто оказываются в дефиците. Настоящая мудрость – вовсе не идеал. Это состояние – всегда приблизительное, всегда нестабильное (как и любовь, мудрость вечна, лишь пока она длится); это опыт, это действие. Вопреки стоикам, это не абсолют (поскольку можно быть более или менее мудрым), но некий максимум (и в силу этого относительный) – максимум счастья, достигаемого при максимуме трезвости мышления. Этот максимум зависит от положения того или иного человека, от его способностей (в Освенциме и Париже разная мудрость; Этти Хиллсом и Кавайес мудры каждый по-своему), короче говоря, от состояния мира и своего собственного состояния. Это не абсолют, а всегда относительный способ существования в реальности, который на самом деле и является единственным абсолютом. И такая мудрость дороже всех книг, написанных о мудрости и чреватых угрозой отчуждения человека от мудрости. Каждый из нас должен сам изобрести свою мудрость. «И если можно быть учеными чужою ученостью, – говорит Монтень, – то мудрыми мы можем быть лишь собственной мудростью» («Опыты», книга I, глава 25).