I.

I.

Чрезвычайно важно вскрыть одну эквивокацию, которая заключается в термине «суждение» и которая, как мне кажется, очень часто запутывает логические рассуждения. Под «суждением», с одной стороны, понимают то, что ближайшим образом обычно характеризуется как «убеждение», «достоверность», «belief», а также как «сознание значимости». Но, с другой стороны, под ним понимают также «полагание» или «утверждение». Убеждение и утверждение, разумеется, тесно взаимосвязаны друг с другом, но они никоим образом не тождественны друг другу. Нет никакого сомнения, что по своему словоупотреблению и то, и другое может быть с полным правом названо «суждением». Однако тем более пристальное внимание следует уделить тому, что они – будучи различны между собой – ограничивают две совершенно разные логические сферы, а вместе с тем делят совокупную область теории суждения на две смежные, но четко разграниченные области. Все это теперь следует раскрыть более подробно; важно разделять два эти понятия суждения, которые мы рассматриваем, и в то же время отделять их от родственных образований, с которыми они могут быть спутаны и путаются.

Мы начнем с термина, который часто стал встречаться в теории суждения после исследований Франца Брентано, оказавших на нее значительное влияние. Брентано обозначил позитивное суждение как «признание» [ «Anerkennen»] и противопоставил ему негативное суждение как «отвержение» [ «Verwerfen»]. Несомненно, эти термины не являются однозначно понятными с первого взгляда; исследователи, которые их употребляют, далеко не всегда избегают заключенной в них опасной многозначности. О признании и отвержении говорится, во-первых, в смысле оценивающего приятия или отвращения; так, например, нравственное поведение признается, а безнравственное отвергается. Брентано[239] и Марти[240] по праву подчеркивают, что этому понятию «любящей оценки» или «душевной расположенности» не место в теории суждения. Что бы могло означать то, что в суждении «2 ? 2 = 4» «придается ценность» равенству 2 ? 2 и 4 или в суждении «2 ? 2 ? 5» «отвергается» в этом смысле равенство 2 ? 2 и 5? Опасность такой путаницы невелика; намного опасней другая.

Есть признание, которое не несет в себе ничего из оценки в собственном смысле и более точно может быть охарактеризовано как согласие [Zustimmung]. Я слышу, например, высказываемое суждение «A есть b», понимаю его, обдумываю его и затем, соглашаясь с ним, говорю «да». В этом «да» заключено согласие, признание; но и здесь признание не является суждением. Да и какого рода суждением могло бы быть это признание? Суждением «A есть b»? Конечно нет. Ибо это суждение относится к b-бытию А [b-sein des A], к этому положению дел, в то время как признание, которое мы сейчас имеем в виду, относится к суждению «A есть b». Легко заметить, что положение дел не есть то же, что и суждение, которое его полагает [setzt]. Я могу и таким образом ответить на услышанное суждение: «Да, А действительно есть b». Здесь мы имеем признание согласия и суждение, которое очевидным образом отличается от этого признания. Во первых, говоря «да», я соглашаюсь с услышанным суждением, а затем я сам, со своей стороны, сужу «A есть b». Теперь это суждение равным образом можно назвать признанием, а именно признанием положения дел «b-бытия А». И именно в этом заключена опасность той путаницы, о которой мы здесь говорим. Признание согласия и признание, заключенное в суждении, фундаментально различаются, различаются и как акты, и по своей предметной сопряженности. Если мы воспользуемся той двусмысленностью, которая имеет здесь место, то мы можем сказать: признание согласия есть признание заключенного в суждении признания.[241] Некоторая путаница в теории суждения объясняется тем, что подлинное суждение подменяется соглашающимся признанием. Термин «признание» подстрекает к тому в значительной мере, и точно так же – если не в большей степени – к путанице ведет термин «одобрение» [Billigung], которым воспользовался Виндельбанд для характеристики суждения.[242] Разумеется, относительно выражений «отвергать» или «отклонять» могут быть приведены соответствующие возражения.

После того, как мы исключили признание и отвержение в смысле позитивной или негативной оценки, а также в смысле согласия или несогласия с некоторым суждением, мы подходим к вопросу о том, обладают ли наши термины однозначным смыслом – хотя бы в пределах самой сферы суждения. Мы уже вскользь указывали на то, что это не так. Представим себе один конкретный случай: допустим, что передо мной и кем-то еще стоит вопрос о том, какой цвет имеет некоторый предмет. Я подхожу к этому предмету и вижу, он красный. Здесь мне дано бытие красным [Rotsein] предмета, и покуда оно дано мне, во мне растет соответствующее убеждение; во мне растет убеждение или «вера» в то, что этот предмет красный. При этом очень даже возможно говорить о суждении. В действительности мы находимся здесь в том пункте, на который ориентируется понятие «belief» в английской философии.

Проследим этот случай еще несколько далее: я отворачиваюсь от предмета, обращаюсь к собеседнику и говорю: «Этот предмет красный». Что здесь имеет место? Убеждение, которого я достиг ранее, может длиться и далее, я могу придерживаться его, даже если больше не вижу перед собой предмет. С этим убеждением я обращаюсь к другому человеку и произношу указанные слова. Но все обстоит не так, словно бы здесь не было ничего, кроме убеждения в положении дел и произнесения определенных слов. Произнося слова, я нечто подразумеваю [meine], я подразумеваю то предметное, что они обозначают, а именно я подразумеваю его полагающим, утверждающим образом. Это полагание или утверждение представляет собой весьма примечательный акт. Даже если я говорю: «Является ли этот предмет красным?», – то, подразумевая, я нацеливаюсь на предметное – на то же самое предметное, что и предложение «Этот предмет является красным». Но здесь мы имеем не утверждающее, а вопрошающее нацеливание. При внимательном рассмотрении обоих случаев то, что специфически присуще утверждению, проступает со всей ясностью. Или возьмем случай, когда кто-то высказывает утверждение «A есть b», а я с пониманием повторяю это суждение, не разделяя, однако, это утверждение. Совершенно тождественное положение дел подразумевается в обоих случаях, но в первом случае оно утверждаясь полагается.[243] Оставим в стороне вопрос, каким образом можно позитивно охарактеризовать повторение утверждения, осуществляемое с пониманием; в любом случае об утверждении здесь не может идти речь. Таким образом, мы видим, что есть своеобразные акты полагания или утверждения; они имеют место во всяком позитивном суждении, которое мы выражаем. Мы будем разыскивать это утверждение в высказанном суждении; но мы должны остерегаться попытки редуцировать его к чисто языковой стороне. Надо признать, что утверждение без языкового одеяния нигде не может быть обнаружено. Но это не означает, что они тождественны друг другу. Утверждение существует как в собственном, озвученном, так и во внутреннем, безмолвном, проговаривании [Sprechen]. Проговаривание в том и другом случае характеризуется совершенно различным образом – нам, правда, надо опасаться того, чтобы рассматривать внутреннее проговаривание всего лишь как языковое представление, так как представление озвученного проговаривания и внутреннее проговаривание, очевидно, совершенно различны. В то время как проговаривание модифицируется таким своеобразным образом, утверждение, которому оно дает выражение, остается совершенно тем же самым как в случае внешней, так и в случае внутренней речи [Rede]. Каким бы еще образом ни уточнять характеристику этой модификации, можно сказать: специфический момент утверждения, конечно, не подчиняется этой модификации, и это в достаточной мере показывает сколь ошибочным было бы отождествление утверждения с проговариванием.

Но согласно обычному словоупотреблению с не меньшим, а даже, пожалуй, большим успехом, чем убеждение, суждением можно назвать утверждение, которое теперь начинает мало-помалу обрисовываться перед нами. Таким образом, мы сталкиваемся здесь с двумя понятиями суждения, которые скрываются за многозначным термином «признание». Наряду с признающей оценкой и признающим согласием есть еще и второй случай признания, выраженного в суждении. В сущности, кажется, что употребление языка позволяет лишь утверждение назвать признанием; поскольку же утверждение и убеждение постоянно спутываются, то последнее одновременно также подпадает под этот термин. Теория суждения Брентано дает нам этому пример. Он говорит о суждении как признании, и это указывает нам, прежде всего, на утверждение – если мы не подменяем полностью те значения, которые входят в сферу теории суждения. Однако, с другой стороны, Брентано говорит о степенной градации суждения, и это, как легко заметить, немедленно вводит нас в совершенно иную сферу. В своей «Психологии» Брентано говорит даже об «интенсивности» суждения по аналогии с интенсивностью чувства.[244] Позднее он несколько изменил свою позицию. «Неверно, – говорится в работе «О происхождении нравственного познания»,[245] – что так называемая степень убеждения есть степень интенсивности суждения, о которой можно говорить по аналогии с интенсивностью радости и боли». Но степени суждения Брентано все же продолжает признавать, как и прежде. Аналогичным образом и Виндельбанд говорит о градуированной подразделимости «чувства убеждения» или «достоверности».[246] Применительно к утверждению такого рода предположение не имеет вообще никакого смысла. Нечто либо утверждается, либо не утверждается; степеней же утверждения не бывает. Конечно, можно говорить о нерешительном, неохотном утверждении; ясно, однако, что такое утверждение не становится в таком случае менее значительным или меньшим утверждением. Совершенно иначе обстоят дела в случае убеждения. Здесь, действительно, имеет смысл говорить о ступенях или степенях. Наряду с убеждением есть предположение и сомнение; согласно этому все ниже падает «степень достоверности». Таким образом, в этой связи Брентано мог иметь в виду суждение не в смысле утверждения, а в смысле убеждения; поэтому он и выбрал такое выражение в приведенном выше месте. Опасная двусмысленность понятия признания обнаруживается здесь совершенно отчетливо, поэтому в дальнейшем мы будем полностью избегать этого выражения и в случае «полагающего» суждения всегда говорить об утверждении. Одновременно здесь обнаружилось первое фундаментальное различие между убеждением и утверждением, которое мы намереваемся провести еще несколько далее.

В психологических и логических рассуждениях мы часто находим сопоставление суждения с другими более или менее родственными актами сознания. Суждение в одном случае противопоставляется сомнению и предположению, в другом случае – вопросу или пожеланию. Если мы присмотримся поближе, то окажется, что термин суждение функционирует здесь в двойном, теперь нам известном смысле. Не следует относить предположение и сомнение к утверждению; и то, и другое в качестве различных уровней достоверности располагаются, скорее, подле убеждения. С другой стороны, акты, которые находят свое выражение в словах «Есть ли А b?» или «Если бы А все же было b!», несомненно, занимают свое место не подле убеждения, а подле утверждения.

Все это лишь косвенные указания на различие двух наших типов суждения. Прямое и окончательное подтверждение может нам дать здесь – как и в других случаях – только непосредственное восприятие. Но здесь перед нами обнаруживается с несомненной отчетливостью: с одной стороны – это убеждение, которое возникает в нас при виде предмета; нечто такое, что иногда называют чувством, а иногда и позицией сознания, – во всяком случае некоторое состояние сознания. С другой стороны – это утверждение, которое не «возникает» в нас, но «выносится» нами, которое совершенно отлично от любого чувства, от любого состояния; что можно характеризовать, скорее, как спонтанный акт.

И то, и другое – убеждение, как и утверждение – реализуются во времени; можно указать момент времени, в которое они начали существовать. Но в то время, как мы можем говорить о некоторой продолжительности убеждения, утверждение по своей сущности не допускает временной длительности; оно не протекает во времени, но обладает точечным бытием.

Мы далеки от того, чтобы констатировать абсолютное отсутствие отношений между убеждением и утверждением; они потому и смешиваются постоянно, что между ними существуют весьма тесные отношения. Невозможно утверждение, не сопровождающееся лежащим в его основании убеждением, причем и убеждение и утверждение относятся к чему-то строго тождественному. Напротив, вовсе не необходимо, чтобы каждое убеждение фундировало некоторое утверждение, и вовсе исключено, чтобы в основании убеждения лежало утверждение. В противоположность нашему первому положению можно было бы указать на факт лжи, для которого существенно то, что имеет место утверждение без убеждения. Ближайшее рассмотрение показывает, однако, что в случае лжи вообще не может идти речь о подлинном утверждении. Здесь имеет место своеобразная модификация утверждения, как бы мнимое утверждение, которое лишено собственной жизни и аналогию которому мы можем обнаружить в тех мнимых вопросах, какие мы часто ставим в светских [konventioneller] беседах. Подлинное вопрошание исключает убеждение в бытии того, о чем спрашивается, точно так же, как подлинное утверждение исключает неверие в то, что утверждается. Обычный вопрос, задаваемый в том случае, когда мы точно знаем то, о чем спрашиваем, не является подлинным вопросом; и точно так же ложь, когда утверждается нечто такое, во что не верят, не является подлинным утверждением. Мы не станем далее входить в эти достаточно важные сами по себе взаимосвязи. Для нас они, в конце концов, должны еще раз совершенно отчетливо продемонстрировать функцию убеждения и утверждения, а также их различие. Такого рода сущностные отношения, очевидно, возможны и постижимы лишь тогда, когда речь идет не о чем-то тождественном, получающем различное выражение, а о двух хорошо отделимых друг от друга образованиях. Это различие мы постараемся проследить и далее.

Брентано, как известно, с максимальной четкостью отделил друг от друга представление и суждение, но в то же время он связал их друг с другом тесным отношением, выдвинув тезис о том, что в основании любого суждения с необходимостью лежит представление. Любое признание и отвержение, если следовать Брентано, с необходимостью предполагает представление того, что признается или, соответственно, отвергается. Предмет суждения, таким образом, представлен в сознании дважды: во-первых, как представленный и, во-вторых, как признаваемый или отвергаемый. – Если мы теперь, со своей стороны, зададимся вопросом об отношении между представлением и суждением, то мы, разумеется, должны будем различать здесь два самостоятельных вопроса; то, что относится к суждению в смысле убеждения, совсем не обязательно должно относиться к суждению в смысле утверждения. Сперва, правда, можно указать на то, что относится равным образом и к тому, и к другому. Невозможно никакое убеждение и никакое утверждение, которое не было бы убеждением «в чем-то» и утверждением «чего-то»; отношение к предметному, к которому относится убеждение и с которым сопрягается утверждение, существенно для того и другого. Мы можем говорить здесь об интенциональном характере обоих видов суждения, но мы должны избегать извлекать из этой интенциональности поспешные заключения.

Интенциональность переживания означает, что оно имеет «направление на» предметное, а это в свою очередь предполагает, что это предметное каким-то образом «наличествует» для сознания. Однако это наличие [Vorhandensein] в самом широком смысле не имеет характера представления или, по крайней мере, не обязательно должно иметь такой характер.[247] Конечно, нелегко строго ограничить понятие представления. Гуссерль показал, сколь обширными эквивокациями оно обременено.[248] Если мы воздержимся от расхожего значения понятия представления, когда о нем говорится в противоположность восприятию, тогда о нем можно говорить в том смысле, который в равной мере включает в себя восприятие, воспоминание, воображение и другие родственные акты. Точное понимание выражения «пред-ставление» служит нам для ограничения этого весьма обширного класса актов. Представленным является для нас все предметное, которое мы имеем «пред» собой, или – чтобы избежать напоминания о пространственном образе – которое «присутствует» [ «pr?sent»], которое для нас есть «вот» [ «da»]. Для меня присутствует лист бумаги, который я воспринимаю, Миланский собор, который я себе живо представляю, прошедшее переживание скорби, о котором я вспоминаю, ландшафт, который я воображаю в фантазии. Все эти акты фундаментально различны, но тем не менее все то, что в них постигается, находится для меня «вот здесь», оно находится предо мной, в этом точном смысле оно мной «представлено».

Это понятие представления простирается далеко за пределы сферы чувственно воспринимаемых предметов, откуда оно берет свое начало. И красота произведения искусства, которую я чувствую, есть для меня вот здесь [da]; и точно так же число 2, природу которого я живо представляю [vergegenw?rtige] себе в представлении любых двух отдельных предметов, присутствует для меня именно в этом живом представлении. Мы никоим образом не игнорируем полноту феноменов, которую следует здесь различать. Если мы возьмем только чувственное восприятие, то сразу станет ясно, что «собственно», на переднем плане воспринимаемое есть совершенно иначе «вот здесь», чем данный при этом фон, а то и другое, в свою очередь, отличается от небольшого фрагмента, который особенно занимает мое внимание. Тем не менее о «вот-бытии»

[ «Dasein»] мы можем, очевидно, говорить во всех этих случаях,[249] и точно так же обстоят дела, когда мы обращаемся к совершенно иного рода сфере представляемых, вспоминаемых, воображаемых, чувствуемых и мыслимых (наподобие чисел) предметов. Все они для меня «вот здесь», и это дает возможность объединить в одну группу акты, схватывающие эти предметы, и все прочие акты, интендированная предметность которых присутствует для меня в аналогичном смысле. Можно было бы поставить вопрос, не охватывает ли это определение вообще все акты, которые относятся к предметному, и не «есть» ли каждый таким образом интендированый предмет вместе с тем для меня «вот» [ «da-sei»]. Однако это далеко не так; ограничив теперь класс интендирующих актов, предметный коррелят которых ни в каком смысле не является пред-ставленным, мы в то же время можем надеяться пролить свет на предшествующие рассуждения.

Мы ориентируемся на языковые выражения. Например, я перечисляю горы Германии, я называю их кому-то другому или же проговариваю их для самого себя. Возможно, я быстро проговариваю друг за другом большое число названий. Но здесь, само собой разумеется, имеет место нечто большее, чем только произнесение; произнося слова, я подразумеваю [meine] нечто, я подразумеваю именно горы, которые обозначаются этими названиями. При абсолютном незнании языка мы ограничиваемся этими произносимыми словами, не понимая их, т. е. не подразумевая под словами именно тех предметов, которые соответствуют словам. Напротив, тот, кто произносит слова с пониманием, нацеливается с их помощью или сквозь них на нечто иное, и это иное есть то, что здесь важно. Здесь имеют место акты со спонтанной направленностью на предметное; для любого непредвзятого наблюдателя нетрудно усмотреть, что ни о каком присутствии этих предметов, ни о каком «представлении» их в указанном выше смысле не может быть речи. Конечно, эти предметы могут присутствовать, я могу называть горы и одновременно живо представлять их в восприятии или воспоминании. В таком случае они, конечно, представлены, но можно тотчас заметить, что это сопутствующее представление обычно не имеет места или, по крайней мере, не должно иметь места с необходимостью. Но и в тех случаях, когда предмет, обозначенный именем, представлен, мы всегда должны отличать от этого представления еще и акт подразумевания [Akt des Meinens], который связан с произнесением имени. Но и здесь дело обстоит не так, словно бы нет ничего, кроме представления гор и одного только произнесения слов. Внимательное наблюдение обнаруживает, скорее, следующее: представление есть акт особого рода, простое рецептивное «обладание» предметом, которое может иметь большую или меньшую длительность. Когда к этому присоединяется еще и произнесение имени, то – если это имя произносится с пониманием – с ним сплетается один из тех своеобразных актов, которые мы назвали подразумеванием или нацеленностьюна. Таким образом, наряду с представлением выступает подразумевание, которое отличается от представления уже в силу того, что оно всегда облачено в языковое одеяние, и что для него существенна спонтанность направленности и точечная временная природа. Представление и подразумевание в нашем случае, конечно, не изолированы друг от друга. Тот же самый предмет, который представляется, одновременно подразумевается. Эта тождественность пункта отношений обоих актов не должна, конечно, подталкивать нас к тому, чтобы отождествить эти акты, позволяя незаметному точечному акту подразумевания раствориться в длящемся акте представления. Они существуют, скорее, друг подле друга, и в зависимости от обстоятельств вся совокупная ситуация выражается или так, что поначалу только представленный предмет затем еще и схватывается в акте подразумевания, или так, что поначалу только подразумеваемый предмет затем еще и обретает данность в акте представления.

Называя те акты, которые мы стремимся отчетливо выявить, актами подразумевания, мы не забываем об опасности недоразумения, которая может нас здесь подстерегать. Подразумевать некоторый предмет, нацеливаться на него – это означает «обращаться» к нему, «метить» на него и т. д., – здесь в нашем распоряжении все такого рода выражения сконцентрированного интереса.[250] О подразумевании в таком широко распространенном смысле речь у нас, разумеется, не идет. Такое подразумевание, обращенное к предмету, по своей сущности предполагает, очевидно, присутствие [ «Pr?senz»] таким образом «подразумеваемого» предмета. У нас же речь идет о том подразумевании, отличительная особенность которого заключается именно в том, что его предмет не является представленным и его представленность не предполагается. Но в нашем распоряжении нет других выражений для обозначения актов, которые связаны с понимающим произнесением слов и посредством которых мы сопрягаемся с не-представленной предметностью, за исключением выражений подразумевания или нацеленности-на; и нам не остается ничего иного, как только предупредить об опасности запутывающей эквивокации и, в частности, игнорировать как не имеющее отношения к делу то точечное подразумевание или нацеливание, которое относится к представленной предметности. В то же время эти соображения могут служить нам для того, чтобы провести принципиальное различие между подразумеванием в нашем смысле и любым другим актом представления. Ко всему тому, что представлено, мы можем обратиться с особым вниманием, извлечь то, что представлено, из его окружения, заниматься преимущественно им. В сфере подразумевания в нашем смысле нет такого рода модификаций. Следует лишь живо представить себе ситуацию, когда, произнося какую-то речь, мы последовательно нацеливаемся на ряд предметов. Здесь не может быть и речи об обращенном по преимуществу [к какому-то предмету] подразумевании. Конечно, затем можно обратиться и к тем предметам, которые сперва только подразумевались. Но это никогда не может произойти в пределах самого подразумевания, и для этого требуется особый новый акт, который приводит к представлению подразумеваемые предметы; лишь к представленному таким образом мы может обращаться, уделяя ему особое внимание.

Еще более принципиальным образом обнаруживает фундаментальную противоположность между представлением и подразумеванием следующее соображение. Акты, в которых представляются предметы, совершенно отличаются друг от друга в зависимости от того, на какой класс предметностей они направлены. Цвета видятся, звуки слышаться, вещи внешнего мира чувственно воспринимаются, числа мыслятся, ценности осознаются и т. д. Само собой разумеется, что повсюду – также и в случае цветов или звуков – необходимо строго отличать предметное от тех актов, благодаря которым это предметное представляется. Но тогда оказывается, что здесь имеет место совокупность интереснейших сущностных отношений, что различным предметным типам с необходимостью соответствуют различные типы представляющих актов. Цвета могут только видеться, числа – только мыслиться. Сразу видно, что в случае подразумевания все обстоит иначе. Если с пониманием говорится о цветах, звуках, ценностях, числах, вещах, то все эти предметности подразумеваются, но качественному различию этих предметов здесь не соответствует никакого коррелятивного различия актов подразумевания. Конечно, подразумевание цвета отличается от подразумевания числа, и они отличаются именно потому, что в одном случае подразумевается цвет, а в другом случае – число, но все же и в том, и в другом случае имеет место подразумевание; здесь нет никакого различия, которое соответствовало бы различию между видением и мышлением, как мы обнаруживаем его в случае представления цвета и числа.

Возможно, это проведенное нами различие сперва отождествят с различием между актами, которые наполнены созерцанием, и лишенными созерцания актами, о которых в последнее время много говорили в логике и психологии, особенно в связи с «Логическими исследованиями» Гуссерля. Можно было бы подумать, что акты, где отсутствует созерцание, и есть то, что здесь рассматривалось в качестве актов подразумевания. Между тем, такое понимание было бы в корне неверным; речь здесь идет о двух парах противоположностей, которые необходимо отчетливо отделять друг от друга. Наглядная полнота и отсутствие наглядности имеет место как в случае представления, так и при подразумевании. Представление, которое лишено созерцания, тем самым вовсе не становится подразумеванием. И наоборот, в случае подразумевания, оживленного созерцанием, мы не можем видеть никакого представления.

Следует лишь присмотреться к рассматриваемым здесь случаям, чтобы ясно осознать это. Если мы ограничимся случаями чувственного представления, то восприятие вещей дает нам наилучший пример представления, наглядное содержание [Anschauungsgehalt] которого может обнаруживать большую или меньшую полноту, отчетливость и ясность. По мере того, как мы приближаемся к вещи внешнего мира, репрезентирующее наглядное содержание становится все более богатым и ясным, со все большей отчетливостью проявляются все новые стороны вещи. С самого начала вещь находится перед нами; и пока вещь представлена нам, созерцание принимает все новые и новые формы. Больший или меньший объем созерцания имеет место в различных измерениях, сам же характер представления, напротив, не допускает никаких градаций. Здесь совершенно отчетливо видно, как точно мы должны отличать понятие представления, которое характеризуется нами как присутствие представленной предметности, от понятия созерцательной наглядности [Anschaulichkeit], варьирующейся в широком объеме при сохранении постоянного присутствия. Независимость одного от другого заходит настолько далеко, что нечто предметное может представляться, не сопровождаясь никаким непосредственно репрезентирующим созерцанием, малейший след которого можно было бы при этом констатировать. Обратимся еще раз к восприятию вещей [внешнего мира]. Передо мной лежит книга; в таком случае мне пред-ставлена вся книга, и в то же время лишь часть ее наглядно репрезентирована в созерцании. Обратная сторона книги, например, никоим образом не дана мне наглядно в созерцании, я ее не воспринимаю и обычно не создаю ее наглядную репрезентацию посредством воспоминания или воображения. Возможно, в первый момент при взгляде на эту ситуацию здесь возникает искушение назвать представленным лишь наглядно репрезентированные в созерцании части книги. Однако то, что находится передо мной, есть все же книга – целый предмет, – а не фрагмент этого предмета. Если окажется, что обратная сторона представленной вещи, например какого-нибудь сосуда, отсутствует, то мы переживем разочарование. Интенция, направленная на весь предмет в целом, отчасти не наполнена созерцанием – такая неполнота или, лучше сказать, разочарование возможно лишь в том случае, если изначальное представление распространяло свою интенцию на весь предмет, включая его не данную наглядно в созерцании обратную сторону, и при вращении предмета возникло столкновение между тем, что было поначалу представлено без наглядного созерцания, и тем, что теперь дано наглядно. В пределах любого восприятия вещи мы находим, таким образом, компоненты представления, лишенные наглядности. В соответствии с упомянутым нами выше словоупотреблением можно назвать соответствующую часть предмета со-«подразумеваемой» частью, которая не дана наглядно. Между тем, едва ли нужно еще подчеркивать, что речь здесь идет не о подразумевании в том смысле, в каком мы предпочитаем о нем говорить. Для последнего существенным является именно то, что подразумеваемый предмет не представлен. Мы можем живо представить себе случай, когда имеют место акты этого подразумевания одновременно и в том, и в другом смысле. Мы рассматриваем вещь, обратная сторона которой со-«подразумевается» в не-наглядном представлении, и одновременно мы с пониманием высказываем предложение: «Обратная сторона этой вещи является такой-то и такой-то». Здесь к длящемуся со-«подразумеванию» присоединяется подразумевание совершенно иного рода: облаченное в языковое одеяние, точечное по времени и самостоятельное. Нельзя игнорировать сущностное различие тех и других актов; со всей отчетливостью мы видим здесь, что представление, лишенное наглядного созерцания, никоим образом не тождественно нашему подразумеванию, облаченному в языковую оболочку.

В сфере представления нелегко обнаружить интенции, совершенно лишенные созерцания; в сфере подразумевания, напротив, лишенные наглядного созерцания акты попадаются в первую очередь и чаще всего. В связанной речи обсуждается сколь угодно много предметов любой степени сложности. Акт подразумевания следует за актом подразумевания, быстро сменяя друг друга; мы нацеливаемся на всю ту предметность, что обозначается словами, однако при непредвзятом рассмотрении в большинстве случаев нельзя заметить ни малейшего следа какой-либо наглядности, сопровождающей это нацеливание или подразумевание.[251] Конечно, время от времени здесь всплывают разного рода наглядные «образы», смутные, неопределенные контуры предметов, о которых идет речь, или же «образы» других, более или менее родственных им предметов, которые иногда замечаются, но по большей части остаются незамеченными. Они всплывают, иногда длятся дольше, чем тот акт подразумевания, к которому они относятся, и вновь исчезают. На очевидную последовательность подразумевающих актов они, по-видимому, оказывают лишь незначительное влияние: они подобны случайной ряби на поверхности струящегося потока воды. Акты подразумевания, которые таким именно образом сопровождаются «иллюстрирующими» образами, можно назвать наглядными актами, но нельзя при этом упускать из вида, что смысл наглядности здесь совершенно отличен от того, что имеет место в случае представления.

Прежде всего напрашивается предположение, что созерцание, которое мы порой обнаруживаем в актах подразумевания, принципиально отличается по своей функции от созерцательной наглядности как восприятия, так и любых актов представления вообще. В случае любого представления наглядное содержание «репрезентирует» для меня представляемый предмет, оно представляет его мне. В том, что наглядно дано мне в случае чувственного восприятия, передо мной предстает весь предмет в целом, и точно таким же образом припоминаемый или воображаемый предмет заключен «в» соответствующем наличном наглядном содержании. В любом случае, к каким бы выводам ни привел более тщательный анализ этих действительно сложных отношений, можно сказать: в случае подразумевающих актов все обстоит совершенно иначе. Даже если наглядные схемы здесь также всплывают и вновь исчезают, то они лишены какой бы то ни было репрезентирующей функции. Они ничего не «представляют» и не «воплощают» – в случае подразумевания нет вообще ничего, что было бы пред-ставлено, – они ведут существование, совершенно свободное от подразумеваемого предмета. Они принадлежат некоторому совершенно иному слою, отличному от наглядного содержания представления; они в собственном смысле не имманентны подразумеванию. В то время как [в случае представления] мы можем говорить о наглядности определенного представления, то в случае подразумевания вместо наглядности этого подразумевания лучше говорить о наглядных образах, сопровождающих его.

Наши анализы обнаружили абсолютное различие между представлением и подразумеванием. В частности, они отчетливо показали, что лишенное наглядности представление – это никоим образом не подразумевание, а сопровождаемое наглядными образами подразумевание – это никоим образом не представление. В последнее время часто затрагивается вопрос о том, существуют ли акты сознания, абсолютно лишенные наглядного содержания. При этом упускается из виду, что речь здесь в действительности идет по меньшей мере о двух вопросах: вопросе о лишенном наглядности представлении и вопросе о свободном от наглядности подразумевании. Для нас не подлежит сомнению, что есть свободное от созерцания подразумевание. Напротив, очень проблематичен вопрос о том, существуют ли лишенные наглядности акты представления. Мы, правда, указывали на то, что обратная сторона любой вещи представляется без всякой наглядности; но речь идет при этом не о самостоятельном представлении, а, скорее, о том, что обратная сторона со-представляется в представлении всей вещи в целом. Различие взглядов по указанному вопросу может быть, пожалуй, объяснено отчасти тем, что не проводится различие между представлением и подразумеванием.

Вернемся к вопросу о том, необходимо ли любое суждение фундировано в представлении. На этот вопрос в случае утверждения можно сразу ответить отрицательно. Следует лишь обратить внимание, как утверждение следует в речи за утверждением, а то, что утверждается, при этом совершенно не нуждается в том, чтобы быть представленным. Не следует впадать в заблуждение, руководствуясь, на первый взгляд, само собой разумеющимся тезисом, что я могу выносить суждение лишь о том, что я знаю, что я, «следовательно», представляю. Конечно, правильно, что я каким-то образом должен сопрягать себя с тем, что я утверждаю, чтобы вообще иметь возможность это утверждать. Но ложно то, что в качестве такого сопряжения может рассматриваться лишь представление (понимаемое в нашем смысле). И в случае подразумевания, которое не сопровождается представлением, я сопрягаюсь с предметами. Такого рода подразумевание, в действительности, образует необходимое основание любого утверждения. Это означает, что в утверждении как таковом то, что утверждается, не присутствует для меня, не представлено живо, даже если в любой момент такой акт живого представления может быть или добавлен к утверждению, или последовать за ним. Здесь не место извлекать теоретико-познавательные следствия из этого обстоятельства. Для нас важно лишь то, что подразумевающие акты могут иметь совершенно различные квалификации. Если я, например, говорю: «Есть ли А b?», а затем «A есть b», то и в том, и в другом случае нечто подразумевается, а именно тождественно то же самое положение дел, но в первом случае оно ставится под вопрос, в другом случае оно утвердительно полагается. В пределах совокупного комплекса, который мы называем утверждением положения дел, мы можем различить специфический момент утверждения и элемент подразумевания. Утверждение состоит из того и другого.[252] Благодаря элементу подразумевания момент утверждения сопрягается с положением дел; он необходимо «фундирован» в нем. Напротив, исключено фундирование убеждения посредством такого рода подразумевания. Разумеется, я могу быть убежден в определенном положении дел и одновременно подразумевать его когда я его утверждаю (согласно нашим предыдущим рассуждениям это всегда может иметь место); но в таком случае в подразумевании фундировано утверждение, а не убеждение, лежащее в основании.

Теперь спрашивается, каким образом убеждение сопрягается со своим предметным коррелятом. Напомним случай, который служил нам исходным пунктом: стоя перед цветком, я вижу его бытие красным, и на основании этого очевидного созерцания во мне возникает убеждение в этом положении вещей. Здесь в основании убеждения, очевидно, лежит представление в том точном смысле, в котором предпочитаем рассматривать его мы. Может возникнуть искушение вслед за Брентано сказать, что суждение фундировано представлением. Однако при этом, пожалуй, следует обратить внимание на две вещи: речь идет не о суждении вообще, а о суждении в смысле убеждения; и, во-вторых, здесь можно было бы говорить о возможном, а не о необходимом фундировании суждения представлением (а тем самым здесь нельзя было бы говорить и о фундаменте представления в смысле Брентано). Рассмотрим тот случай, который мы упоминали выше, а именно когда мы отворачиваемся от созерцаемого положения дел: положение дел не обязательно должно быть здесь в собственном смысле представлено, убеждение же может длиться и далее. Конечно, и после этого убеждение продолжает «сопрягаться» с тождественным положением дел, но эта сопряженность не опосредована более представлением положения дел. Правда, говорить о подразумевании здесь также неуместно. Подразумевание по своей сущности связано с языковыми выражениями. Существует целый ряд возможных способов интенционального отношения к предметному,[253] из которых мы будем рассматривать здесь только два: представление, когда предмет есть «вот», когда мы «обладаем» им и, возможно, при абсолютно полной созерцательной наглядности обладаем им в ближайшей близости; и подразумевание, когда мы спонтанно нацеливаемся на предметы, а сами они удалены от нас максимально далеко. Мы оставим здесь в стороне вопрос о том, какого рода акты фундируют убеждение, не фундированное представлением, – убеждение, которое в целом лучше всего может быть названо «знанием о». Мы может пойти на это тем скорее, что суждением, вообще говоря, называется не это знание, а только убеждение, возникающее из созерцания некоторого положения дел. В конце концов, мы хотели показать лишь то, что это убеждение не обязательно должно быть фундировано представлением.

Вместе с тем мы подошли к концу нашего общего обзора теории суждения. В качестве результата мы можем констатировать следующее: под суждением понимаются две вещи: во-первых, утверждение, сопрягающееся с предметным в актах подразумевания, которые могут сопровождаться созерцанием, а могут быть и свободными от него, и, во-вторых, убеждение, поскольку оно возникает из более или менее созерцательно-наглядных актов представления. Отсюда следует, что и о негативном суждении мы должны говорить в двух смыслах; тем самым проблема негативного суждения ставится уже на новой почве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.