Постчеловек

Постчеловек

Как бы, однако, человека не деконструкструировали, он не равен субъекту, «теоретическому человеку», тем более сингулярности или складке. Он в них «не вмещается» и с этим нельзя не считаться. Как живое сознание не сводимо к конфигурации мозговых нейронов и не объясняется физикалистски, так информационизм не объясняет функционирование складки и сингулярностей при их восприятии в пока еще существующем предметном мире. Складка должна интерпретироваться и иметь значение, поскольку информационная реальность соотносится с реальностью тел и вещей. Сингулярность есть некое единичное образование, но она не остается точкой без содержания и смысла. Выводимые на экран живого сознания информационные процессы поневоле приобретают понятийные формы. Даже у математиков и программистов. Доведя дело «до точки», до бессмысл(енн)(ов)ого абстрактного количества, приходится возвращаться к его какому-то качественному, семантическому или даже образно-чувственному наполнению. Это называется симуляцией бытия и воскрешением субъекта – на стадии afterpostmodtrnism-а. Когда речь идет о восприятии информации применительно к предметной реальности – это симулякры. Когда вещи и явления симулируются (воскрешаются) в контексте самой информационной реальности – это «тела мысли», концепты. Вся так называемая квантово-механическая онтология является, по-видимому, реальностью симулякров. Если симуля(криза)цией человека в предметном мире можно считать его превращение в «человеческий фактор», то концепт(уализация) человека в информационном мире, о которой мы говорили выше, конкретизируется через понятие: «персоны» или «персонаж»-а. В целом это постмодернистские вариации на тему постчеловека, его замены на нечто «иное» и превращения философской антропологии в «постчеловеческую персонологию».

Персона(ж) – эмпирический концепт личности, обозначающий то, что от нее осталось после вычета телесности и выпадения из реальных социальных связей. Личность имеет тело, а персонаж – «тело мысли».

Личность живет в обществе, а персонаж на сцене, в кино или в персональном компьютере, в интернете. При электронной переписке, в виртуальных конференциях участвуют персонажи, часто анонимные, сталкиваются «интенсивности» отчужденных от человека мыслей. Персонажи – это некая активность, наделенная сознанием, или «артикулированное сознание». Они относятся к людям условно, «соотносятся» с ними, притом, если люди захотят их «приписать» себе как существам предметного мира. К поиску прототипов тех или иных персонажей, в случае их преступного поведения, приходится прилагать специальные усилия специальных служб. Их пытаются «натурализовать», очеловечить, но не всегда успешно. В отличие от архаического кино персонажи виртуальной реальности не зафиксированы неизменным образом. Вбирая в себя мысли человека, взаимодействуя с другими чистыми мыслями, они изменяются, развиваются. Делаются попытки полного сканирования содержания сознания с последующим его «культивированием» ради генерирования новых смыслов. Возникает «информационная синергия». Постчеловеческие (постприродные) и постличностные (постсоциальные) персонажи начинают жить собственной жизнью, составляя, если опять вспомнить Ж. Делеза, не «народ-тело», а «народ-мозг», хотя и мозг здесь нельзя понимать буквально. Тем более жизнь. Это точки сборки информации, ее сингулярности, оформленные в качестве «тел без пространства». Все остальное выносится за скобки.

Оценивая постмодернистскую философию как опасную, «снимающую» традиционный вид Homo vitae sapiens, к которому мы принадлежим, надо видеть и другую интерпретацию происходящих процессов. Она даже превалирует. Это их философско-романтическое восприятие как наступление эпохи господства разума. Как возникновение ноосферы. Понятие ноосферы предвосхитило понятие информационного общества и в контексте предвосхищения, отталкиваясь от тупиков индустриализма – идеализировало. Ноосфера представлялась, а многим представляется до сих пор, в виде общества, построенного на прозрачных связях, послушным воле человека, где осуществляются его самые заветные ценности и цели. В сущности это сциентизированный (в духе времени) аналог извечных мечтаний об идеально устроенной жизни, оснований для которых не больше, чем для веры в рай или коммунизм. Никакие действительные тенденции эту счастливую надежду не подтверждают. Реально ноосфера функционирует как техносфера, искусственная среда, экспансия которой ведет к отрицанию условий продолжения бытия человека как естественного социально-исторического существа, превращая его в «уходящую натуру». Характерное для личности напряженное единство тела и духа распадается. Захваченное техносом сознание индивида отрывается от времени и места жизни его тела. Остро встает вопрос об идентичности человека вообще. В виртуальной реальности, когда в воображении и функциональных отправлениях он может обнимать первую красавицу мира, а телесно быть импотентом и разлагаться на диване, информационное и материальное бытие рассогласовываются по всем параметрам. Новая искусственная среда «сканирует», принимает только информационный аспект человека, ввергая его как целостное существо в состояние кризиса. Его индивидуальная идентичность становится видимостью, она еще есть, но «не действительна». По своей сути, а особенно в тенденции она является постчеловеческой. Постчеловеческая среда и соответствующая ей рациональность «переводят», трансформируют человека именно в то состояние, которое адекватнее всего определять как состояние постчеловека.

Понятие постчеловека вливается в ряд уже достаточно широко распространенных «пост»: постмодернизм, постистория, постхристианство, постискусство и т. д. Думается, что в основе всех этих «пост» лежит базисная ситуация перерождения человека, возникновения вместо него чего-то нового, иного, сначала функционально, по свойствам, а потом и субстратно, «по материалу». Недовольные собой люди всегда были не прочь помечтать о новом человеке, о переходе в какое-то более высокое качество. Они хотели стать более могущественными, физически сильными в сказках и мифах; сбросив с себя ветхого Адама возвыситься до бестелесного духа в различных религиозных учениях; ждала нового человека эпоха Просвещения; на практике пытался воспитать его марксизм-ленинизм; «я учу о сверхчеловеке» – провозглашал Ницше. И вот очередная ирония истории. Мечты о новом человеке сбываются, но как всегда превратно: он предстает в виде постчеловека. Встречают его тоже странно: в большинстве случаев «никак», не замечают и не понимают, что происходит; другие, кто сознает ситуацию, говорят и пишут об антропологической катастрофе, но вопрос о причинах и что, кто на самом деле ее несет, обсуждается недопустимо мало. Главное же, сначала незаметно, «в маскхалатах», а теперь все более явно активизируются творцы и апологеты этой катастрофы. Среди людей у человека появились опасные враги.

В мире ничто никуда не исчезает. Лопух на могиле также реален, как живший до него человек. Тем не менее смерть существует. На философском языке она называется потерей идентичности. Разложение предмета, явления, его превращение в нечто новое, для данного предмета означает гибель, независимо от того, превратился он в «низшее» или «высшее». Бороться за его сохранение означает удерживать происходящие в нем перемены в пределах тождественности себе, своей мере и сущности. Кризис, потеря идентичности человека, о чем сокрушаются сейчас в философской антропологии, в переводе на грубую прозу означает кризис, смерть и конец его бытия, распад на «силы» как импульсы энергии, и факторы как материал для какой-то другой целостности.

В научно-технической и фантастической литературе «другого» проектируют давно и без всякого смущения. Но чаще всего не соотнося с реальным человеком. Автотрофы, киборги, бессмертная плазма, сверхразумная плесень и т. п. существуют как бы параллельно жизни людей. В кино, правда, иногда на них нападая. Тому, что эти формы отрицают жизнь вообще, значения не придается. У них своя сфера, у людей своя. Однако когда о замене человека начинают мечтать в рамках философии человека, гуманистики и философии sui generisе, призванной думать и рефлексировать, а не просто изобретать и писать что придет в голову в духе «Grand narrative» (Р. Рорти) как повествования о ничто – это выглядит парадоксально. Казалось бы, такого не должно быть. И до ХХ в. – не было. Объявивший о смерти Бога и противопоставивший ему сверхчеловека Ницше видел в этом возможность более полного раскрытия человеческой сущности. Призывы к собственной смерти могли появиться только в условиях, когда мир, в котором человек всегда жил, перестает быть его домом. Такой мир возникает с появлением микро– и мегареальностей, радиации, излучений и других сред, где люди непосредственно существовать не могут; с появлением сверхсложных нелинейных систем и отношений, которые они не могут понять.

Общеизвестно, что в гуманистике роковое слово о смерти человека впервые было произнесено французским структурализмом. Но в нем оно рассматривалось как некий прием, специфическая методология познания, которая используется, в конце концов, ради человека. Смерть человека как онтологическое состояние и Благая весть о ней (Евангелие антигуманизма) была провозглашена постструктуралистской философией или, распространяя ее на всю культуру – постмодернизмом. Наиболее решительно и определенно это сделал М. Фуко, что ставит его в ряд ключевых фигур вместе с Коперником, Дарвином, Фрейдом, символизирующих наступление какого-то нового этапа в трактовке сущности и судьбы человека.

Благонамеренные комментаторы часто пытаются смягчить или завуалировать взгляды постмодернистов. Подлинная же забота о человеке требует, не пряча голову в песок, читать как написано. «В наши дни мыслить можно лишь в пустом пространстве, где уже нет человека… Всем тем, кто еще хочет говорить о человеке, его царстве и освобождении, всем тем, кто еще ставит вопросы о том, что такое человек в его сути, всем тем, кто хочет исходить из человека в своем поиске истины, и наоборот, всем тем, кто сводит всякое познание к истинам самого человека… кто вообще не желает мыслить без мысли о том, что мыслит именно человек – всем этим несуразностям и нелепым формам рефлексии можно противопоставить лишь философический смех, то есть, иначе говоря, безмолвный смех»[17]. И наконец, его самые знаменитые, завершающие книгу слова надежды: «можно поручиться – человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке»[18].

Но какой будет мир без человека? Что идет ему на смену? Сам Фуко оставляет эти вопросы без ответа. В последних работах он как бы даже отказывается от радикального антигуманизма, опять говорит о субъекте и герменевтике его познания. Однако идеи живут собственной жизнью и Ж. Делез в приложении «О смерти человека и о сверхчеловеке» к своей книге о Фуко такой ответ дает. «Силы в человеке вступают в отношения с силами внешнего: с силой кремния, берущего реванш над углеродом, с силами генетических компонентов, берущих реванш над организмом, с силой аграмматикальностей, берущих реванш над означающим… Как сказал бы Фуко, сверхчеловек – это нечто гораздо меньшее, чем исчезновение существующих людей, и нечто гораздо большее, чем изменение понятия: это пришествие новой формы, не Бога и не человека, и можно надеяться, что она не будет хуже двух предыдущих»[19]. Ответ гораздо более конкретный, хотя тоже требует расшифровки: человек распался на факторы и силы; в этом качестве он вступает в отношения с техникой, прежде всего компьютерной («кремнием»), которая берет реванш над жизнью и естественным человеком («углеродом»); генная инженерия, манипулируя человеческой телесностью, разрушает его целостность как организма; победа над означающим означает ликвидацию субъектности человека; в итоге образуется новая форма «не Бог и не человек».

Что это за форма, о которой все сказано, но она не называется? Очевидно, это и есть искомый постчеловек, возникающий в результате смерти Homo sapiens – дикарей, варваров, личностей, акторов как природно-социальных существ. Это то, что приблизительно именуется роботами с искусственным интеллектом и кибернетическими системами типа «гомутер» (гомо+компьютер). А постмодернизм есть идеология гибели человеческого мира и замены его постчеловеческим, «техникой с вкраплениями живого» (на первом этапе «живого с вкраплениями техники» в виде чипов и других искусственных органов). Это сциентистский технократизм, перенесенный на самого человека. Сознание его адептов, несмотря на то, что внешне они выглядят как люди, часто вполне симпатичные, похищено новой постчеловеческой реальностью. Предавая существующего человека, они открывают дополнительные шлюзы и так смывающему нас стихийному потоку техногенного прогресса.

Борьба с человеком, проектирование его смерти, обоснование необходимости замены чем-то более «эффективным» явление общемировое. Она начинает проникать из собственно постмодернистской литературы в повседневное общественное сознание, в обычный и научный язык. У нас эта линия наиболее последовательно, пожалуй, воспроизводится журналом «Общественные науки и современность». Развертывается она здесь под флагом критики «классической экологии» с позиций некоего «критического гуманизма». Очень странного. «На повестку дня встает необходимость вторжения инструментального интеллекта в самые интимные основы естества… Генетическое перерождение человека – только один из аспектов тех коренных трансформаций, без которого сохранение цивилизации на нашей планете исключено. Еще один аспект связан с динамичным развитием и распространением компьютерных систем, что составляет совершенно необходимую предпосылку для роста удельной продуктивности производственных технологий…»[20]Как видим, этот «гуманизм» почти в тех же словах, что и Ж. Делез, предполагает ликвидацию человека, дабы он не мешал дальнейшему процветанию цивилизации. Чего не сделаешь ради «роста удельной продуктивности производственных технологий»!

Но не все сторонники критического гуманизма (на самом деле, если без стилистических ловушек, оппоненты гуманизма) согласны на цивилизацию без человека. Они только против «человека из биосферы» и за «человека не из биосферы». Потому что «биосфера не является местом обитания человека. Параметры биосферы не статичны. Человек не привязан к биосфере. Человек не является одним из биологических видов крупных млекопитающих»[21]. После таких пассажей все кто считает себя живыми, должны, по-видимому, ущипнуть друг друга за нос, чтобы убедиться в своем «млекопитающем существовании». Живет этот искусственный субъект в «антропогеосфере», целиком технической среде, образовавшейся в результате его собственной деятельности. Правда, в конце статьи автор как бы опять идет навстречу человеку в плане модуса времени: «Человек из биосферы доживает последние столетия, быть может, последние десятилетия своей истории»[22]. Быть может это и так. Как млекопитающие, мы допиваем свое последнее молоко. Только для пользы дела не стоило бы его запутывать: «человек не из биосферы» не имеет права и оснований называться человеком. В нем превышена всякая мера потери идентичности. Надо прямо сказать: это и есть смерть человека. «Человек не из биосферы» неживой по определению, приблизительно говоря, опять-таки робот с искусственным интеллектом.

Не дожидаясь победы техноидов в предметном мире, в русскоязычной литературе наиболее осознанно и целенаправленно проект информационного захвата символического универсума и трансформации человека в соответствии с его новой средой обитания, разрабатывает также М. Эпштейн [23].

Михаил Эпштейн родился в 1950 г. в Москве. Окончил филологический факультет Московского. гос. ун-та. С 1987 г. член Союза писателей СССР, известный литературный критик. С 1990 г. живет в США, преподает литературу и историю культуры в штате Атланта, однако часто бывает в России, выступая, регулярно публикуя статьи и книги по вопросам постмодернизма и перспективам развития современной цивилизации. Его деятельность создает своего рода сообщающиеся сосуды между западной и российской философской мыслью.

Опираясь на набирающее на Западе силу течение трансгуманизма, в котором постмодернизм находит свое целевое завершение (транс – переступание через существующее к иному) и на ведущиеся в его русле так называемые posthuman study, он предлагает расширить учение о человеке до учения о живых и искусственных формах разума. Перейти от антропологии к «гуманологии». В гуманологии обобщаются, оформляясь в качестве дисциплины, разного рода и уровня постчеловеческие концепции (не)бытия – некой «позитивной смерти». Нет человека – нет и антропологии. Гуманология – это учение о том, во что должен превратиться человек в ходе дальнейшего развития техники и каково место, если такое останется, будет занимать в нем нынешний Адам, Антропос, Гомо = Человек. Крайности сходятся, и к гуманологии все больше дрейфует все еще слывущий вождем российского традиционализма А. Дугин. Вместо скучных и прозаических, требующих выхода в практику забот о преодолении кризиса современного человека, он объявляет его существом конченым и прячется от всех проблем за фейерверком псевдорелигиозных сайентологических фраз о Homo novus, «сотканном из паутины сверхчеловеческих интуиций», «собирателе затонувшего света», «лазерном сгущении сакральной воли» и т. д. и т. п.[24] Мы могли бы предположить, что учитывая нарастающее влияние информационной реальности на человека, постмодернизмом в целом и данными конкретными авторами разрабатывается некая новая дисциплина – информационная антропология. Она пополнит имеющийся ряд антропологий – социальную, культурную, религиозную, педагогическую и т. д. и будучи критической по своему смыслу, может противостоять идеям «несущественности антропоморфности» изнутри, на почве самого информационизма. Для этого, по крайней мере для обсуждения такого поворота проблемы, есть все основания. Но, как видим, вопрос о человеке ставится круче – ему вообще отказывают в праве на существование.

Для иллюстрации последствий этих, с точки зрения гуманизма чудовищных или пустых идей, лучше сослаться не на тексты М. Эпштейна или А. Дугина (их смысл однозначен, это призыв к осуществлению «Нового прекрасного мира»), а на то как они воспринимаются, пересказываются, пересаживаются на почву антропологии, квалифицируясь в качестве ее «достижений». Человека унижают, фактически уничтожают, антропологию ликвидируют, но ничто не может омрачить сознание ее доверчивых представителей – им все «по барабану», особенно когда они берутся за «аналитический обзор» ее развития и констатируют: «Мы должны говорить уже не о человеке, а о неких гуманоидах, разных формах и видах гуманоидной жизни, среди которых собственно привычный человек – лишь один из видов, причем уже уходящий. Человек – вид исчезающий. По его поводу, считает М. Эпштейн, впору думать о создании заповедников для человека „традиционного“, его следует заносить в „Красную книгу“… Он действительно становится предметом археологии и этнографии, символом уходящих форм жизни… Если антропология изучала человека как часть биосферы, как высшую и последнюю форму ее эволюции, то гуманология изучает человека как часть техносферы, в которой привычные человеческие формы исчезают»[25]. Да, подобную ученость ничто не испугает. Ее скромное обаяние в том, что она готова петь и плясать на собственных похоронах. Ни малейшей обеспокоенности, правда, некоторые думают, что пляшут на чужих. Если же, хотя бы для проформы, эти процессы прикрываются заботой о «благе людей» или на самом деле способствуют удовлетворению их сиюминутных, чаще всего навязанных индивидуальных потребностей, и не важно, что за счет разрушения перспектив рода, – здесь уже абсолютно никаких сомнений. Культивируется мышление в масштабе Е-2 – Е-4, а когда и оно кажется слишком дальновидным, то софистика в духе: «человек будет присутствовать своим отсутствием» или прямой циничный обман. Символично, что одним из проектов памятника жертвам теракта «11 сентября» в Нью-Йорке было предложение оставить пустые котлованы и ничего ни о ком не записывать. Увековечить отсутствие. Память не тем, кто жил и что было до взрыва, а самому взрыву. Фактически памятник терроризму. Ложь и обман – часть жизни, но они обычно предназначаются для чужих, если же для себя и своих, то во благо. Ложь во вред себе – верный признак, что ее носители вступили на путь саморазрушения, что антропология превращается в свою противоположность. Коварная диалектика! Идеи информационной де-ре-конструкции человека – это антиантропология. Антропология или гуманология, онтология или грамматология, бытие или ничто – выбирать надо что-то одно. Или, по крайней мере, «каждому – свое». Информационная антропология возможна при условии борьбы с де-ре-конструктивно-информационной парадигмой, борьбы за то, чтобы информационные технологии не выходили за рамки статуса средств деятельности. Да к тому же при избирательном применении.

После подобных представлений о нашей судьбе как неизбежном превращении в постчеловека данная проблема предстает в виде отношения между человеческим началом и информацией, жизнью и техникой вообще. Hic Rhodos, hic salta. В ней суть, ядро кризиса Homo vitae sapiens, угрозы возникновение мира, в котором он жить не (с)может.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.