Философия патриотизма

Философия патриотизма

Слово «патриотизм» звучит сегодня повсюду, выходит на одно из первых мест по частоте употребления. И в то же время вряд ли есть в нашем языке понятие более туманное, чем это. Составители словарей, конечно, так не считают, они вообще никогда не сомневаются в точности своих определений, но в данном случае их определение есть объяснение темного через еще более темное. В словарях сказано «патриотизм есть любовь к Родине». Но чтобы эта фраза была понятной, надо понять, что такое здесь «любовь» и как трактовать слово «Родина». Ясно, что это не та любовь, которая привязывает Ромео к Джульетте или гастронома к вкусной пище, это особая форма любовного чувства. Какая же? Чем эта любовь отличается от любви к собакам или к хорошим автомобилям? Разъяснений не дается. Та же неопределенность имеется и в отношении «Родины». Что это – двор, в котором я вырос, родной город, моя губерния или вся территория государства, гражданином которого я являюсь? А если государство состоит из двух частей, разных по языку и культуре, как Бельгия, или вообще многонационально, как Россия? Является ли для бельгийца-валлона родиной Фламандия или для москвича – Алтай? Словарь молчит.

Но главная причина недоразумений состоит в том, что мы воспринимаем понятие патриотизма как политическую категорию, т. е. считаем патриотом того, кто совершает действия и особенно делает заявления, которые, по нашему мнению, являются патриотическими. Такой подход в корне ошибочен, поскольку действия и заявления, на которые толкает чувство патриотизма, могут иметь совершенно иную мотивацию, с патриотизмом ничего общего не имеющую. Сегодня у нас многие думцы объявляют себя патриотами, но разве не может быть так, что некоторые из них просто делают этим способом карьеру, уловив новые веяния в общественном сознании нашего народа? Или взять Джузеппе Гарибальди – был он итальянским патриотом? Вы скажете, – конечно, более того, он был образцом, эталоном патриотизма. А вы знаете, что до того, как стать вождем движения Рисорджименто за освобождения Италии, он 10 лет воевал в Южной Америке за освобождение латиноамериканских стран, где жили не итальянцы, а испанцы и индейцы? В эти годы он показал себя не патриотом, а, наоборот, интернационалистом, можно сказать, Че Геварой XIX века. Так, может быть, и в итальянских подвигах им руководил врожденный дух борца и смутьяна, не имеющий прямой связи с любовью к Родине? (Стоит вспомнить и еще один аспект деятельности Гарибальди – а именно проживание в течение ряда лет в Англии, где его готовили к подрыву Австро-Венгерской империи, противостоящей Британии на континенте, путем откола Италии. – Прим, ред.)

Нет, судить о патриотизме по политической или военной активности неправильно, тут легко впасть в ошибку, обознаться. А само происхождение этого иностранного слова, которого до девятнадцатого века в русском языке не существовало, толкает к политической его трактовке, ибо оно происходит от «l’enfants de la Patrie» (сыны отечества), которых «Марсельеза» призывала идти в бой за победу революции.

Нет, патриотические чувства надо искать не во внешнем поведении, которое может быть всего лишь имитацией, а там, где оно зарождается и становится элементом внутреннего мира – в сердце человека. Но в чем суть этой характеристики нашего «Я», которая может присутствовать в нем, а может и не присутствовать?

Произнеся это «Я», невольно вспоминаешь Фихте, вся философия которого посвящена разработке этого понятия. «Я», по Фихте, – ядро нашей личности, ее начало, но кроме него там же, где и оно, т. е. в нашей душе, существует и «Не Я». Обогащение философского понятийного аппарата этим термином – несомненная заслуга Фихте. Он правильно угадал, что «Я» не сможет развиваться и расти, если рядом с ним не будет «Не Я», ибо в этом случае оно будет вариться в собственном соку. Однако он дал этому «Не Я» совершенно неправильную интерпретацию. Для него это была противостоящая человеку природа, в борьбе с которой упражняется и мужает личность, т. е. «Я». Такая трактовка, конечно, навеяна духом протестантизма, свойственным всей немецкой классической философии. Ведь основной тезис протестантов «Бог у меня в душе» ведет к индивидуализму, к культу сильной личности, «юберменша», так любезного немцам именно благодаря их протестантской закваске. Такой индивидуум сражается с внешним миром, где уже нет Бога, ибо Он перешел в душу воителя. В личном сознании такой пафос рождает эгоизм и гордыню, а в социальном сознании – доктрину либерализма. На самом же деле наше «Не Я» есть сверхличное начало, которое в иерархии духовных реалий стоит выше нашего «эго», а потому, чтобы оно укрупняло нашу личность, с ним надо не бороться, а входить в союз; не овладевать им, а позволить ему овладеть нашим «Я». Однако последнее все-таки ближе нам, чем это превосходящее нас «Не Я», поэтому инстинкт самосохранения противится такому позволению. Закрыть двери своей личности, не пуская в нее сверхличное, или распахнуть их перед ним – вот альтернатива, стоящая перед каждым человеком, и каждый человек решает ее по-своему. И диалектика здесь такова, что ревниво оберегающий свое «Я» в конце концов теряет его, ибо в изоляции оно начинает деградировать, а отдающий его в распоряжение «Не Я», поднимает его на новую высоту.

«Не Я», соседствующее в человеке с его «Я», не есть что-то отвлеченное, оно весьма конкретно. В своей предельной конкретности, в своей абсолютной бытийности это Бог, точнее Бог-Слово, Второе Лицо Троицы, Христос. Но почувствовать Его как свое сверхличное способен далеко не каждый – это удел святых. Но это не значит, что остальные души обречены на усыхание. Мир устроен так, что и людям, не обладающим тончайшим духовным зрением, предоставлен шанс: им дано ощутить в качестве возвышающего их сверхличного начала свой культурно-исторический тип, ту цивилизацию, в которой они родились и сформировались. Это промежуточная инстанция между Богом и отдельным человеком, обильно наделенная высшими духовными дарами, ибо цивилизации создает сам Господь в соответствии со своим неисповедимым замыслом о человеке; любит их, заботится о них и пестует их таким образом, чтобы в их рамках созревали нужные Ему человеческие личности, разнообразие которых украсило бы Вселенную.

Вот эта-то превосходящая каждую отдельную личность инстанция доступна всем нам, а не только особо религиозно одаренным избранникам. Открыв ей настежь двери своего «Я», мы еще не обретаем святости, но делаемся соработниками творящего культурно-исторические типы Господа, а значит, угодными Ему людьми.

Но не все решаются распахнуть эти двери, опасаясь, что через них будет похищено и вынесено самое интимное и дорогое, греющее душу, и душа замерзнет. Многие не понимают, что отдать это интимное выгодно, ибо вместо него в наше «Я» войдет нечто новое, более ценное, которое повысит его качество. Открывший двери не обедняет, а обогатится, обменяв свою индивидуальную мудрость, называемую душевностью, на мудрость своего народа, называемую духовностью. Не об этом ли, в частности, говорит Христос в Евангелии: «Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (Мф 10, 39)?

Теперь мы можем дать патриотизму точное определение. Но перед этим надо сделать одну оговорку. Вопрос о патриотизме связан с вопросом об отношении человека к своей цивилизации, а никакой серьезный вопрос нельзя решить своим личным субъективным разделением, и надо обратиться к сверхличному в себе – к разумению своей цивилизации. Значит, в данном случае наша русская православная цивилизация должна подсказать нам нечто о цивилизации вообще, ибо наш предмет связан с этим понятием. Но лучше всего она может сказать о самой себе, так как другие цивилизации ей чужды. Поэтому нам следует говорить не о патриотизме как таковом, а о русском патриотизме. Что такое итальянский, французский или английский патриот, мы знать не можем, да нам и не надо этого знать.

Итак, русский патриотизм есть согласие человека отдать свою личность во владение сверхличному началу, каковым является русская православная цивилизация, отдать без всякого сожаления, без всяких условий, не колеблясь, ничего не выторговывая, отдать с радостью, раз и навсегда.

Замечательно, что при этом не надо возбуждать в себе какую-то щемящую чувствительность, умиляться русским березкам и русским народным песням – достаточно просто дать согласие, и русскость сама войдет в сердце. Надо расстаться с самовлюбленностью и самолюбованием, понять, что сам по себе ты – ничто; опорожнить душу, перегруженную хламом, который ревниво оберегает твое жадное «Я», и тогда в нее войдет преисполненная Божьей благодати, добрая, терпеливая, все понимающая Россия и просветит тебя светом истины. И тогда у тебя неожиданно начнут подступать к горлу слезы при виде наших березок и при звуках наших песен.

А тот, кто свое интимное возлюбит более всего на свете и будет дрожать над ним, как Плюшкин над своей ветошью, тот неизбежно сделается западником, поскольку чуждый культурно-исторический тип все равно не станет интимным, а составит лишь приятное внешнее к нему дополнение. Он для Плюшкиных не опасен (при этом есть и антитеза – Обломов был интимнейшим человеком и милейшим эгоцентристом, и в то же время являет собой характерный тип русского человека. – Прим. ред).

Так что патриотизм – не политические лозунги и вообще не слова. Это выбор на самом глубинном уровне, первичнее которого нет ничего, – выбор не ума или чувства, а воли. Он подобен выбору, стоявшему перед нашими прародителями, – выбору между гордыней и послушанием, хотя возникает в более косвенной форме, чем тогда. Наш соотечественник, сделавший его так, как они, становится русофобом, а сделавший иначе – патриотом и оказывается ближе ко Христу, чем первый, даже если считает себя язычником, а тот ходит в церковь.

И последнее. Из сказанного ясно, что гордый и тщеславный человек принципиально не может быть патриотом. Вот вам и критерий для разоблачения политических имитаторов. Если общественный деятель, заявляющий себя патриотом, ругается с другими такими же деятелями, стараясь стать выше их, значит это лжепатриот, то есть самозванец.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.