Харон

Харон

Харон. Дух Аластор[467].

Харон. Куда ты так спешишь, Аластор, и что у тебя за радость?

Аластор. Как ты кстати, Харон! Я спешил к тебе.

Харон. Какие новости?

Аластор. Несу вести, для тебя и для Прозерпины[468] самые счастливые!

Харон. Выкладывай, что принес, — разгружайся!

Аластор. Фурии[469] трудились так усердно и удачно, что не осталось на земле уголка, который бы они не отравили адскими бедами — усобицей, войной, грабежом, мором. Они далее оплешивели, выпустив всех своих змей, и теперь разгуливают без капли яда и повсюду выискивают гадюк и аспидов, потому что головы у них как яйцо, ни единого волоса, а в груди сухо. Так что ты не зевай — готовь свой челнок и весла: скоро нахлынет такая уйма теней, что, боюсь, тебе одному всех и не перевезти!

Харон. Это нам известно.

Аластор. Откуда?

Харон. Осса еще третьего дня уведомила.

Аластор. Нет никого проворнее этой богини! Но отчего тогда ты здесь, а не подле челнока?

Харон. По делу, конечно. Пришел подыскать какую-нибудь крепкую трирему[470]: мой челнок уже обветшал и весь прогнил, его на этакий груз недостанет, если то, что рассказала Осса, — правда. Впрочем, и на Оссу[471] кивать не надо. Сами обстоятельства вынуждают — я потерпел крушение.

Аластор. То-то, я гляжу, с тебя так и течет. Я сперва подумал, ты из бани.

Харон. Нет, выплыл из Стигийской топи.

Аластор. А тени где?

Харон. Плавают вместе с лягушками.

Аластор. Но что рассказала Осса?

Харон. Три земных самодержца[472] ринулись друг на друга в смертельной, непримиримой ненависти, и ни одна страна христианского мира не свободна от страха перед бешенством войны, ибо эти трое втянули в сообщество и остальных государей. Все в таком расположении духа, что никто не желает уступать другому — ни датчанин, ни поляк, ни шотландец. Между тем и турок не сидит сложа руки, но готовит великие беды. Повсюду свирепствует чума — в Испании, в Англии, в Италии, во Франции. Вдобавок, из различия мнений родился не виданный доныне недуг[473], который так изуродовал все души, что истинной дружбы нет более нигде, но брат поднимается против брата и жена против мужа. Есть надежда, что и отсюда пойдет когда-нибудь на людей отменный мор, коли слова и перья заменятся кулаками и мечами.

Аластор. Все истинная правда! Многое я видел сам: ведь я верный спутник и помощник фуриям, которые сейчас как никогда доказали, что достойны своего имени.

Харон. Но есть опасность, как бы вдруг не явился какой-нибудь демон и не призвал бы к миру: ведь смертные души переменчивы. Я слышал, что живет над нами какой-то Полиграф[474], который своим пером не перестает поносить войну и восхвалять мир.

Аластор. Он давно поет глухим. Сперва он написал жалобу сокрушенного мира, теперь — эпитафию уже скончавшемуся[475]. Но есть и другие, которые радуются нашим успехам не меньше, чем сами фурии.

Харон. Кто такие?

Аластор. Некие животные в темных и белых плащах[476], в туниках цвета золы, убранные разноцветными перьями. Они постоянно при дворах государей и вливают им в уши любовь к войне; к тому же склоняют и знать, и простой народ. За евангельскою проповедью возглашают, что война справедливая, святая, благочестивая. Но ты особенно подивишься отваге этих мужей, когда узнаешь, что одно и то же возглашают они по обоим станам. У французов проповедуют: «Бог за Францию, а кто защитником имеет бога, тот непобедим!» У англичан и испанцев — то лее самое: «Войну эту ведет не император, но бог! Вы только будьте храбры — и победа за нами. Если же кто падет в бою, он не гибнет — он взлетает прямо в небеса, как есть, в полном вооружении».

Харон. И люди им верят?

Аластор. На что только не способно притворное благочестие! К тому же прими в соображение юную неискушенность в жизни, жажду славы, гнев, силу природных склонностей. Таких людей нетрудно ввести в обман, и легко стронуть с места повозку, чье дышло и без того направлено к пропасти.

Харон. Я охотно сделаю этим животным что-нибудь приятное.

Аластор. Приготовь им знатное угощение — лучше ничего не придумаешь.

Харон. Но только из мальвы, волчьих бобов и порея. У нас, как ты знаешь, других припасов нет.

Аластор. Из куропаток, каплунов и фазанов, если хочешь угодить гостям.

Харон. Но что их побуждает так прилежно раздувать войну? Какую выгоду пожинают они на этом поле?

Аластор. А им от умирающих больше пользы, чем от живых. Тут и завещания, и заупокойные службы, и буллы, и многие другие завидные прибытки. Наконец, они предпочитают военные лагеря своим ульям. Война сплошь да рядом выводит в епископы тех, кто в мирные дни не стоил и медной монетки.

X ар он. Умны!…

Аластор. Но к чему тебе трирема?

Харон. Неохота в другой раз тонуть посреди топи.

Аластор. Это из-за множества пассажиров?

Харон. Конечно.

Аластор. Но везешь-то ведь тени, не тела. А у тени что за вес!

Харон. Как у водяного паука, но этих пауков может набраться такая сила, что перегрузят челнок. И потом, ты сам знаешь, челнок тоже призрачный.

Аластор. Но, помнится, мне случалось видеть, набегала огромная толпа, челнок всех не вмещал, и на твоем кормиле висло иной раз по три тысячи теней, а ты ни малейшей тяжести не чувствовал.

Харон. Не спорю, но такими легкими души бывают, когда разлучаются с телом постепенно, а само тело истощено чахоткою или неперемежающеюся лихорадкой. Но если душа внезапно исторгнута из тучного тела, она уносит с собою много телесной тяжести. Такие души посылает к нам паралич, воспаление горла, чума, но в первую очередь война.

Аластор. Не думаю, чтобы французы или испанцы были очень тяжелые.

Харон. Гораздо легче прочих, но и у них души — не пушинки. Но из британцев и германцев, откормленных на славу, выходят подчас такие души, что недавно я насилу увез только десяток, да и то, если бы дорогою не выкинул две или три за борт, погиб бы вместе с челноком, со всеми ездоками и с платою за перевоз.

Аластор. Опасность громадная!

Харон. Что ж, по-твоему, будет, когда подоспеют жирные сатрапы, Фрасоны и отчаянные рубаки?

Аластор. Из тех, что гибнут в справедливой борьбе, я думаю, к тебе не является никто: говорят, они возносятся прямо в небеса.

Харон. Куда они возносятся, я не знаю, а знаю только одно: всякий раз, как война, ко мне приходит столько раненых и увечных, что я начинаю сомневаться, уцелел ли на земле хоть один живой. И приходят нагруженные не только пьянством и обжорством, но еще буллами, приходами и многим иным.

Аластор. Ну, этого уж они с собою не приносят: к тебе все приходят нагие!

Харон. Так-то оно так, да новички несут с собою сонные призраки подобных вещей.

Аластор. Так ли обременительные сонные видения?

Харон. Для моего челнока — да, обременительны. Что я говорю — «обременительны»? Уже ко дну его пустили! И наконец, такое множество оболов[477] тоже, по-твоему, ничего не весит?

Аластор. Нет, мне кажется, весит, если они медные.

Харон. Вот я и решил присмотреть себе подходящее судно.

Аластор. Поздравляю тебя!

Харон. Это с чем же?

Аластор. Ты вскоре разбогатеешь.

Харон. Из-за множества теней?

Аластор. Да.

Харон. Если бы они прихватывали свои богатства с собою! А то они в челне горько плачут об оставленных наверху царствах, епархиях, аббатствах, бесчисленных золотых талантах[478], а мне не приносят ничего, кроме единственного обола. И все, что у меня накоплено за три тысячи лет, можно насыпать в одну трирему.

Аластор. Кто ищет дохода, тому и расходы надо нести.

Харон. Но смертные, как я слышу, ведут дела поудачнее: за три года богатеют, если Меркурий благосклонен.

Аластор. Но они же и разоряются дотла сплошь да рядом. Твои доходы меньше, зато вернее.

Харон. Не знаю, насколько они верны. Если сегодня появится какой-нибудь бог, который уладит раздоры государей, — все пропало!

Аластор. Ну, об этом не тревожься, спи спокойно, хоть на левом боку, хоть на правом: ручаюсь, что в ближайшие десять лет мира бояться нечего. Один лишь папа римский усердно призывает к согласию, но, поверь мне, он моет эфиопа. Ропщут и города, устав от бедствий, и целые народы, — точно не знаю какие, — шепчутся недовольно, твердят, что это несправедливо, чтобы из-за частных обид, из-за честолюбия двоих или троих людей все в мире было перевернуто вверх дном; но как бы здраво они там ни судили, а победу — помяни мое слово — одержат фурии. Но объясни мне, к чему за покупкою судна обращаться к людям? Разве у нас своих мастеров нет? Например — Вулкан.

Харон. Да, конечно, — если бы я надумал обзавестись медным кораблем[479].

Аластор. И работников искать не надо.

Харон. Это-то верно, да у нас леса нет.

Аластор. Что я слышу? В подземном царстве нет лесов?

Харон. Даже рощи, что росли в Елисейских полях, и те сведены.

Аластор. Но на какую потребу?

Харон. На костры, чтобы сжигать тени еретиков. Недавно пришлось нам даже уголь рыть из земных недр.

Аластор. Не понимаю! Неужели эти тени нельзя казнить с меньшими издержками?

Харон. Так рассудил Радамант[480].

Аластор. Когда ты купишь трирему, откуда гребцы возьмутся?

Харон. Мое дело — держать кормовое весло. А грести будут тени, если захотят переправиться на другой берег.

Аластор. Но есть такие тени, что веслом двинуть не умеют.

Харон. У меня ни для кого поблажек нет — пусть гребут и монархи и кардиналы, каждый в свой черед, наравне с простолюдинами и бедняками. А умеют или не умеют — мне все равно.

Аластор. Помогай тебе Меркурий счастливо приобрести трирему, а я тебя дольше задерживать не хочу. Пойду с радостною вестью к Орку[481]. Но погоди, погоди, Харон!

Харон. Что такое?

Аластор. Возвращайся скорее, чтобы тебя не захлестнула толпа.

Харон. Да ты и так застанешь больше двухсот тысяч на берегу, не считая тех, которые плавают в болоте. Но я потороплюсь, как только сумею. А ты скажи им, что я скоро буду.