Свобода… блин!

Свобода… блин!

Передохнув, поезд вновь тронулся, выбираясь из стойбища вагонов и платформ на верный путь к Чикаго. В стекло ударило несколько приблудных капель дождя, скукоживших и без того скупую панораму Кливленда - города, названного в честь двадцать четвертого и двадцать шестого президента Америки Гровера Кливленда, чей светлый образ запечатлен на тысячедолларовой купюре. Единственного президента страны, избранного дважды, но с перерывом между сроками правления… Вместе с тем президент Гровер Стивен Кливленд, пятый ребенок пресвитерианского священника из небольшого городка в штате Нью-Джерси, вошел в историю Америки как президент, при котором был официально открыт один из самых главных символов Америки - статуя Свободы.

На самой оконечности Манхэттена, в даун-тауне, разместился красивейший уголок Нью-Йорка - Беттери-парк.

Отсюда, с пристани в парке, отправляются прогулочные катера к маленькому острову Бедлоу в устье реки Хадсон (Гудзон), на котором и высится эта стальная дама с факелом в поднятой руке. На свет этого факела я обратил внимание в первый свой приезд - из окна квартиры в Джерси-Сити был виден в ночи далекий светлячок. А утром, едва продрав глаза, я бросился к окну, прихватив бинокль. При двадцатикратном увеличении четко рисовались все семь лучей ее короны, символизирующие семь частей света. Это потом уже, переплыв Гудзон на катере, я поднялся в лифте к пьедесталу статуи, откуда по винтовой лестнице в сто семьдесят ступенек взобрался на смотровую площадку, размещенную на короне «железной леди». Отсюда, с высоты почти ста метров открывалась величественная панорама нью-йоркской гавани…

Давно это было. Приближался столетний юбилей Америки. И многие их тех, кто понимал значение этой страны для Земли людей, хотели чем-то отметить историческую веху в судьбе человечества. Но всех перещеголял французский скульптор Фредерик-Огюст Бартольди, задумав осуществить грандиозный проект. В 1871 году мсье Бартольди посетил Америку, осмотрел побережье Манхэттена и выбрал для своего замысла островок Бедлоу. Вернувшись домой, скульптор приступил к работе, уговорив служить моделью свою родную матушку. Представить только, как измучилась мадам Бартольди, пока ее Фредерик подбирал наиболее выразительную позу первой глиняной модели. Важно было найти точные пропорции. Одну за другой скульптор вылепил три гипсовые модели и наконец-то, удовлетворенный, прекратил свой поиск. К работе подключился другой неугомонный француз, инженер Гюстав Эйфель. Тот самый Эйфель, чье имя впоследствии было прославлено знаменитой парижской башней, - именно создание сложнейшей стальной конструкции статуи Бартольди заставило французское правительство поверить в гениальность инженера Эйфеля и доверить ему дорогостоящее сооружение символа современного Парижа…

Четвертого июля 1884 года правительство Франции торжественно объявило, что статуя Свободы - дар французского народа Североамериканским Штатам. И двухсотридцатитонная стальная громада в разобранном виде отправилась на военном корабле в Новый Свет, к маленькому острову Бедлоу. Но еще не был готов двадцатисемиметровый пьедестал, не хватало денег - призыв к американцам о добровольном пожертвовании не нашел поддержки. Тогда за дело взялся известный журналист Джозеф Пулитцер. В пространной статье он укорил соотечественников в том, что любовь к деньгам у них превышает любовь к родине. Будучи неплохим психологом, Пулитцер пообещал выгравировать навеки фамилии жертвователей на пьедестале статуи, независимо от суммы, указанной в денежном чеке…

Наконец 28 октября 1886 года, под залпы артиллерийского салюта, президент Гровер Кливленд отдал приказ снять покрывало. Сотни тысяч людей стали свидетелями исторического факта - рождения гигантской статуи-аллегории Свободы: женщина в хитоне с горящим факелом в поднятой руке. В короне, пронизанной семью лучами… А вдоль величественного пьедестала пластались слова из сонета Эммы Лазарус: «Придите ко мне уставшие, придите несчастные и бедные, придите загнанные жизнью, придите все жаждущие вздохнуть свободно».

Эмигрантке из России, поэтессе Эмме Лазарус не повезло. Ее слова были выбиты на цоколе бронзового пьедестала после смерти молодой поэтессы. Но несколько строк сонета навеки запечатлели имя поэтессы в американской истории…

Итак, город, оставшийся за окном вагона, был назван в честь президента, во время президентства которого свершилось великое событие в истории страны.

А еще город Кливленд славен тем, что в нем проживают два моих стародавних приятеля - Яков Липкович и Феликс Высоцкий. Оба - крупные мужчины, весом под сто килограммов и ростом не менее ста восьмидесяти сантиметров. Оба женаты на русских женщинах, милых, красивых, родивших им девочек. Но по натуре это совершенно разные и, кстати, не знакомые между собой люди. Жизнь нас сводила поэтапно. Феликс - мой бакинский школьный товарищ. Яков - приятель с тех времен, когда я стал заниматься литературой в Ленинграде. И один, и второй мой приятель - это воспоминания о прошлом: живем мы в разных измерениях, несмотря на все события, что произошли на нашей общей родине за последнее время. С годами все неудержимее притягивают воспоминания, связанные с детством. Воспоминания эти так тесно переплетаются с опытами взрослой жизни, что диву даешься, как удается на таком долгом пути совершать одни и те же промахи и ошибки. И каждый раз им удивляться, точно сталкиваешься впервые…

В моем домашнем альбоме есть фотография, которой уже более пятидесяти лет. На коричневом фоне четверо юношей. Го д как закончивших среднюю школу: Алик Аршинов - курсант Бакинского высшего морского училища, Феликс Высоцкий - студент Харьковского политеха, Миша Ованесов - студент Московского геологического института и я - студент Азербайджанского нефтяного института… Два «христианина» и два «иудея»… К этой компании я примкнул после того, как волей преподавателя азербайджанского языка Дильбази был оставлен в девятом классе на второй год. Хотя, признаться, азербайджанский язык я знал не хуже того самого Дильбази. Я и сейчас им сносно владею, что неизменно выручает меня на рынках Петербурга, взятых «в полон» моими бывшими земляками. Но невзлюбил меня этот Дильбази, хоть тресни. Войдя в класс, он первым делом разыскивал выпуклыми черными глазами мою ничтожную личность. «Штемлер, выйди в коридор!» - приказывал он. А на мой вопрос: «Почему? Я еще ничего не сделал», - он веско отвечал: «На всякий случай!» Так что уроки азербайджанского языка - а это четыре часа в неделю - были для меня официальным временем, когда я доказывал общественности, состоящей из таких же отпетых мальчишек, свое умение играть в «лямку» - популярную игру: кусочек свинца, насаженного на клок меха, попеременно подкидывался то левой, то правой ногой… Кстати, в Вашингтон-сквере, излюбленном месте отдыха студентов Нью-Йоркского университета, я не раз наблюдал энтузиастов этой игры… В конце концов Дильбази срезал-таки меня на осенней переэкзаменовке, придрался, стервец, к дате рождения классика азербайджанской литературы Низами. Так, благодаря этому учителю, я оставил школу, своих закадычных друзей и перевелся в другую, где, кстати, некогда уже учился. И в этой старой-новой школе я присоединился к троице друзей - Мише, Феликсу и Алику, чьи светлые лица и запечатлелись на фотографии. Мы дружили как братья. Проблемы и заботы одного становились общими проблемами. Так, моя влюбленность в девочку из соседней школы Лилю Б. - в те годы мальчики и девочки учились раздельно - явилась призывом к влюбленности в ту же Лилю трех моих приятелей. Лиля выбрала из всех нас Феликса - красавца, круглого отличника, спортсмена. Алик утешил уязвленное самолюбие с Наргиз, удивительно красивой девушкой с длинной, «единственной в городе», косой темно-рыжих волос. В дальнейшем они поженились, и след их затерялся в просторах Тихоокеанского побережья страны. Я и Миша Ованесов слыли в школе шалопаями. Невозможно достоверно проследить зигзаги наших с ним сердечных увлечений. Одно можно сказать - мы с Мишей не ленились, да он, я слышал, и сейчас не ленится - сказывается горячая армянская кровь. Кое-какие фрагменты моих воспоминаний о тех временах вошли в книгу «Звонок в пустую квартиру». Но я сейчас о другом… Итак, нас было четверо друзей, представителей двух крупнейших «религиозных конфессий». Были у нас товарищи и из других «конфессий». Естественно, из мусульманской, как-никак мы жили в столице солнечного Азербайджана. В тупике, рядом с моим домом, жил Шурик со своим корейским семейством - считай, «буддисты». А в моем доме жил уже упомянутый ранее Сурен со своей матерью Джульеттой, армянин. Жили Анечка-грузинка и Анечка-татарка, со своими русскими мужьями. Жил лакец Аркадий, капитан службы, и алиментщик Насрулла, холостяк, завбазой, владелец собственного «Москвича». Жила Марьям - женщина непонятной национальности, варившая во время войны мыло из собак и продававшая его на черном рынке. Жил тат Гриша - горский еврей. К чему я привожу этот далеко не полный список «Вавилонской башни»? К тому, что в те годы мы ничего не знали об этнических дрязгах между людьми. Нам не было никакого дела до наших национальностей.

Вечерняя духота выгоняла горожан из квартир, за день настоянных на солнце, словно крепкий чай. Люди устремлялись к морю, к бульвару. Или на «бакинский Бродвей», как называли Торговую улицу. В толпе юнцов, фланирующих по этим примечательным местам, толкались будущие ученые, артисты, писатели… Те же братья Ибрагимбековы: солидный, рано полысевший Максуд, писатель, автор отличных прозаических книг, и тогда еще стройный, черноволосый и белолицый Рустам, знаменитый драматург и киносценарист, - достаточно вспомнить «Белое солнце пустыни» или «Сибирского цирюльника». Или тот же Виталий Вульф, в те времена утонченный близорукий красавец, ставший толстым и лысым известным телеведущим-искусствоведом. Или Ашот Шахназаров, маленький, вихрастый, ныне солидный очкарик, видный политолог и, кстати, говорили, племянник Микояна. Или Ким Вайнштейн, отец и первый шахматный наставник чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова. Или Володя Левин, в те годы уже мальчик крупный, грузный, ставший известным литературным критиком. Или Савелий Перетц - его приятель и полная внешняя противоположность: небольшого роста, хрупкий, серебряный медалист, на редкость доброжелательный, готовый всегда прийти на помощь. Или Виктор Голявкин - в те времена веселый, спортивный мальчишка, ныне солидный и знаменитый детский писатель и художник… Какие национальные проблемы могли их занимать? На какую территорию мог каждый из них претендовать? На лежак городской купальни? И вообще, кто знал, к какой религиозной конфессии мы принадлежим? Мы все любили лаваш с сыром и шашлык. С виноградом в придачу. Раз в год мы отправлялись в вотчину нашего приятеля Акифа Али-заде, в мечеть Таза-Пир, глазеть на печальный праздник мусульман Шахсей-Вахсей. Дед Акифа - верховный муфтий - смотрел сквозь пальцы на ораву мальчишек «другой веры», да ему было и не до нас в те дни. Водрузив на минарете черный флаг с растопыренной перчаткой на древке вместо наконечника, муфтий погружался в траур. Просторный двор знаменитой на Востоке мечети был заполнен полуобнаженными мужчинами. Сидя «по-турецки», они лениво мутузили себя ремнями по голым спинам, ополаскивая телеса водой из стоящего рядом тазика. Дело было давнее. Пророк Али пал в борьбе с неверными за дело ислама. После битвы «верные» полностью собрали останки Али, за исключением одной руки. И до тех пор пока эту руку не найдут, «верные» погружены в горе. Отсюда и перчатка на верхушке траурного флага как символ поиска. И боль располосованной до крови спины… Наш дружок Акиф знал множество историй, связанных с исламом. От него я узнал, что мы с ним родственники через общего нашего праотца Авраама, у которого была черная служанка Агари, праматерь пророка Мухаммеда, отца всех мусульман. А потом наша праматерь Сарра, законная жена Авраама, после долгого ожидания родила наконец Исаака, отца всех иудеев… Какие же распри могут быть между такими близкими родичами?! Так и протекала наша безмятежная бакинская юность в благодушном отношении к национально-расовым проблемам. Проблемы появились после окончания школы, перед поступлением в вуз. Не у меня - я оставался учиться в Баку. Конечно, я бы не сказал, что в Баку в те годы не было отбора по национальным признакам при поступлении в институт. Но это не обижало: если привилегии оказывались этническим азербайджанцам, то за бортом, чохом, оказывались ВСЕ остальные. И никакой обиды, даже какое-то понимание - надо же ребятам с гор подтягиваться к цивилизации. Проблемы появились у моих одноклассников, которых «заворачивали» с порога престижных вузов Москвы и Ленинграда, если они были «не той» крови. Так сложилась судьба у моего дружка Феликса Высоцкого, золотого медалиста, умницы и красавца. Препоны, возникшие перед ним в Москве, он обошел в Харькове, где и закончил институт, став высококлассным специалистом. В дальнейшем он вернулся в Баку, где работал инженером до трагических событий 1991 года. Ударил колокол, и Феликс с семьей уехал навсегда в Америку. Правда, колокол тогда ударил по армянам, жившим в Азербайджане. Куски разбитого колокола валялись на искалеченном асфальте подле разрушенной и сгоревшей армянской церкви в начале Армянской улицы. Уму непостижимо - как живущие в согласии долгие годы два народа могли в одночасье стать злейшими врагами. Изумляет, насколько живучи семена религиозной ненависти. В трехтысячелетней истории армян геноцид в Османской империи положил начало народной трагедии. Стремление крупной армянской общины, проживающей в пределах империи, получить самоуправление вызвало в 1878 году гнев правителя Турции Абдуллы Гамида. Он решил, что «армянский вопрос» можно решить, истребив ВСЕХ армян. Тогда и началось.

…Душными летними вечерами моей бакинской юности Приморский бульвар собирал игроков в нарды. Отхлебывая золотистый чай из грушевидных стаканов «армуди» и похрустывая мелкоколотым сахаром, игроки швыряли кубики - «зары» на узорную грудь доски, со смаком перемещая шашки из лунки в лунку… И переговаривались. Безучастно, словно смотрели много раз виденный кинофильм.

- Говорят, турки порезали три миллиона армян. - Игрок высматривал, куда бы ловчее упрятать свою шашку. - Подумаешь, Гитлер уничтожил пять или шесть миллионов евреев.

- Сравнил тоже. - Второй партнер поиграл упрятанными в ладонь «зарами». - У немцев какая техника была: газовые камеры, душегубки, пулеметы. А у турков в то время? Одни кинжалы. Думаешь, легко? Три миллиона зарезать кинжалом… - Партнер сбрасывал на доску «зары» с возгласом: - За-ар! Шэшю-беш! Шесть-пять!

- Кинжалом?! Ты что, совсем дурак? Кинжалы были, когда только начали резать армян. А потом, в пятнадцатом году, тем более в двадцать втором, у турок уже пулеметы были…

Беседа текла неторопливо, под мелкими звездами летнего южного неба. Без горечи, без злости, без радости, безо всяких эмоций. Беседа о минувших днях - и каких днях! - давно поросла иными заботами, куда более близкими и важными. Скажем, как бы удачнее закончить партию в нарды, сделать «чистый марс» или, на худой конец, «оюн» - ничью… Благодушие игроков, казалось, разливается по всему бульвару, благодушие накидывало свои сети на праздную толпу. Аромат олеандров и азалий пьянил сознание. Драматические события, связанные с национальным вопросом, казалось, ушли в прошлое, покрылись «пылью времен». Закон, милиция, армия защищали нас от всех грозящих неприятностей. Среди нас, студентов, ежевечерне занимающих «студенческую аллею», уже примелькались несколько сверстников в военной форме. Мы их знали по имени. Среди молодых офицеров был, скажем, Рома Липкович, ленинградец, служивший в Баку. Рома приударивал за нашей подружкой Кларой. И, признаться, нам был куда интереснее всех национально-этнических проблем вопрос: трахнул уже Рома добрую Клару или еще нет? В итоге Рома таки трахнул Клару и, будучи офицером Советской Армии, благородно женился на ней, что вызвало в наших босяцких сердцах чувство угрызения совести… Шли годы. Судьба разбросала нас по разным городам и весям. Не испытывая тяги к эпистолярному жанру, я и вовсе затерял следы своих институтских, а тем более школьных дружков.

Страна разбухала страстями. Страсти набирали критическую массу. Сколоченный гвоздями-пулями трухлявый социалистический лагерь стал разваливаться после прихода «меченого» Михаила Сергеевича Горбачева… а вскоре и вовсе обратился в прах. Дружба народов оказалась «ящиком Пандоры», откуда яростно вырвались эгоизм, злоба, ненависть, страх, жажда гибели ближнего… и пустая надежда на то, что после всего этого «очищения» наступит благоденствие. Уроки прошлого ничему не учат. Человечество с тупостью, вызывающей изумление и оторопь, вновь и вновь вступает на эту бесславную дорогу. Да, есть вопрос к Господу, есть. Когда надоест Ему испытывать на верность свое Земное Воинство?! Было ли в истории человечества хотя бы одно поколение, на памяти которого не происходило какое-нибудь всемирное истязание одних людей другими?! Никакой разум не может подавить в человеке инстинкт зверя. На моем веку произошло не одно такое событие. Как вдали от меня географически - геноцид евреев времен Второй мировой войны, так и вблизи - погром армян в Баку. А до бакинских событий был погром армян в Сумгаите, промышленном городе близ Баку.

В те дни я гостил у мамы, в Баку, - у мамы мне работалось легко… Как-то в дверь постучала соседка-армянка Джульетта с печальной новостью. Ночью приехал из Сумгаита ее сын Сурен. Он еле выбрался из города, когда там начались армянские погромы. Мама тотчас разбудила меня:

- Как ты можешь спать?! Поезжай сейчас же к своему Камбале. Скажи ему, что он себе думает?! Эти дикари перебьют всех армян. А потом возьмутся за нас!

Со сна я не сразу понял, в чем дело… «Камбала» - первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Кямран Багиров - когда-то был моим одноклассником и в школе носил прозвище Камбала из-за несколько «смещенного» строения лица. Прозвище к Кямрану прилипло, сопровождая на всех этапах его головокружительной карьеры - от мелкого чиновника аппарата ЦК через должность секретаря по культуре к вершине республиканской власти.

- Кто меня к нему пропустит! - буркнул я, пораженный новостью, которую принесла старая Джульетта.

Одевшись, я спустился этажом ниже, к соседям. Сурен - инженер-химик - сидел в трусах на неубранной постели и курил, сбрасывая пепел в серое поломанное блюдце. Его толстые щеки поросли курчавой сединой, из которой прорвался большой «армянский» нос.

- Э-э-э… Совсем с ума сошел, две пачки «Беломора» за ночь скурил, - ворчала Джульетта. - Скажи ему что-нибудь, Илья. Он тебя послушает, ты ведь писатель.

Я пожал плечами, что я мог сказать…

- Слушай, Сурик, - вздохнул я. - Помнишь, как ты бегал по двору голый? - Сурен зыркнул на меня недоуменным взглядом. - Когда мы были детьми, помнишь? Нас с тобой купали в тазу… С тех пор прошло пятьдесят лет. Какие мы с тобой уже взрослые, Сурик, а?

- До сих пор он не женился, баран, - вставила Джульетта, не удержавшись. - Так я умру, внуков не увижу…

- Ладно, ладно, - встрепенулся Сурен. - Зачем мне дети в такой стране?! - Его крепкие, поросшие черным пухом пальцы выбили из пачки новую папиросу. - Знаешь, как я выбрался из Сумгаита? - Сурен щелкнул зажигалкой. - Мой товарищ по общежитию, Эльхан…

- Азербайджанец? - встрепенулась старая Джульетта.

- Эльхан вывез меня в коробке от холодильника. Он вез холодильники в Баку, в одну коробку запихал меня… Возле универмага я видел, как убивали Вартана Погосяна… Помнишь, он играл на саксофоне, в институте… Длинный такой, в очках… Два ераза били Вартана головой о стекло витрины универмага.

- Вай мэ! - хлопнула ладонями старая Джульетта. - Как же ты видел? Говоришь, в коробке сидел…

- Дырку сделал, чтобы дышать… Один ераз держал Вартана за плечи, другой - за голову. Вартан, по-моему, уже не дышал.

Я знал, что «еразами» называли ереванских азербайджанцев. В конце восьмидесятых, в суматохе политико-административной перестройки, Ереван решил избавиться от проживающих в Армении азербайджанцев. Еразов погнали через горный перевал, зимой, на историческую родину, в Азербайджан. Те, кто не погиб в пути, не замерз, осели в Сумгаите, затаив на армян злобу и жажду мести… Если копнуть глубже - в конце сороковых годов в Баку появилось много армян-репатриантов, выходцев из Турции, а иначе - изгнанных турками. Прекрасные специалисты: обувщики, портные, золотых дел мастера. Их паломничество уже в те далекие годы вызвало недовольство коренных бакинцев-специалистов - слишком острой была конкуренция… Так и крутилось это колесо взаимного соперничества, вычерпывая своим кружением и немало крови.

- А может быть, это были не еразы, а просто уголовники? - произнесла Джульетта.

В Сумгаите тысячи заключенных-уголовников работали «на химии». Многие производства в связи с плохо налаженной системой очистки вредных технологических процессов использовали труд уголовников…

- Нет. Это были еразы, - вздохнул Сурен. - Скоро они и в Баку придут убивать армян, везде об этом говорят…

Не надо было в той обстановке быть провидцем - в самом начале девяностых годов в Баку начались армянские погромы. Планомерные, продуманные. Под давлением Народного фронта - стихийно возникшего организованного движения - армян выгоняли с работы, насильно выселяли из квартир, впоследствии погромы приняли форму и физического уничтожения.

Следующий мой приезд в Баку совпал с пиком вакханалии погромщиков, в феврале 1990 года…

Едва выудив из общей свалки свой чемодан с оборванной ручкой и подозрительным надрезом, я увидел на стене багажного загона фразу, написанную красной краской: «Утопим русских в армянской крови!»

«Ничего себе начало», - подумал я, поравнявшись с тощим небритым парнем, в руках которого бренчали ключи зажигания.

- Сян ким сян? - спросил таксист сквозь золотые зубы. - Эрмяни?

- Йок, - ответил я. - Джут баласы. Еврей.

Лицо таксиста растянулось в гримасу, означающую улыбку.

Прижимая к животу чемодан, я шел за ним к машине, пересекая ночную площадь аэровокзала. Странное чувство владело моим сознанием - я, привыкший к «неудобствам», связанным с моей национальной принадлежностью, сейчас испытывал какое-то умиротворение и даже чувство справедливого реванша по отношению к ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ, какое-то чувство утоленной мести: мол, примерьте, други, к себе, каково быть гонимым. Нехорошее чувство, понимаю, но слишком глубоко сидела обида. Однако многовековой опыт нашептывал: не торопись, приятель, все вернется на круги своя - рано или поздно возьмутся и за твоих кровников, неспроста половина еврейского населения Баку пакует свое добро. Хотя в городе появились листовки - обращение к еврейскому населению Баку от имени Народного фронта Азербайджана. Не дословно, но близко к тексту: «Друзья! Вы наши братья. Помните, что у нас с вами общий праотец Авраам. Никогда азербайджанский народ не пойдет против своих братьев. Вам ничего не угрожает…» Руководство Народного фронта всерьез беспокоил отток из республики высокопрофессиональных специалистов-евреев: врачей, инженеров, научных работников, которые, в сущности, составляли интеллектуальный костяк республики…

Мардакьянское шоссе маслянистой плетью тянулось к горизонту. Ветер с терпким запахом йода зло бился о приспущенное стекло, шевеля липкие волосы. Иногда из темноты проявлялись силуэты неподвижных станков-качалок - сколько нефти они высосали из этой земли! От их неподвижности веяло тревогой. Несколько раз такси останавливали какие-то люди с повязками на рукаве, бесцеремонно светили фонариком в мое лицо, спрашивая таксиста, кого тот везет, не армянина ли. Документы!

- Какой армянин сейчас едет в город? - отвечал таксист. - Думай, что говоришь!

Я показывал паспорт. Нас отпускали…

- Один анекдот расскажу, - повеселел таксист. - Что такое «дружба народов», знаешь? Это когда все люди мира, все-все, даже якуты… дружно взявшись за руки, бьют армян! - Таксист засмеялся.

Я угрюмо молчал, что явно не понравилось моему водителю. Он притих, глядя на дорогу. Он сейчас был похож на мрачную большую птицу.

У самого въезда в город, у станции метро, я услышал отдаленный вскрик. Короткий, резкий. Потом раздался сухой звук падающего на пол ореха. То был выстрел… И вновь тишина, лишь гул автомобильного двигателя.

У дома мамы такси остановилось, я вытянул из багажника неуклюжий одноухий чемодан. Протянул таксисту деньги и повернулся было уйти. Таксист меня окликнул… И тут стряслось самое невероятное - тот, кто хоть немного знаком с бакинскими таксистами, поймет меня.

- Возьми сдачу, дорогой. - Таксист блеснул золотыми зубами. - У нас сегодня революция. На чай не берем.

Отметив про себя отсутствие привычной доски со списками жильцов подъезда, я неуклюже обхватил чемодан, проклиная тех, кто сорвал такую удобную ручку. Нащупал подошвой ступеньку и, отдуваясь, поплелся по лестнице в блеклую сутемь подъезда, на третий этаж. Вскоре тишину озвучил тяжелый топот шагов - сверху спускались какие-то люди. Громко ругаясь по-азербайджански, они говорили о том, что армяне специально спрятали доску с фамилиями жильцов, думали, что их не найдут. И что мерзавец Насрулла успел занять армянскую квартиру, ту, что на втором этаже, хотя у него, паразита, есть своя квартира. Но ничего, сейчас они зайдут в другой дом, может, там больше повезет… Мое появление с чемоданом на мгновение вызвало замешательство. Их было трое, здоровенных мужиков…

- Йол вярь! - приказал я со злостью. - Дайте дорогу! - и продолжил командирским тоном по-азербайджански: - Не видите, тяжелый чемодан несу, дети ишака! Поднимитесь на площадку, иначе нам не разойтись.

Три здоровенных мужика послушно вернулись на площадку и подобрали животы, уступая дорогу. Логично рассудив, что, если незнакомец их так обложил, значит, имеет право. Их почтительный шепот донес слова уважения перед седовласым мужчиной, который наверняка тащит домой какое-то армянское добро…

Мама встретила меня с непривычной торопливостью: едва я переступил порог, как она захлопнула за мной дверь. Оставив чемодан, я прошел на кухню и увидел старую Джульетту, рядом с которой, на трех чемоданах, положенных плашмя друг на друга, сидел Сурен, небритый и жалкий. Из дальнейшего разговора я узнал, что мама вторые сутки прячет соседей у себя на кухне, потому как сквозь окна комнат просматривается вся квартира, кроме кухни. А квартиру Джульетты занял сукин сын Насрулла, завбазой, и уже врезал свой замок. Но завтра они улетают в Куйбышев, к сестре Джульетты. Билет на самолет купил Насрулла - в обмен на квартиру с мебелью. Главное - завтра попасть в аэропорт, потому что все шоссе контролирует Народный фронт, ловит армян - кого куда-то отправляют, а кого убивают. Надо все делать тихо: если узнают, что Насрулла помогает армянам уехать, ему не поздоровится, не говоря уж о самой Джульетте с Суриком… Но есть план! Насрулла приедет в пять утра на своей машине, надо успеть пристроиться к машинам, на которых родственники чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова поедут в аэропорт. Их Народный фронт пропустит, есть договоренность: хоть у Каспарова мать и армянка, зато отец - пусть покойный, но еврей. Риск, конечно, есть, но все же за спиной чемпиона мира Насрулла рассчитывает проскочить…

Все, что я увидел и услышал в последние часы, вдруг разом навалилось на меня, бросило на диван, заставило обхватить голову руками. Пустым взором я отмечал, как мама с Джульеттой возятся на кухне, готовя ужин… Где же власть, милиция, войска, наконец, где все это?! Где вообще я нахожусь?! Какой-то ирреальный мир… Придвинув телефон, я набрал знакомый номер.

- Что происходит?! - проговорил я, заслышав голос своего друга.

- А ты не видишь? - после приветствия ответил Феликс Высоцкий. - Свобода… блин! Сегодня весь день стреляют, ловят армян… Великий Азербайджан и Великая Армения мостят дорогу Великому Казахстану, Великой Украине… А все вместе хотят дать в лоб Великой России. - В голосе Феликса звучит характерный украинский акцент - сказывались годы учебы в Харькове. - Лично я не хочу участвовать в этой сваре. Все! Уезжаю в Америку… Завтра сам увидишь, что творится в городе. Власти трусливо отстранились. Милиция переоделась в штатское, многие перешли на сторону Народного фронта… Все! Не хочу ждать своей очереди, уезжаю в город Кливленд. Там у меня сын от первой жены. Ты ее знал, нет?

Я ее не знал.

Так мой школьный приятель оказался в Кливленде, штат Огайо…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.