2. Язык как действительность отчуждения или образованности

2. Язык как действительность отчуждения или образованности

Но это отчуждение совершается единственно в языке, который здесь выступает в свойственном ему значении. — Будучи в мире нравственности законом и повелением, в мире действительности — лишь советом, отчуждение имеет содержанием сущность и есть его форма; здесь же оно получает в качестве содержания самое форму, каковая оно и есть, и приобретает значение языка; именно сила языкового выражения как такового осуществляет то, что должно быть осуществлено. Ибо язык есть наличное бытие чистой самости как самости; в нем для себя сущая единичность самосознания как таковая вступает в существование в том смысле, что она есть для других. «Я» как этого чистого «я» в наличности иначе нет; во всяком другом внешнем проявлении оно погружено в действительность и находится в форме, которую оно может оставить; из своих поступков, как и из своего физиогномического выражения, оно рефлектировано в себя и покидает бездыханным такое несовершенное наличное бытие, в котором всегда заключается и слишком много и слишком мало. Язык же (die Sprache) содержит «я» в его чистоте, он один высказывает (spricht aus) «я», его само. «Это» его наличное бытие как наличное бытие есть некоторая предметность, в которой заключается его истинная природа. «Я» есть «это я», но точно так же и всеобщее; его явление есть столь же непосредственно отрешение и исчезновение «этого я» и в силу этого есть его постоянство в своей всеобщности. «Я», которое высказывает себя, воспринимается на слух, путем некоторого заразительного контакта оно непосредственно перешло в единство с тем, для кого оно налично есть, и оно есть всеобщее самосознание. — В том, что оно услышано, его наличное бытие само непосредственно замерло; это его инобытие возвращено в себя; и именно это есть его наличное бытие как обладающее самосознанием «теперь», подобно тому как оно наличествует, чтобы не наличествовать и благодаря этому исчезновению — наличествовать. Само это исчезновение, следовательно, непосредственно есть его пребывание; оно есть его собственное знание о себе, и притом его знание о себе как о чем-то, что перешло в другую самость, было услышано и есть всеобщее.

Дух обретает здесь эту действительность, потому что крайние термины, единство которых он составляет, столь же непосредственно имеют определение — быть для себя собственными действительностями. Их единство разложено на косные стороны, из коих каждая для другой есть действительный, из нее исключенный предмет. Единство поэтому выступает как некоторый средний термин, который исключается из отошедшей действительности сторон и отличается от нее; поэтому оно само имеет некоторую действительную, отличную от ее сторон предметность, и есть для них, т. е. оно есть налично сущее. Духовная субстанция как таковая вступает в существование, лишь приобретя в качестве своих сторон такие самосознания, которые знают эту чистую самость как действительность, имеющую непосредственную значимость, точно так же непосредственно знают, что они становятся таковыми только благодаря отчуждающему опосредствованию. Благодаря чистой самости моменты возвышаются до знающей себя самое категории и тем самым до того, что они суть моменты духа; благодаря опосредствованию дух вступает в наличное бытие как духовность. — Дух, таким образом, есть средний термин, который предполагает указанные крайние и порождается их наличным бытием, но точно так же он есть прорывающееся между ними духовное целое, которое раздваивается на них и в своем принципе порождает каждый из них лишь через это соприкосновение с целым. — То обстоятельство, что оба крайние термина уже в себе сняты и разложены, создает их единство, и это единство есть движение, которое связывает оба термина, обменивает их определения и связывает последние и при том в каждом крайнем термине. Это опосредствование, таким образом, полагает понятие каждого из этих двух крайних терминов в его действительность, или: оно возводит то, что есть каждый из них в себе, в его дух.

Оба крайние термина, государственная власть и благородное сознание, разложены последним, первая — на абстрактное всеобщее, которому повинуются, и на для-себя-сущую волю, которая, однако, этому всеобщему сама еще не присуща; второе — на повиновение снятого наличного бытия или на в-себе-бытие самоуважения и почета, и на еще не снятое чистое для-себя-бытие, на волю, которая еще остается резервированной. Оба момента, до которых возведены обе стороны и которые поэтому суть моменты языка, суть то абстрактное всеобщее, которое называется общим благом, и та чистая самость, которая отказалась в своем служении от своего сознания, погруженного в многообразное наличное бытие. Оба в понятии — одно и то же, ибо чистая самость есть именно абстрактное всеобщее, и потому их единство установлено как их средний термин. Но самость действительна лишь только в одном крайнем термине — в сознании, в-себе[-бытие] же — лишь в другом крайнем термине — в государственной власти; сознанию недостает того, чтобы государственная власть действительно, а не только в виде почета, перешла к нему, — государственной власти недостает повиновения ей не только как так называемому общему благу, а как воле, т. е. недостает того, чтобы она была решающей самостью. Единство понятия, в котором еще находится государственная власть и до которого возвысилось сознание, становится действительным в том опосредствующем движении, чье простое наличное бытие как средний термин есть язык. — Однако это единство еще не имеет своими сторонами двух самостей, наличных как самости, ибо государственная власть лишь одухотворяется к самости; этот язык поэтому еще не есть дух в том виде, в каком он знает и высказывает себя полностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.