Глава VII «Будем только людьми, и мы будем добродетельны»

Глава VII

«Будем только людьми, и мы будем добродетельны»

«…Тело — ничто, а душа— все; спасайтесь, смертные, чего бы это вам ни стоило!» (2, 470) — так характеризует Ламетри царивший в его время подход к проблемам морали. Религиозное мировоззрение постулировало низменность, греховность телесных наслаждений, ничтожество радостей земных, презрение к ним, призывая подавлять все исходящие от тела побуждения. Это сближает христианскую мораль с моралью стоиков. Поэтому у гуманистов критика этики христианства часто выступает как критика этики стоицизма. Так поступал Монтень, и так же поступает Ламетри, написавший «Анти-Сенеку». Стоя учила, что дух наш должен постоянно бороться с телом: тело сковывает дух, толкает его на ложный путь, как и блага окружающего мира. Вслед за Монтенем Ламетри говорит, что призыв стоиков (и христианства) презирать тело с его удовольствиями и страданиями— это призыв презирать жизнь, в то время как «нет большего блага, чем жизнь» (там же, 137). «Дух» не может не страдать, когда страдает тело, не наслаждаться, когда оно наслаждается. Притязать на избавление от этой зависимости, лежащей в природе человека, значит пытаться, как говорил Монтень, «выскочить из самих себя и перестать быть людьми» (67, 307). Пусть, кто хочет, попытается подняться на крыльях стоицизма, иронизирует Ламетри, ни у кого это все равно не получится.

Когда игнорируют зависимость духа от тела, игнорируют природу, и она за это сурово наказывает. Природа не только всесильна, но и благодетельна: то, что от нее исходит, приносит счастье. Ничто естественное не может быть дурным, надо для нашего же блага прислушиваться к голосу природы. Нашу жизнь, тело, дарованное нам природой, наслаждения, к которым она призывает, надо ценить. Они прекрасны, ибо они естественны. Монтень, которым Ламетри восхищается, писал, что в самой добродетели цель — наслаждение и что ему нравится дразнить этим словом святош. Ламетри всецело присоединяется к этой мысли Монтеня. Приятное чувство, говорит он, когда оно кратковременно, это удовольствие, когда оно длительно — наслаждение, когда оно постоянно — счастье. Повторяя, что нет ничего постыдного или порочного в естественных отправлениях тела, Ламетри расписывает чувственные наслаждения с такими подробностями, которые должны были вывести из себя ханжу. В пику этим господам Ламетри превозносит чувственные наслаждения, особенно «утехи Венеры», воспевая их натуралистично и красочно: этому посвящены его книги «Сладострастье» и «Искусство наслаждаться». В первой говорится: «Мы обязаны благом бытия одному лишь наслаждению», оно «привязывает меня к жизни». Наслаждение коренится в порядке природы и в стремлении к нему объединяет все живые существа. Избегающий наслаждения идет против природы, нарушает ее законы. Счастье может людям дать лишь наслаждение. «Следовательно, мудрец должен искать наслаждения». Обладая способностью наслаждаться, каждый человек имеет все, что нужно, чтобы быть счастливым. «Если он несчастен, это происходит, надо полагать, по его собственной вине или из-за того, что он злоупотребляет дарами Природы» (3, 2, 328; 335–336; 328). Этот гедонистический эвдемонизм заводит Ламетри далеко. Чтобы быть счастливым, пишет он, надо лишь познать свои вкусы, страсти, темперамент и суметь сделать из них хорошее употребление. «Поступать всегда так, как нравится, удовлетворять все свои желания, т. е. все капризы воображения, если это не счастье, — пусть мне тогда скажут, в чем же счастье…» (там же, 334).

На основании подобных высказываний философа Буассье считает, что для Ламетри «счастье сводится к удовлетворению чувственности» (39, 156), телесным наслаждениям. Но, восторгаясь чувственными удовольствиями, Ламетри дает не менее высокую оценку «наслаждений, и даже счастья, которое испытывают в то время, когда заняты отысканием истины» (2, 134). Именно умственная деятельность, научные исследования, художественное творчество отличают человека от животных. Лишиться книг для того, кто отведал доставляемые ими радости, лишиться бумаги и чернил для вкусившего наслаждение литературного творчества — большое несчастье. Философ подчеркивает, «насколько завоевания ума стоят выше всяких других» (там же, 419). У Монтеня не менее громко, чем призыв следовать, не мудрствуя лукаво, импульсам, исходящим от тела, звучит требование поступать лишь так, как велит разум, подавляя низменные (даже «кровожадные») порывы нашей натуры. Эту же антиномию, порождаемую натуралистическим пониманием человека, мы находим у Ламетри. Рекомендуя не противиться «голосу тела», он видит величие разума в том, чтобы не позволять нам поддаваться низменным инстинктам. Именно сдерживание порывов тела в разумных границах обеспечивает добродетель, а с нею — счастье; «всякая мораль будет бесплодной для того, кто не знает воздержания; воздержание — источник всех добродетелей, а невоздержанность — источник всех пороков» (там же, 232). Само чувственное удовольствие разум поднимает до «сладострастия» (la volupte), недоступного животным. Ум человека не только увеличивает удовольствие, доставляемое органами тела, но и порождает наслаждения, которых эти органы дать не могут. Чувственные наслаждения, рекомендуемые Ламетри, — это не нечто низменное, животное, а порождение разума, ставящее человека выше животных. «Слишком часто смешивают наслаждение со сладострастием, а сладострастие — с развратом». Это, пишет философ, грубое заблуждение. «Сладострастие, быть может, столь же отлично от разврата, как добродетель от преступления» (60, 313; 227); ведь сладострастие возвышенно и прекрасно, ибо покоится на разуме, а разврат низок и отвратителен, в его основе животная тупость.

Ламетри вовсе не зовет предаваться любым наслаждениям тела и любой ценой избегать телесных страданий. Нет, говорит он, ничего прекраснее твердости духа, дающей силы человеку переносить физические страдания ради блага других людей. Тому, кто способен на это, даже больше чести, чем тому, кто может возвыситься над смертью силой своего презрения к ней. «Анти-Сенека» содержит настоящий гимн мужеству духа; оно настолько же выше мужества тела, насколько научная борьба выше войны. Те, кто соединяет в себе мужество духа и знания (для Ламетри моральное величие неотделимо от просвещения), не только сами стойко переносят невзгоды, но и нас поддерживают своим примером: «Эпикур, Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий и Монтень — вот мои врачи в несчастье: их мужество — лекарство в беде» (2, 292). С этой мыслью Ламетри связывает призыв презирать преследования, обрушивающиеся на тех, кто смело выступает против господствующих предрассудков. Философ восхищается Дидро и Туссеном, знавшими, чем они рискуют, публикуя свои книги (за что попали в тюрьму), и заявляет, что предпочел бы погибнуть, защищая свои взгляды, чем спастись, отрекшись от них.

«…Каждый индивидуум, предпочитая себя всякому другому… следует лишь порядку природы…» (2, 290). Но этой ноте индивидуализма, звучащей в работах Ламетри, противостоит отстаиваемая в них мысль о деятельности на благо общества как условии счастья. Его идеал, пишет он, общество, все члены которого ставят превыше всего общее благо. Он восхищается тем, кто ценой своей жизни избавляет общество от тирании, а о тех, кто потворствует своим низменным инстинктам, эгоизму и грубой чувственности, он пишет с отвращением: эти люди рады, как свиньи, барахтаться в грязи, им доступно лишь «свинское счастье». Ламетри постоянно призывает писать то, в чем видишь истину, пренебрегая грозящей тебе опасностью и имея в виду лишь суд грядущих поколений. Сочетая натуралистический гедонизм с этическим рационализмом, эгоизм с альтруизмом, сам Ламетри не усматривает здесь противоречия, но всюду, где он обсуждает моральные проблемы, это противоречие дает о себе знать.

В «Человеке-машине» говорится, что всему живому прирожден нравственный «естественный закон», «чувство, научающее нас тому, чего мы не должны делать, если не хотим, чтобы нам делали то же… это чувство есть особого рода страх или боязнь, столь же спасительные для целого вида, как и для индивидуума. Ибо мы уважаем кошелек и жизнь других, может быть, только для того, чтобы сохранить свое собственное имущество, свою честь и себя самих…» (там же, 221). Сострадание, чувство вины и угрызения совести, различение добра и зла присущи любому животному. Та организация материи, при которой у нее возникает способность чувствовать, рождает в ней и нравственность, «естественный закон». Таким образом, в «Человеке-машине» нравственное поведение и угрызения совести рассматриваются как явления естественные, вытекающие из природы всего живого. С этой точки зрения и совершение безнравственных поступков, и переживаемые из-за них угрызения совести — явления ненормальные, патологические. Но год спустя в «Анти-Сенеке» этот взгляд отвергается. Продолжая отстаивать тезис о предопределенности морального облика человека особенностями его телесной организации (зависящими от наследственности и природной среды), Ламетри утверждает здесь, что люди рождаются с различной организацией; отсюда нравственные различия между ними. Физические различия, присущие людям от рождения, являются причиной того, что одни — тупицы, другие — гении, одни — эгоисты, другие — альтруисты, одни — злодеи, другие — благородные люди; и нравственное и безнравственное поведение равно естественно, в обоих случаях оно предопределено телесной организацией.

Еще в «Человеке-машине», где преступление рассматривается как нечто неестественное, патологическое, выдвигается мысль, что совершивших преступление должны прежде всего обследовать врачи для установления, не имеет ли здесь места патология. Говоря о тяжких наказаниях преступников, Ламетри пишет, что «следовало бы пожелать, чтобы в качестве судей были только выдающиеся врачи. Лишь последние сумеют отличить невинного от виновного» (там же, 219). Эту мысль философ продолжал отстаивать и позднее, отказавшись от взгляда, что нравственность прирождена любому нормальному человеку. Полвека спустя основатели психиатрии Ф. Пинель и Ж. Эскироль пришли к мысли, что значительная часть преступлений вызвана патологическим состоянием тех, кто их совершил. Ламетри, справедливо отмечает И. Вороницын, был «основоположником новых взглядов на преступления и преступника, которые много лет спустя нашли себе признание в знаменитой книге Беккариа…» (11, 54): он первый призвал подвергать преступников медицинскому обследованию, чтобы выяснить, не являются ли они больными. Он первый провозгласил, что хотя от действий, представляющих для него опасность, общество вправе себя оградить, но мстить за поступки, рожденные не злонамеренностью, а патологией, бесчеловечно.

Б. Мандевиль, указывая, что «большинство авторов всегда учат их (людей, — В. Б.), какими они должны быть, и едва ли вообще дают себе труд задуматься над тем, чтобы сказать людям, какими они являются в действительности» (23, 64), писал, что сам он предпочитает выяснить, каковы фактически люди и общество в целом. Ламетри тоже подчеркивает, что подходит к проблемам этики как ученый, старающийся точно установить, как обстоит дело, а не декламировать о том, как все должно происходить. «Но, скажут мне… ты не клеймишь пороков и преступлений суровым красноречием. Я вовсе не склонен выполнять эту несвойственную мне задачу; предоставляю ее сатирикам и проповедникам. Я не морализирую, не проповедую, не декламирую, я только объясняю» (2, 313). Конечно, постоянно подчеркивает Ламетри, общество должно принимать свои меры против тех, кто представляет опасность для его членов, но меры эти должны покоиться на выяснении, каково существующее положение вещей. Выяснением этого и занимается он, Ламетри. «Такого рода материализм», прибавляет он, «должен явиться источником терпимости по отношению к людям… умеренности в наказаниях, без которых, к сожалению, нельзя обойтись…» (там же, 292). Таков материализм Ламетри, которому приписывают иногда, что, равнодушный к действительности, он лишь предписывает и запрещает (см. 45, 91).

Отличие людей нравственных от безнравственных, пишет Ламетри, состоит в том, что первые жертвуют собственным благом ради блага общества, а вторые заботятся лишь о себе. Но прирожденные альтруисты — явление редкое. Большинство рождается эгоистами, т. е. безнравственными. Если бы они могли жить порознь, никакой нравственности не существовало бы. Но люди могут жить только в обществе, для существования которого необходимо, чтобы каждый ставил общее благо выше личного. Те, кому люди (решив жить сообща) предоставили руководить собой, оказались перед задачей: подавить себялюбие, принудить людей подчинить личные интересы общественным. Для этого придумали правила поведения, определяющие поступки, полезные для общества, как добродетельные, нравственные, а поступки, наносящие обществу вред, как порочные, безнравственные. Так возникла нравственность — совокупность оценок поведения, общепринятость которых крайне важна, «ибо без них, без этого прочного, хотя бы и воображаемого основания общественная постройка не смогла бы удержаться и распалась бы в прах» (там же, 279).

Сознание человека детерминировано его телесной организацией, а она определяется не только наследственностью и природной средой, но и воздействиями со стороны окружающих его людей. Чтобы побудить человека следовать требованиям нравственности, ему с детства внушают общепринятые в обществе моральные принципы. Это и есть воспитание. Оно внушает человеку, что, совершив то, что принято считать добрым делом, подвигом, он должен испытывать гордость (наслаждение); когда же он делает то, что считается порочным, он должен испытывать стыд, угрызения совести (страдать). Вымысел людей, определивших одни поступки как хорошие, а другие — как плохие, стал восприниматься людьми (по крайней мере некоторыми) как нечто реальное: одни поступки — как реальное благо, другие — как реальное зло. Тот, на кого воспитание оказало значительное воздействие, поступая согласно велениям морали, счастлив; само сознание, что он поступает благородно, доставляет ему наслаждение. Когда он совершает дурной поступок, он чувствует себя несчастливым; сознание своей порочности для него мучительно. Воспитание внедряет в человека извне нравственность, поворачивающую его сознание и поведение против внутренне присущей ему природы, против прирожденного, естественного для него эгоизма. Нравственность, оказывается, явление не естественное, а общественное.

Внедренные воспитанием нравственные начала, как правило, непрочны. Не много людей, встретившись с суровыми жизненными испытаниями, находят в себе силы удержаться на требуемой нравственностью моральной высоте. Что касается всех остальных, то, для того чтобы эгоистическая натура, внутренне присущая им, победила принципы морали, внедренные в них извне, достаточно небольшого толчка. Природа сильнее воспитания, прирожденное человеку себялюбие сильнее альтруизма. Принимая это во внимание и стремясь добиться, чтобы люди если не чувствовали так, как того требует нравственность, то хотя бы поступали согласно ее велениям, стали для этого использовать тот самый эгоизм, в подавлении, ограничении которого основной смысл нравственности. Тем, кто проявляет бескорыстие, доброту и другие добродетели, стали оказывать почет и уважение; эгоистов, трусов, бессердечных и т. п. — осуждать и презирать. Показывая, какие удовольствия доставляют всеобщее уважение и слава, как страдает тот, кто навлек на себя всеобщее презрение, воспитание апеллирует к свойственному людской натуре стремлению к удовольствиям и отвращению к страданиям, т. е. к эгоизму. Сам эгоизм здесь используется для подавления эгоизма. Льстя самолюбию добродетельных, уязвляя самолюбие тех, кто предается порокам, общество поощряет нравственность и борется с безнравственностью. Большинство людей озабочено не тем, чтобы быть добродетельными, они охотно втайне предаются порокам. Они озабочены лишь тем, чтобы все их считали добродетельными. Это удерживает многих от пороков, побуждает совершать добрые дела и даже подвиги. Такова сила честолюбия, насаждаемого воспитанием так же, как и нравственное чувство.

Честолюбие могущественнее нравственного чувства. Нравственность, требование жертвовать собственным благом ради блага общественного, — это лишь голая противоположность стремления жертвовать всем ради собственного блага — склонности, вложенной в нас природой. А честолюбие хотя часто противоречит эгоизму, но в сущности подчинено ему. Ведь тщеславие— это желание завоевать для себя всеобщий почет и славу, спасти себя от позора всеобщего презрения. Тщеславие покоится на эгоизме. Человека, лишенного эгоизма, не страшит всеобщее осуждение, не прельщает всеобщее уважение. Недостаток себялюбия, замечает Ламетри, внушает больше опасений, чем его избыток, ибо где нет себялюбия, нет стимула, побуждающего людей следовать нравственности. Связью честолюбия с себялюбием Ламетри объясняет тот факт, что людей, следующих добродетели из честолюбия, во много раз больше, чем тех, чья добродетель покоится лишь на нравственном чувстве. Но и честолюбие нередко не может противостоять склонностям, вложенным в нас природой: ведь честолюбие, как и нравственное чувство, — плод воспитания, и часто голос природы оказывается сильнее жажды славы и страха перед грозящим позором. Вот почему так много преступлений совершают даже те, в честолюбии которых не приходится сомневаться.

Лишь очень малая часть общества руководствуется нравственностью. Гораздо больше людей руководствуется честолюбием. Но оно побуждает лишь к явным проявлениям добродетели, тайными безнравственными делами занимаются и честолюбивые люди. Есть и люди, безразличные к тому, как расценят их поведение ближние. Таким образом, духовных стимулов оказывается недостаточно, чтобы подавить эгоизм людей настолько, насколько это необходимо для сохранения общества. Оно вынуждено поэтому прибегать к стимулам материальным — наградам за добрые дела, наказаниям за дурные. Действие этих мер гораздо больше связано с эгоизмом, чем действие честолюбия, и для поведения почти всех людей эти меры имеют решающее значение. Таким образом, у Ламетри «мы находим по существу все содержание разработанной Гельвецием эволюционной морали…» (11,40–41).

В изложенных выше рассуждениях под «нравственностью», «моралью» Ламетри понимает правила, цель которых — подчинить личные интересы человека общественным. Этой нравственности следует подлинный философ, это «мораль природы или философии». Но часто, говоря на эту тему, Ламетри имеет в виду и иную мораль, «мораль религии и политики», правила, порожденные предрассудками, приносящие не пользу, а вред обществу. Философ обычно не оговаривает, в каком из этих различных смыслов он в данном случае применяет термин «мораль», что вносит двусмысленность в его высказывания по вопросам этики. Но в ряде случаев он эти понятия разграничивает. Например, когда приводит примеры различных, даже противоположных моральных принципов у разных народов. Поступки, ужасавшие одних, вызывая у них угрызения совести, у других считались вполне естественными. Как возникает представление, что общепринятые моральные нормы — это нечто само собой разумеющееся? В сознание ребенка, неспособного критически отнестись к тому, что ему преподносят, проникнутое предрассудками воспитание внедряет ужас перед самыми естественными поступками. Этого достаточно, чтобы извращенные представления засели в сознании на всю жизнь; их разделяют почти все не потому, что убедились в их разумности, а лишь в силу их общепринятости. Между тем в свете разума многие правила общепринятой нравственности (требование презирать тело и его запросы, избегать радостей жизни, нетерпимость в отношении иноверцев) наносят большой вред людям. Им наносит вред и то, что господствующая мораль внушает, что существуют поступки, угодные богу, награждающему за них, и поступки, вызывающие гнев божий, божью кару. Совершив какой-нибудь из естественных, совершенно невинных поступков, запрещаемых этой моралью, человек терзается мучительными угрызениями совести.

Призывая отказаться от внедренной воспитанием религиозной морали, Ламетри советует вместе с ней сбросить иго угрызений совести, для которых, если освободиться от предрассудков, нет оснований. Если бы философ остановился на этом, его позиция получила бы поддержку по крайней мере у некоторых его современников-просветителей. Но, склонный заострять всякую выдвигаемую им мысль, он идет дальше; никаких угрызений совести, пишет он, не должно быть не только при нарушении морали, исполненной предрассудков, но и при нарушении разумной морали. А ведь крушение последней, по словам самого Ламетри, означало бы крушение общества. Тем не менее он в самых энергичных выражениях призывает отбросить угрызения совести в отношении всех поступков, включая наносящие вред обществу. Этот парадоксальный тезис, доказывает он, логически следует из признания, что человек как часть природы подчинен ее законам. Ведь для Ламетри законы природы — это необходимость, однозначно детерминирующая все отдельные факты, в том числе и все поступки человека. Из этого фаталистического взгляда следует, что, лишенный свободы выбора, он не несет ответственности за свои поступки, поскольку все они предопределены.

В отличие от других мыслителей, метафизически понимавших необходимость, но не делавших этого вывода (действительно вытекающего из рассудочной трактовки отношения «необходимость — свобода»), Ламетри не побоялся сделать такой вывод. И его упрекают в том, что он «первый основал теорию безответственности», согласно которой человек счастлив, если предается личным удовольствиям, «а не заботится о нуждах общества» (39, 146; 154)! Но Ламетри резко осуждает подлинно безнравственные (социально вредные) поступки. «…Хотя я, как философ, отрицаю угрызения совести, я, как гражданин, испытывал бы их, если бы моя теория была опасной…» (2, 485), — говорит он. Поэтому противоречия, свойственные метафизическому материализму, выступают у него выпуклее, резче, чем у большинства французских материалистов XVIII в.

Однако как бы противоречивы ни были мысли, выдвинутые Ламетри по вопросам этики, в одном отношении они однозначны — они всегда выражают решительную борьбу просветителя, боевого идеолога революционной буржуазии против идеологии феодального общества, против господствующей религиозно-идеалистической этики.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.