Заветы Конфуция в самурайской жизни

Заветы Конфуция в самурайской жизни

Однако не только синтоизм влиял на формирование взглядов японских воинов; не меньшую роль играло и конфуцианство, пришедшее сюда из Китая. Китайское и японское конфуцианство, хотя и имеет общий исток, со временем превратилось в два различных направления. Обратим внимание на одну интересную особенность – в Китае общий корпус боевых искусств складывался под воздействием народных культов и верований, в то время как в Японии все основные моральные категории пришли в бу-дзюцу именно из конфуцианства.

Конфуцианство, в отличие от буддизма, проникло в Японию незаметно. Своего расцвета японское конфуцианство (точнее, разновидность неоконфуцианства) достигло только в период правления сегунов Токугава (XVII–XIX вв.), а его влияние на японскую культуру стало сказываться значительно раньше.

Для средневековой Японии Китай олицетворял некий благой исток культуры (бун). Из Китая (в меньшей степени из Кореи) приходили новые культурные, философские, литературные веяния, книги и каноны. Как упоминается в хрониках Нихон Сёки, основные конфуцианские тексты, включая записи изречений самого Конфуция «Лунь юй», принесли в Японию в V веке корейские книжники из царства Пэкчэ («Беседы и суждения»). Но все же большую роль в распространении конфуцианства сыграли, безусловно, китайцы.

Вскоре его основные постулаты входят в лексикон правителей Японии. Принц Сётоку (573–621) составляет свод из семидесяти статей, где первой строкой записывает цитату из самого Конфуция: «Гармония – вот что ценится превыше всего». Здесь же устанавливалась четкая система соподчинения господ и слуг, которая воспроизводила сакральный космический порядок и позже прочно вошла в сознание самураев: «Господин – это Небо, вассал – это Земля. Небо все покрывает сверху, а Земля – подчиняется». Именно этим принципом и руководствовались самураи, готовые (хотя бы теоретически) без рассуждений отдать жизнь за своего господина. Таким образом, одна из основных заповедей «Бусидо» – подчинение и поклонение своему господину – имела чисто конфуцианский исток. Такое четкое соподчинение вело в конечном счете к установлению на земле священной гармонии (ва), когда все находилось на своих местах [184].

Асикага Ёосимасу (1436–1490), прославившийся своим умением вести бой на мечах

Сёгун Тоётоми Хидэёси (1537–1598), осаждая в 1590 г. под стенами замка Одавара одного из своих главных противников Ходзё Удзимасу (1538–1590), написал письмо своей матери в «неформальном стиле» иероглифов (сосё): «Пожалуйста, не волнуйся обо мне… Теперь же, когда я надежно осадил Одавара, я контролирую восемьдесят процентов того, что творится в провинциях»

Итак, людей надо не просто воспитывать, но порой и силой ставить на «Путь гармонии» (кстати, это дословный перевод названия одного из стилей каратэ – Вадорю, – «Школа Пути гармонии»). Такой подход вполне отвечал стереотипу поведения воинов, проповедовавших «гармонию и умиротворение» в основном с помощью меча.

Ряд аспектов учения Конфуция идеально подходил для нарождающегося сословия профессиональных воинов, которые прибирали к рукам не только всю власть в Японии, но и диктовали свои условия в формировании культуры. Прежде всего речь шла о регулировании отношений между правителем и вассалом, которые призваны были воспроизвести отношения между мужем и женой, отцом и сыном, старшим и младшим. Конфуцианство также уделяло немало внимания образованию, что давало возможность воинам сравняться по интеллектуальному потенциалу с наследственной аристократией. К тому же, в отличие от многочисленных буддийских монахов-воинов (сохэи), конфуцианские ученые были народом мирным и угрозы для государства не представляли. В конфуцианстве никогда не существовало ни монастырской практики, ни монашества вообще, а поклонения проходили в небольших кумирнях или храмах, поэтому какие-то особые «конфуцианские войска», подобно маленьким буддийским армиям, сформировать было невозможно. В политической культуре конфуцианство выступало как некая мирорегулирующая сила, этико-политическое учение, а не религия и даже не философия, что делало его идеальным инструментом для сёгунской власти.

Существует мнение, будто бы с детства юные самураи воспитывались в буддийском духе. На самом деле значительно большее внимание уделялось именно конфуцианским наукам и изучению китайских текстов. По всей Японии открывались специальные конфуцианские школы для самурайского сословия – дайгакурё, которые содержались за счет государства. В некоторых провинциях даймё открывали частные конфуцианские учебные заведения для детей (сидзюку), чтобы с ранних лет будущие воины приобщались к конфуцианской морали. Число таких школ было колоссальным: к 1872 году из 1400 учебных заведений 600 было выдержано в строгом конфуцианском духе. Большинство предметов вел один и тот же преподаватель. Он учил молодых буси грамоте и наукам именно по китайским конфуцианским канонам. Живя при замке и нередко являясь первым советником даймё и даже самого сёгуна, учитель конфуцианских наук (дзюса) с начала XVII века становится неизменной фигурой любого самурайского клана.

В деле распространения и популяризации конфуцианства, как ни странно, немалую роль сыграл именно дзэн-буддизм. Дзэнские монахи оказались в числе самых активных проповедников конфуцианства в Японии. Проходя стажировку в Китае и возвращаясь на родину, они часто привозили с собой конфуцианские тексты. Ими был выдвинут лозунг о «единстве дзэн и конфуцианства», а из Китая заимствована идея о том, что «три учения (конфуцианство, буддизм, даосизм) сливаются воедино». В буддийских монастырях регулярно переписывались конфуцианские тексты, а конфуцианские политические идеи высоко ценились буддистами. Дзэнские монахи рассматривали конфуцианство как вполне приемлемый путь для морального совершенствования самураев, а Конфуция, основоположника даосизма Лао-цзы и Будду называли «Тремя мудрецами тигровой долины». Таким образом, приверженность самураев тем или иным духовным концепциям никоим образом не входила в противоречие – воины поклонялись всем сразу. Принципы конфуцианской этики появляются в самурайских кодексах. При составлении свода законов для самурайства «Букэ сёхатто» сёгун Токугава Иэясу приглашает не дзэн-буддистов, а конфуцианцев, в частности, известного ученого мужа Хаяси Радзана. Конфуцианцы вводят в новый кодекс положения, которые являлись ключевыми для конфуцианства, – о ритуале и человеколюбии. Буси стали активнее вовлекаться в систему интеллектуального образования. В период Эдо (1615–1867) среди них резко возрастает количество специалистов в «китайских науках» (кангакуса) – искусстве, философии, литературе, военной стратегии.

Вскоре официальным идеологическим течением бакуфу стала считаться неоконфуцианская школа, которая пыталась сочетать конфуцианские принципы с буддийским учением о карме и синтоистскими верованиями, что в большей степени подходило самурайству того времени. Идейным патриархом этой школы был Фудзивара, но прославил ее блестящий ученый и выходец из самурайской среды Хаяси Радзан. Он стал личным наставником сёгуна Токугавы Иэясу.

И все же от китайского влияния уйти не удалось: японцы по-прежнему оперировали понятиями, которые были созданы Конфуцием, Чжу Си, другими великими китайцами. В идеологии Токугавского сёгуната возник весьма продуктивный китайско-японский синтез, который даже стали называть системой баку-хань [191]. Это выражение родилось из слияния двух слов: «бакуфу» как символа самурайской Японии и «хань» – традиционного названия населения Китая.

Конфуцианские идеалы, которые находили все больший отклик в душах и повседневной жизни самураев, были призваны поддержать могущество режима Токугавы. С одной стороны, в сознании воинов жили чисто конфуцианские понятия «долга» и «уважения к старшим», а, с другой, – воины теперь больше тяготели к книжному учению. Резко увеличилось количество специальных наставников, а также письменных пособий по проблемам церемониалов и этических норм, выдержанных в строго конфуцианском духе. Буддизм, который, как всегда считалось, составлял костяк самурайской идеологии, внезапно оказался на задворках культуры, замкнувшись в стенах монастырей.

Конфуцианство стало заметно влиять на трансформацию традиционных воинских ценностей. Например, в древности преданность своему господину ценилась самураями куда выше, чем лояльность по отношению к собственной семье. Но конфуцианство превыше всего ставило именно семейные отношения, что в конечном счете могло привести к серьезному конфликту. Кого ценить выше – отца или правителя? Ситуация разрешалась всегда в соответствии с духом времени. Например, в эпоху грандиозных битв XIII–XVI веках самураи выше ставили своего господина, нежели отца, поскольку преданность правителю всегда возвращалась в виде покровительства и различных пожалований. Но как только с XVII века столь явная необходимость в военном покровительстве отпала и речь зашла о наследовании (по семейной линии) богатств, накопленных в период войн, то возобладало уважение именно к отцу [145]. Так что мужественные самураи всегда были прагматиками и реалистами. Известный японский конфуцианец, выходец из самурайской элиты, Хаяси Радзан в XVII веке поставил сыновью преданность к отцу несколько выше лояльности по отношению к своему господину – и это не вызвало возражений ни с чьей стороны, хотя столетие назад за такое утверждение он мог бы поплатиться жизнью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.