Жизнь и труды Кьеркегора

Жизнь и труды Кьеркегора

Серен Кьеркегор родился в Копенгагене 5 мая 1813 года, в том же году, что и Рихард Вагнер, блестящий немецкий композитор. Эти две первостепенные для культуры XIX века фигуры диаметрально противоположны по характеру своего гения: Кьеркегору суждено было стать всем тем, чем не был Вагнер, и наоборот. В сущности, единственным, что их объединяло, было психическое расстройство — похоже, в XIX в. гению без этого было никак нельзя… Хотя Кьеркегор и не был сумасшедшим (в отличие, например, от его племянника, который окончил свою жизнь в сумасшедшем доме), его поведение всегда отличалось странностью. Всю свою жизнь Кьеркегор был совершенно одинок, он испытал влияние лишь нескольких человек, но влияние это было огромным. В юности самым важным человеком для Кьеркегора был его отец, находившийся на грани психического расстройства (живи отец Кьеркегора в намного более просвещенном средиземноморском обществе, он наверняка был бы признан душевнобольным).

Влияние отца на Кьеркегора было определяющим. Все, что составило личность философа, складывается из результатов отцовского влияния — либо противостояния этому влиянию. Отношения отца и сына трудно признать нормальными.

Кьеркегор-старший родился в отдаленном уголке Ютландии на севере Дании в семье крепостных крестьян, принадлежавших местному священнику и работавших на его полях. Отсюда и фамилия «Кьеркегор», которая переводится с датского как "церковный двор". В возрасте десяти лет будущий отец Кьеркегора в любую погоду должен был пасти овец. Как рассказывал один из его сыновей, "он страдал от голода и холода, от палящих лучей солнца, он был одинок в этом мире, все его сообщество составляли овцы". Мальчик был глубоко верующим, однако никак не мог понять, за что Господь заставляет его так страдать. Однажды, в отчаянии, стоя на голом и бесплодном холме, он торжественно проклял Бога.

Неожиданно, почти в одночасье, жизнь Кьеркегора-старшего изменилась: дядя вызвал его в Копенгаген и устроил работать к себе на фирму по производству шерстяных товаров. Мальчик оказался отличным продавцом, он в любую погоду обходил всю округу, торгуя чулками и свитерами. Наконец у юноши хватило денег, чтобы жениться и завести свой дом. Когда дядя умер, Кьеркегор-старший наследовал уже прибыльное дело. Он продолжал развивать его и со временем стал одним из богатейших купцов в Копенгагене. Иногда к нему на обед наведывались даже члены королевской семьи. Все пять домов, которыми владел отец Кьеркегора, пережили артиллерийский обстрел Копенгагена британским флотом в 1803 году, когда большая часть города была уничтожена. 10 лет спустя, когда экономика Дании перенесла жесточайший кризис, Кьеркегор-старший был одним из тех немногих, кто мало пострадал от него, вложив свой капитал в первоклассные ценные бумаги.

Но теперь человек, некогда проклявший Бога, чувствовал, что он сам проклят. Его первая жена умерла, и он женился на служанке. Из семи его детей выжили лишь двое. Затем умерла и вторая жена.

Серен Кьеркегор был его младшим сыном, родившимся, когда отцу было уже 56 лет. Детство Серена было отмечено регулярными смертями в семье. Когда Серен родился, Кьеркегор-старший уже был человеком религиозно экзальтированным и подавленным судьбой, со временем же он стал настоящим тираном, постоянно погруженным в депрессию. Он отошел отдел и предался затворнической жизни в полумраке фамильного особняка. Отец быстро распознал в Серене талант и занимался с ним больше, чем с другими детьми. В любой другой семье такое положение было бы завидным для ребенка, но только не у Кьеркегоров.

Когда Серену было семь лет, отец стал учить его логике по своей собственной методе: все суждения юного Кьеркегора подвергались рассмотрению, ему приходилось защищать каждое свое слово.

Отдых был такой: "заграничные путешествия", которые определялись познаниями отца о других странах. Юный Кьеркегор, бывало, подолгу слушал, как отец старательно описывал архитектурные и культурные достопримечательности таких удаленных от дома мест, как Дрезден, Париж и Флоренция. А затем и сам Серен пускался в "великое путешествие" по комнате, принуждаемый отцом во всех деталях описывать то, что только что «видел»: палимые солнцем склоны Фьезоле и купола с башнями Флоренции на их фоне (каждый из памятников должен был быть назван и описан). Результатом этой моральной тирании стало то, что и без того умный мальчик развил в себе как необыкновенный логический склад ума, так и прекрасное (хотя и несколько сухое) воображение. Подобно многим современным авторам путеводителей, отец Кьеркегора никогда в действительности не видел те удаленные и овеянные романтикой точки на карте, которые он описывал. Он совершал свои путешествия всецело между обложками книг, но, несмотря на это, его описания изобиловал и достоверными деталями. Позже, в своих философских трудах, Кьеркегор проявит экстраординарную способность представлять себя в ситуациях (особенно в библейских и психологических), о которых у него было только лишь образное представление. Такой опыт происходит как раз от участия в тех путешествиях, которые отец Кьеркегора совершал, не вставая с кресла.

Кьеркегор-старший, кажется, стремился подавить сознание ребенка, навязывая ему свой ограниченный взгляд на мир. Он не был похож на властного отца, которому доставляет удовольствие навязывать своему сыну те цели, которых он сам достиг (или, что бывает чаще, не смог достигнуть). Кьеркегор-старший чувствовал себя гонимым, у него не было никаких целей. Он казался себе проклятым, погряз в полном отчаянии. Именно это отчаяние, вызванное проклятием, он сознательно или бессознательно и стремился навязать сыну. В своих поздних дневниках Кьеркегор-старший открыто пишет о человеке, который однажды, пристально посмотрев на его сына, сказал: "Бедное дитя, ты живешь в безмолвном отчаянии". Возможно, этот эпизод автобиографичен (или, может быть, эти слова были постоянным рефреном в отношении отца к сыну).

Ничего удивительного, что в школе Серена считали странным. Его поведение было таким же старомодным, как и застегнутый на все пуговицы сюртучок, с которым он не расставался. Учителя называли его "маленьким старичком". Он не был блестящим учеником, хотя, несомненно, превосходил всех своих одноклассников по уровню развития. Отец научил его не привлекать внимание к своему интеллекту: в классе он был только третьим. Маленькому Серену приходилось быть вежливым и почтительным, а это требовало даже большего напряжения сил, чем учеба: каждому будущему гению хочется быть первым.

По мере того, как Кьеркегор взрослел, становилось очевидно, что странность его касалась не только выбора одежды. Его фигура была высокой и угловатой, к тому же он был немного горбат. У него не было друзей, и наверняка он служил постоянным объектом насмешек одноклассников. Вскоре он научился защищаться с помощью своего саркастического остроумия. Этот сарказм Серен затем стал использовать столь агрессивно, что провоцировал других мальчиков на ответную реакцию. Такая особенность поведения отличала Кьеркегора на протяжении всей его жизни.

Как и многие рано ставшие интровертами люди, Кьеркегор был склонен считать себя центром вселенной. Он, несомненно, привык к тому, что был центром внимания своего отца, а потрясающая интенсивность его собственной внутренней жизни означала то, что он сам был центром своего внимания. Провоцируя других, даже если и приходилось страдать от этого, Серен укреплял иллюзию, что мир вращается вокруг него. В дальнейшем этот комплекс мученика стал важнейшей чертой его психологического облика.

По окончании школы Кьеркегор поступил в университет Копенгагена, чтобы изучать теологию. Быстро прославившись благодаря своей широчайшей эрудиции и язвительному остроумию, он считался едва ли не знаменитостью в студенческих кругах провинциального Копенгагена. Вскоре юноша забросил теологию и занялся философией. Особенно его интересовала философия Гегеля, которая в то время со скоростью эпидемии распространилась по всей Германии и достигла уже куда менее философичных уголков Европы. Кьеркегору пришлись по душе серьезность и честность Гегеля, его идеалистический взгляд на мир. В соответствии со всеобъемлющей системой Гегеля мир развивается по диалектической схеме. Из начального тезиса появляется его антитезис, оба они объединяются в синтезе (который, в свою очередь, сам является тезисом для следующей триады, и так далее). Вот классический пример такой триады:

Тезис: Бытие (или существование).

Антитезис: Ничто (отсутствие какого бы то ни было существования).

Синтез: Становление.

Согласно такой диалектике получается, что все движется в направлении возрастания самосознания и, в конечном счете, к Абсолютному Духу, который, познавая сам себя, объемлет все существующее в этом процессе. Этот всепоглощающий Абсолютный Дух включает в себя даже религию, которая рассматривается как более ранняя стадия развития философии (а последней, самой совершенной, философской системой является, конечно, гегелевская). Понятно, почему такая философия понравилась интроверту Кьеркегору — не в последнюю очередь из-за его эдипова и религиозного комплексов и нарциссизма.

Хотя Кьеркегор и отрекся впоследствии от своего увлечения Гегелем, его отношение к последнему с самого начала было противоречивым. Он любил и в то же время ненавидел его. Собственная антигегелевская философия Кьеркегора была полна гегелевскими понятиями — ее можно даже назвать кьеркегоровской версией диалектики. Тем не менее, куда более важно то, что с самого начала Кьеркегор сомневался в Абсолютном Духе и его самопознании. По его мнению, самопознание должно происходить на субъективном, а не на объективном уровне. Он настаивал на том, что для личности субъективное имеет гораздо большее значение, чем какой бы то ни было Абсолютный Дух. Субъективная сфера нашей собственной жизни — вот что нас беспокоит больше всего. Некоторые изобретательные комментаторы увидели в этом неосознанное влияние отношения Кьеркегора к отцу. Неудивительно, что вскоре этот новорожденный субъективный элемент обнаружил, что находится в оппозиции к своему родителю — Абсолютному Духу.

Примерно в это же время в отношениях Кьеркегора с его отцом произошел драматический переворот. Чтобы избежать родового проклятия, Кьеркегор-старший признался сыну в том, что мучило его уже долгие годы. Он рассказал, как проклял Бога когда-то давно, на ютландском холме. Говорят, что тогда Кьеркегор в ужасе отпрянул от отца и с тех пор начал много пить и вести распутную жизнь.

Некоторые проницательные комментаторы предположили, что за всем этим кроется нечто большее. В самом деле, в это время Кьеркегор, по всей видимости, начал искать предлоги для того, чтобы освободиться от властного влияния отца. Вполне возможно, что откровения набожного старого человека не были чисто теологическими. Он мог также признаться в том, что прелюбодействовал, занимаясь любовью со служанкой (будущей второй своей женой, матерью Кьеркегора), в то время как его первая жена лежала на смертном одре. Это могло бы объяснить драматический — или излишне им самим драматизированный — поворот в поведении Кьеркегора, который был вовсе не таким развращенным, каким ему хотелось бы казаться. Некоторые, однако, полагают, что признания отца содержали кое-что посерьезнее, чем детское богохульство и любовные грешки, в которых он теперь искренне раскаивался. По мнению критика Рональда Гримсли, секретные записи в дневниках Кьеркегора говорят о том, что его отец посещал бордель, где заразился сифилисом, который даже мог передаться по наследству сыну. По крайней мере, все последующее поведение Кьеркегора не исключает этой страшной возможности.

Кьеркегор теперь зачастую напивался допьяна в тавернах или разгуливал по главной улице города, куря сигару, и даже, более того, он посетил бордель. Как считают многие, это его начинание потерпело полное фиаско. Той ночью в своем дневнике он записал бессвязные слова: "Боже мой, Боже мой… (Для чего Ты меня оставил?)… Это чертово хихиканье…". В этой ситуации крайнего отчаяния Кьеркегор вспомнил последние слова Христа. Как ни пытался он избавиться от религии, она глубоко укоренилась в его сердце.

Это был единственный сексуальный опыт за всю жизнь Кьеркегора. Последующие записи в его дневнике заставляют предположить, что это было нечто большее, нежели банальное унижение. Он писал, что ему "было отказано в физических качествах, которые необходимы для полноценной жизни человека". В других местах он часто говорит о "занозе, впившейся в его плоть", а однажды даже упоминает "дисгармонию между его телом и душой". Мы можем только догадываться о подробностях этой очень личной трагедии, которая, возможно, послужила причиной сексуальной импотенции.

Некоторые утверждают, что это было обратной стороной всей жизни и творчества Кьеркегора. Ничто не может быть дальше от истины. Гораздо более правдоподобно, что эта личная трагедия постоянно была той занозой, которая, не давая ему покоя, все увеличивала его страдания, доводя их до той крайней точки, в которой он становился человеком в высшей степени. Парадоксальным образом она одновременно вырывала его из жизни и с еще большей силой погружала его в жизнь. Несчастье заставило его еще глубже постигнуть и тщету, и глубинный смысл жизни человека.

Весной 1836 года Кьеркегор пережил кризис отчаяния. Он был сокрушен тем, что увидел все ничтожество своего внутреннего мира, пораженного цинизмом. Под маской саркастичного любителя выкурить сигару и позабавить приятелей скрывалась душевная бездна. Он начал всерьез подумывать о самоубийстве.

9 мая 1838 года Кьеркегор испытал душевное потрясение, которое в своих дневниках он назвал "великим землетрясением": "Только сейчас я понял, почему отец выполнял свой тяжелый долг, утешая нас религией. Он заботился о том, чтобы всем нам мог открыться лучший мир, даже если в этом мире мы потеряем все…" Теперь дорога к возвращению к Богу и примирению с отцом была открыта. Это случилось как раз вовремя: спустя три месяца отец умер. Кьеркегор считал, что его отец умер, чтобы он мог «реализоваться» самостоятельно, избавившись от его подавляющего влияния. Его богатое воображение всегда мифологизировало события, которые глубоко впечатляли его. Таким способом он придавал своей жизни смысл.

После смерти отца Кьеркегор получил значительное наследство, более 20 тысяч крон. Он посчитал, что этого ему должно хватить на 10–20 лет жизни. В одночасье он стал одним из самых богатых молодых людей в Копенгагене и завидным женихом.

В течение почти 6 лет Кьеркегор сопротивлялся тому, чтобы сдать экзамены в университете. Дело в том, что его отец хотел, чтобы он закончил обучение теологии и стал пастором, а такая перспектива его не привлекала. Но теперь все изменилось. С характерным для диалектического мышления упорством — отличительной чертой Кьеркегора — он убедил себя в том, что, раз он теперь свободен от отцовского принуждения, независим в финансовом плане и ему нет необходимости работать, он может сдать экзамены.

Два года Кьеркегор усердно учился. В этот период он познакомился с молодой девушкой из хорошей семьи по имени Регина Ольсен. Несмотря на то что Регина была на 10 лет моложе Кьеркегора, он искренне полюбил ее. Ухаживал старомодно, как было принято в то время: посылал ей книги, читал вслух, а по воскресеньям прогуливался по парку, держа ее за руку. Регина была ослеплена своим богатым поклонником, великолепие и учтивые манеры которого смягчались таким соблазнительным намеком на меланхолию. Привязанность Кьеркегора была не менее глубокой, но оставалась чисто духовной. В своей невинности Регина едва ли замечала это: такое поведение считалось нормальным в порядочном датском обществе. Физическая же сторона любых отношений наступала позже — и горе тому, кто думал иначе! Несмотря на свою наивность, Регина вскоре поняла, что полюбила необыкновенного человека.

Кьеркегор тщательно подбирал книги, которые давал ей читать. Он требовал, чтобы они основательно разбирали их, и помогал ей правильно понять прочитанное. Кажется, Кьеркегор стремился господствовать над семнадцатилетней Региной также безраздельно, как когда-то отец господствовал над ним. Но Кьеркегор был вовсе не таким суровым, как его отец. Что-то подсказывало ему, что так нельзя. К тому же он любил. Иногда он вдруг отрывался от книги, которую читал ей, и тогда она видела, что он безмолвно плачет. То же случалось, когда Регина играла ему на пианино. "Кьеркегор страшно мучается от своей меланхолии", — говорила она. Это наблюдение трагическим образом оказалось пророческим.

После того как Кьеркегор сдал экзамены, они обручились, и он начал готовиться к тому, чтобы стать пастором. Нормальная жизнь манила его. Но Кьеркегор не был способен жить нормальной жизнью — и знал это. Духовно, физиологически, эмоционально, физически — на каком бы то ни было уровне, такая жизнь была для него невозможна. Но невозможное случилось: он влюбился. Регина стала для него куда большим, чем духовной ученицей, как он считал вначале. В то же время Кьеркегор чувствовал себя причастным к другой жизни, находящейся за границами нормального, к «высшей» жизни. Он еще не понимал до конца, чем была эта жизнь. Все, что он знал, было то, что он хочет посвятить себя творчеству, философии, Богу. А все остальное придется принести в жертву.

Уже через два дня после помолвки с Региной Кьеркегор понял, что совершил ошибку. Он пытался разорвать помолвку как можно мягче, но Регина не понимала его. Он послал ей назад кольцо. Она все еще не понимала. (Ведь она знала, что он любит ее.) Трагикомедия продолжалась, и она поглощала внимание Кьеркегора до конца его жизни. Все последующие годы он с душераздирающей откровенностью анализировал, фантазировал, обманывал себя и до мельчайших подробностей разбирал свои поступки. Чем больше он думал об этом, тем более глубокими становились его мысли. То, что начиналось как мучительное решение, в конечном счете превратилось в Мучительное Решение. Вопрос, который приходится решать всем людям: "Что я должен делать?", расширился до всеобщего "Как мы должны жить?"

Вся философия Кьеркегора выросла из его отношений с отцом и с Региной. Он остро переживал собственную несостоятельность. Из-за душевных страданий, постоянного невроза и одержимости навязчивой идеей такое состояние стало казаться Кьеркегору сутью всей жизни человека.

После окончательного разрыва с Региной Кьеркегор бежал в Берлин. Там он находился в течение года. В этот период он посещал лекции философа Шеллинга, романтика и идеалиста, который пытался освободить немецкую мысль от чарующего влияния Гегеля. На этих лекциях собиралась самая разнообразная публика, в том числе Бакунин (русский анархист), Буркхардт (историк, который впервые понял всю культурную значимость эпохи Возрождения) и Энгельс. Как и Кьеркегор, эти юные гении пытались избавиться здесь от всепоглощающего влияния Гегеля. Все они в конце концов отреклись от Гегеля, но все же влияние его системы еще долго продолжало сказываться на их творчестве. Однако Кьеркегор был разочарован. Шеллинг упустил из виду главное: он не понял, что гегелевская философская система, как и все философские системы вообще, отошла в прошлое. Система, построенная на принципах рациональности (а как иначе может быть построена система?) была способна описать только рациональные аспекты мироздания. Кьеркегор же понял — прочувствовал до конца — тот факт, что субъективное было нерациональным. Вернувшись в Копенгаген в конце 1842 года, Кьеркегор привез с собой объемистое сочинение, озаглавленное "Или-или: Фрагмент жизни". Автобиографичность названия очевидна, тем не менее, работа публиковалась под псевдонимом, или, точнее, под целой серией псевдонимов.

История этих псевдонимов запутана и невероятна, как детективный роман. Как пишет автор, этот манускрипт был найден издателем Виктором Эрмитом (фамилия которого образована от греческого слова, переводящегося на русский язык как «отшельник» или "изгнанник") в секретном ящике. Эрмит изучил рукопись и пришел к выводу, что она является плодом работы двух авторов — мирового судьи по имени Вильгельм (называемого B) и его юного друга, имя которого установить не удалось (называемого А). Бумаги, написанные судьей Вильгельмом (В), содержат два трактата (им придан вид длинных писем), за которыми следует проповедь, которая, согласно судье Вильгельму, была написана неизвестным священником из Ютландии. Среди следующих за ними бумаг находится знаменитый "Дневник соблазнителя". В предисловии к нему А заявляет, что украл его у своего друга, Иоанна. Это заявление отрицается Виктором Эрмитом, который предполагает, что Иоанн-Соблазнитель — это, вероятно, плод воображения А, и что заявление А о том, что он просто издатель, является всего-навсего "уловкой старого новеллиста". Но Виктор Эрмит запутывает дело еще больше, сообщая в предисловии ко всей работе, что и его собственная роль как простого редактора, возможно, лишь маска. И снова Кьеркегор оказался в сложном положении, причиной которого послужила свойственная ему нерешительность. Попросту говоря, он хотел спрятаться за псевдонимом, но, с другой стороны, он хотел, чтобы было очевидно, что это — лишь псевдоним или серия псевдонимов. Он не хотел, чтобы о том, кто является автором такого автобиографичного произведения, как "Дневник соблазнителя" (весь он посвящен его отношениям с Региной), узнали другие. Но при этом весь текст дневника свидетельствует о том, что Кьеркегор хотел, чтобы о его авторстве догадалась Регина и узнала о тех мучениях, которые ему довелось испытать. (Не интересующиеся философией читатели, которых в этой книге привлекло громкое название, будут разочарованы. Излишне говорить, что в ней нет описаний физиологических сцен.)

Но, кроме того, эта довольно скучная и смущающая читателя история с псевдонимами имела и вполне серьезную цель. Весь образ мыслей Кьеркегора был пропитан диалектическим подходом, и поэтому он стремился излагать свои идеи с позиций разных людей. Ни одна из представленных точек зрения, в том числе и авторская, не считается правильной или авторитетной. Читатель сам должен сделать свои выводы из разных, подчас противоречащих друг другу идей.

Чтобы преодолеть дидактичность, Платон выражал свои идеи в форме диалогов. Но Платон был окружен друзьями и учениками. Кьеркегор же был одинок, и поэтому ему была гораздо ближе та литературная форма, которую он и придал в итоге своей работе. В ней противоположные аргументы сталкивались внутри одного сознания: основа его философии оставалась субъективной.

О чем же он говорит в "Или — или"? В начале работы Кьеркегор предполагает, что существует два пути жизни человека — эстетический и этический. Каждый человек имеет возможность сделать сознательный выбор между ними. Здесь — истоки экзистенциализма. Делая свой выбор, индивид должен принять на себя всю ответственность за него, ибо этот выбор определяет всю его последующую жизнь.

Те, кто выбирает эстетический образ жизни, живут для себя и своего удовольствия. Однако это не ограниченное отношение к жизни: работая для собственного удовольствия, мы невольно работаем и для блага других. В самом деле, можно сказать, что ученый, который самозабвенно посвящает всю свою жизнь нахождению лекарства против страшной болезни, жертвуя при этом личными, семейными и общественными удовольствиями, также ведет эстетический образ жизни, если он делает все это просто потому, что ему нравится научная деятельность. А с позиции современной психологии и либерального общества вообще трудно найти такого человека, который бы не придерживался эстетического пути. Кажется, что все мы стремимся к удовольствию в нашей странной и удивительной жизни.

То, что Кьеркегор не испытывал симпатии к этому пути, вполне естественно для времени и места его жизни (набожная дофрейдовская Скандинавия), но его анализ отличается тонкостью и проникновенностью. Он знал, о чем говорил: он жил такой жизнью в годы своего студенчества и все еще испытывал чувство вины оттого, что в нем, как он сам считал, еще сохранялся ее отголосок.

Человек, живущий эстетической жизнью, не способен контролировать основы своего существования. Он живет мгновением, побуждаемый стремлением к удовольствию. Его жизнь может быть противоречивой, лишенной стабильности и уверенности. Даже будучи просчитанной, жизнь эстета остается «экспериментом». В любой момент удовольствие может перестать быть им: все зависит от нашего восприятия.

Итак, эстетическое мировоззрение ущербно в самой своей основе, потому что оно ориентируется на внешний мир. Оно "ожидает всего от внешнего". В этом смысле оно пассивно и испытывает недостаток свободы. Оно основывается на том, что неподконтрольно его воле — например, власть, богатство или даже дружба. Оно зависит от обстоятельств, полагается на «случайное». В нем нет ничего «необходимого».

Осознав это, мы приходим к выводу, что эстетический образ жизни не является предпочтительным. Если человек, живущий эстетической жизнью, начинает размышлять о своем существовании, он вскоре понимает, что его жизни недостает смысла. Обычно это понимание приводит человека к отчаянию.

Отчаяние можно заглушить или не обращать на него внимания, про него даже можно совсем забыть, ведя респектабельную жизнь буржуа. Но иногда человек находит в самом этом отчаянии смысл своей жизни. Он приходит к убеждению, что оно — единственное, что достоверно в этом мире. Только его невозможно отобрать у человека. Как герой трагедии, он может даже находить утешение в том, что это отчаяние "предначертано ему судьбой".

В таком случае он гордится своим «героическим» отчаянием и поднимается до уровня спокойного понимания своего положения. Но Кьеркегор не устает подчеркивать порочность этого "чарующего фатализма". Принимая такую установку, мы отрекаемся от самой жизни, от того, что направляет все наше существование. Мы отказываемся даже от возможности свободы. Думая, что "нами правит рок", мы не признаем, что сами выбираем свой путь. Мы не ответственны за нашу жизнь; мы лишь пешки в руках судьбы. То, чем мы являемся, и то, как мы живем — не наша заслуга и не наша вина.

Кьеркегор с необыкновенной проницательностью разоблачает все уловки такого самообмана. Ведь ему довелось испытать их все на себе в студенческие годы.

Один за другим срывает он покровы, обнажая истинную сущность самообмана. Теперь и мы понимаем всю ложность эстетической стадии. Хотя и трудно согласиться с результатом, к которому он приходит в конечном итоге (только христианство может придать смысл жизни человека), но тот путь, который указывает нам мысль Кьеркегора, кажется, необходимо пройти каждому. Ибо, и это самое главное, он помогает нам миновать бездну отчаяния, приводя к жизни, в которой мы берем на себя полную ответственность за то, как мы ей распоряжаемся.

Отчаяние, которое описывает Кьеркегор, все возрастая, стало отличительной чертой жизни в наши дни. Его эскиз, набросанный Кьеркегором, — формы, которые оно принимает, маски, под которыми оно скрывается — оказался на удивление пророческим. Предложенный им выход из этой ситуации радикален. Единственное, что мы можем и обязаны сделать — это взять свое существование в свои руки и принять на себя полную ответственность за него. Именно это, а не апология христианства, было самым значительным вкладом Кьеркегора в историю мировой философии. И вклад этот оказался востребованным спустя 100 лет после смерти самого Кьеркегора, когда человек стремительно терял веру в Бога, когда психология, пришедшая на смену религии, пыталась распоряжаться его существованием, которое и без того утопало в "массовой культуре", отрицалось тоталитарными режимами, оказалось затерянным среди премудростей невероятно усложнившейся науки. Самосозидание путем сознательного выбора часто оказывается единственной альтернативой отчаянию. Как сказал Кьеркегор, этой бездны можно избежать, "желая глубоко и искренне".

Альтернативой эстетическому идеалу оказывается этический. Здесь индивидуальность является «абсолютной», и главной задачей становится "выбрать себя". Человек, живущий этической жизнью, создает себя посредством своего выбора, а самосозидание становится целью его существования. Если «эстет» просто принимает себя таким, какой он есть, то «этик» пытается познать себя и измениться в соответствии со своим сознательным выбором. Он руководствуется своим самопознанием и желанием не бездумно принять то, что он в себе обнаружил, а улучшить себя.

Принципиальное различие между категориями эстетического и этического заключается в том, что первая ориентируется на внешний мир, тогда как последняя — на внутренний. Человек, живущий этическим идеалом, всеми возможными способами старается познать и улучшить себя — он хотел бы стать «идеальным». То, почему он стремится к этому, останется нам непонятным до тех пор, пока мы не признаем, что самопознание просвещает его и тем самым заставляет желать «высшей» жизни, понятие которой включает в себя целый набор этических стандартов.

Совершенно очевидно, что «этик» уже неподвластен случайному и бессознательному. "В своей жизни" он "выражает универсальное". Поступая так, он входит в область фундаментальных категорий, таких, как добро и зло, долг и так далее. То, как Кьеркегор аргументирует переход «этика» от «абсолютной» субъективности к этому "универсальному образу жизни", едва ли выглядит убедительным. Он допускает, что мы автоматически признаем в этическом высшее, и что мы от природы стремимся к нему. Как уже отмечалось, психология XX века усомнилась в этом. Следствия, вытекающие из этого допущения, включают старейшую из моралистических уловок: "если мы признаем что-то благом, мы стремимся поступать в соответствии с этим".

Фундаментальное различие, которое Кьеркегор делает между эстетическим и этическим, вполне прозрачно. Первое — «внешнее», условное, непоследовательное, саморазрушающее; второе — «внутреннее», необходимое, последовательное, самосозидающее. Все это убедительно, кроме одной ошибки. Мы не можем жить исключительно этической жизнью — в ней все равно неизбежно будет присутствовать элемент «внешнего» и случайного. Даже если мы выбираем этический идеал, в нем остается частичка эстетического.

Таким образом, этический образ жизни также оказывается неудовлетворительным. Выход из создавшейся трудности Кьеркегор находит с помощью диалектического метода. Так появляется третья мировоззренческая установка, которая синтезирует две предыдущие: эстетическую и этическую. Кьеркегор называет ее религиозной. Ее описанию посвящена его следующая книга "Страх и трепет" (изданная под псевдонимом Иоанн де Силенцио).

В этой работе Кьеркегор исследует понятие веры. Он называет ее последним субъективным актом. Она иррациональна — это «прыжок» по ту сторону всех возможных рациональных доказательств. Она не имеет ничего общего с этикой или добродетельным поведением. Этическая жизнь, с ее понятиями самосозидания и ответственного выбора, не способна до конца вместить в себя "прыжок веры". Эта "высшая иррациональность" находится за пределами этического, которое предполагает рациональное поведение. Вера приводит человека к чему-то высшему, которое само по себе есть квинтэссенция всего этического. По Кьеркегору, этическая жизнь связана в основном с социальным аспектом религии, религиозная же стадия требует "преодоления этического теологическим". Другими словами, необходимо отбросить наши этические стандарты для того, чтобы превзойти их и достигнуть более глубоких целей.

Кьеркегор считает, что религиозное может быть представлено как диалектический синтез эстетического и этического. Оно объединяет внутреннюю и внешнюю жизнь, достоверность и недостоверность: прыжок веры находится по ту сторону всякой достоверности.

Кьеркегор иллюстрирует религиозную стадию с помощью библейской легенды об Аврааме и Исааке. Чтобы испытать силу веры Авраама, Господь приказывает ему принести в жертву своего сына Исаака. С этической точки зрения такой поступок, вне всяких сомнений, считался бы злом — но истинная вера, которая является необходимым условием религиозной стадии, включает божественный замысел, который превосходит все простые этические требования.

Авраам собирается исполнить божественное указание, несмотря на все свои колебания. Этим он возводит свою жизнь на религиозную стадию, которая превосходит этическую, так как содержит в себе веру в Бога, из которой та происходит.

Многие не без оснований увидят в этом опасное безумие. Ведь именно так во все века вели себя религиозные фанатики. Более того, такую мораль проповедовали все диктаторы и тираны. Ключом к решению проблемы является психология. Кьеркегора можно оправдать только тем, что он говорит не о публичном, а о внутреннем диалоге человека. Достаточно взглянуть на Авраама и Исаака как на различные элементы внутри личности, чтобы это стало не только понятным, но и вполне убедительным. Жертвы необходимы, если только мы действительно хотим чего-то добиться. Обычно эти жертвы иррациональны и могут вступить в конфликт с нашими представлениями о добре и зле. На субъективном уровне мы часто открываем цель нашей жизни с помощью иррационального прыжка веры, который имеет мало (или вообще ничего) общего с этическим. Кьеркегор говорит о религии. Но именно таким способом — "верой в себя" — любой человек, от артиста до будущего премьер-министра, придает цель своей жизни. Как говорит Кьеркегор, "жизнь поэта начинается с конфликта с универсумом".

Нетрудно догадаться, почему Кьеркегор подробно останавливается на легенде об Аврааме и Исааке. Она вновь напомнила ему о разрыве с Региной. Он представлялся Кьеркегору «неподобающим» с этической точки зрения, но необходимым для того, чтобы вести религиозную жизнь. Кроме того, здесь можно увидеть отголосок его отношений с отцом. В последний момент Господь остановил руку Авраама, и Исаак не был убит. Всевластие отца почти довело Кьеркегора до духовной смерти, в последний момент отец умер, чтобы сын смог «реализоваться».

К 30 годам Кьеркегор почти полностью посвятил свою жизнь творчеству. Он перестал общаться со своими студенческими друзьями и жил совсем один. Он выходил из дома только для того, чтобы совершать свои долгие прогулки по улицам Копенгагена, и его необыкновенно странный облик сразу привлекал внимание прохожих. Худая, сутулая фигура; высокая шляпа; узкие брюки, одна штанина которых неизменно была короче другой. Всегда смотрясь старше, чем он был на самом деле, сейчас Кьеркегор выглядел на 40 или 50 лет. Время от времени он останавливался, чтобы поболтать с маленькими детьми. Он дарил им разные мелочи, а они были в восторге от странного юмора этого молодого и в то же время старого человека.

По выходным Кьеркегор нанимал карету и ехал в городской парк или за город. Он внимательно относился к своему статусу сына одного из богатейших купцов Копенгагена. Но семья Ольсен была возмущена его поведением в отношении Регины и добилась того, что его перестали принимать в порядочном обществе.

По воскресеньям он посещал церковь. Среди других прихожан часто замечал там Регину. А она, конечно же, замечала его. Они не разговаривали, но были хорошо осведомлены о жизни друг друга. Хотя он глубоко ранил ее (а себя еще глубже), между ними оставалась незримая связь. Несмотря на глубокое и правдивое исследование собственной личности, Кьеркегор странным образом оставался склонным к иллюзиям. Он не мог перестать надеяться, что наступит день, когда он и Регина будут вновь объединены, вероятно, особыми духовными узами. Зная, что это невозможно, он не переставал мечтать об этом. Кьеркегор постоянно вспоминал и анализировал их отношения. И это только еще более углубляло его самопознание. Теперь он слишком хорошо знал бесконечные уловки, к которым прибегает рассудок. То, что начиналось как чисто личная трагедия неадекватности, позволило ему увидеть универсальную неадекватность природы человека. Субъективность сама по себе была невозможна, но ее необходимо было пережить.

Тем временем он продолжал писать. В течение следующих двух лет (1844-46) издал полдюжины книг под разными псевдонимами, такими, как Иоанн Климакус (что значит "тот, кто продвигается вверх"), Вигилиус Хауфниенсис ("смотритель навозной кучи"), Хилариус — Переплетчик Книг (здесь, слава Богу, обошлось без шуток) и Фратер Тацитернус ("отец молчания" — довольно странный выбор для такого плодовитого автора). К этому моменту, как он и надеялся, литературный Копенгаген уже понял, кто является этим молчаливым весельчаком, желающим карабкаться вверх по навозной куче.

Идеи Кьеркегора развивались параллельно выходу его литературных трудов. Его анализ понятия существования оказался ключевым для последующего развития экзистенциализма. Для Кьеркегора существование «иррационально». (В математике иррациональными называют такие числа, которые невозможно представить в виде обыкновенной дроби, например, число Пи.) По мнению Кьеркегора, существование — это то, что не может быть подвергнуто анализу. Это то, что остается, когда мы удаляем все, что только может быть удалено. Существование — это чистое «здесь». Кьеркегор сравнивал его с лягушкой, которую вы вдруг обнаруживаете на дне своей пивной кружки после того, как выпили все пиво.

Но как только мы приступаем к исследованию своего собственного существования, мы обнаруживаем, что оно является большим, чем просто «здесь». Оно должно быть пережито. Оно должно быть преображено в действие посредством "мысли субъекта". Это важнейший элемент нашей субъективности, который ведет к субъективной истине. Теперь мы понимаем, что имел в виду Кьеркегор, когда говорил, что "личность есть истина".

Для Кьеркегора существует два рода истин. Объективные истины, например, исторические и научные, относятся к области внешнего. Они могут быть проверены, исходя из внешних критериев. Другими словами, объективная истина зависит оттого, что сказано. Субъективная истина, напротив, зависит от того, каким образом это сказано.

В отличие от объективной, субъективная истина не имеет объективных критериев. Для пояснения этого Кьеркегор приводит в пример двух молящихся людей. Первый молится "истинному Богу" (разумеется, христианскому), но его душевное состояние при этом «ложно». Второй — язычник, молящийся примитивному идолу, но с "безраздельным стремлением к бесконечному". По Кьеркегору, именно последний обладает субъективной истиной, потому что молится искренне, «истинно». Таким образом, кьеркегоровское понятие субъективной истины сродни понятию искренности. Оно связано со страстной духовной активностью.

Субъективная истина более важна для Кьеркегора, так как она соединена с самой сутью нашего существования. Как мы уже видели, она не связана ни с каким объективным критерием. Напротив, она связана с «иррациональным», которое остается после того, как анализ устраняет все объективные критерии. Поэтому субъективная истина касается основания ценностей — не того, «правильны» ли они, а самой природы нашего отношения к ним.

С этой точки зрения, мораль не может иметь своего основания в объективном. Довольно забавно, но в этом Кьеркегор подобен Давиду Юму, шотландскому философу XVIII столетия, атеисту и скептику. По мнению Юма, мы можем познать лишь то, что доступно нашим ощущениям. Познавая ощущения, мы образуем так называемые факты. Но из этих фактов невозможно вывести никакую мораль. Из того, что умеренность приводит к должному поведению, вовсе не следует то, что мы должны быть умеренными. И Кьеркегор, и Юм согласны в том, что невозможно перейти от изъявительного наклонения к побудительному (от «есть» к "должно быть"). Подобные попытки включить этику в философию сейчас называют натуралистическим софизмом.

Но уверенность Кьеркегора в преимуществе субъективной истины над объективной заставила его усомниться в юмовском утверждении о первичности фактов. Кьеркегор верно заметил, что даже они могут зависеть от нашего отношения. Ценности человека в значительной степени определяют «факты». В одной и той же ситуации правоверный христианин и охотник за развлечениями могут увидеть разные «факты»: например, если оба они оказались в борделе или в монастыре. В этом смысле каждый человек является творцом своего мира. Он создает этот мир посредством своих ценностей.

В этой мысли нетрудно угадать зародыш будущего релятивизма, популярного в наши дни, с его пренебрежением понятием объективной истины. Кьеркегор также предвосхищает феноменологию XX века, которая рассматривает все формы сознания как «интенциональные»: сознание всегда нацелено на что-то. То, что мы намереваемся совершить в мире, заставляет нас видеть его именно так, а не иначе. Кажущаяся банальность этого утверждения приобретает глубинный смысл, когда мы осознаем, что речь идет о созидающей активности нашей воли, так же как и в случае с замечанием Витгенштейна: "Мир счастливого человека — это вовсе не то же самое, что мир несчастного человека". Кьеркегор понял, что человек видит тот мир, который он хочет увидеть. Желания же, в свою очередь, зависят от ценностей, которые он избрал, которыми он живет, ценностей, которые делают его тем, что он есть. Таким образом, Кьеркегор утверждает, что те ценности, которые создают человека таким, какой он есть, делают именно таким и мир.

Такая феноменологическая точка зрения может быть истинной для ученого, который верит в науку, чей мир, несомненно, иной, чем мир историка, имеющего дело с историей. Однако у этой точки зрения есть серьезные недостатки. Главный из них — опасность солипсизма (мнения, что реально существую лишь я, а весь мир находится внутри меня). Кьеркегор говорил, что лишь я несу ответственность за свой мир, то есть мир, в котором я живу. Это утверждение было доведено до своего логического завершения в XX веке экзистенциалистом Жан-Полем Сартром. Служа рядовым во французской армии в 1940 году, он почувствовал, что должен взять на себя ответственность за всю мировую войну. Такой утонченный эгоцентризм (который по силам лишь подлинному интеллектуалу) может быть моральной опорой, но не может дать много полезного в практическом плане.

Но Кьеркегор искал именно моральную опору. Его целью было сделать жизнь максимально интенсивной. Только так мы можем увидеть жизнь такой, какова она есть, то, для чего она, и чем она может быть.

Существование — это всегда колоссальный риск. Мы не можем определить, является ли тот жизненный путь, который мы выбрали, правильным. Каждый, кто полностью осознает это, кто постоянно помнит об этом, тот, по мнению Кьеркегора, все время испытывает тоску. Эта субъективная истина, не опирающаяся ни на что объективное, имеет своим основанием Ничто. Это следует понимать буквально. Поэтому мы приходим к осознанию ничтожности существования, полной неуверенности, которая находится в самом его сердце. Жизнь в своих основах неуловима и мимолетна.

Даже разум противоречив. В нем сталкиваются действительность и возможность, присутствие и отсутствие. (Как говорил Кьеркегор, "мы понимаем прошлое, а живем будущим".) Поэтому сознание противоречит самому себе, оно «раздваивается».

Как заметил Кьеркегор, двойственность мира и сомнение произрастают из одного основания. (Они происходят из «двоякости», сомнение означает наличие двух возможностей.) Само сознание является формой сомнения. Это подчеркнул уже Декарт, философ, который усомнился во всем, но в конце концов пришел к выводу, что не может сомневаться в самом акте своего сомнения, и что он прежде всего мыслящее существо. И все же Кьеркегор показал, что разумная мысль, будучи далека от того, чтобы быть очевидной, сама является формой сомнения. Почему? Потому что, размышляя, мы сомневаемся в самом нашем существовании.

Но, утверждая это, не уподобляемся ли мы змее, проглотившей свой хвост? Действительно, здесь мы вступаем на очень зыбкую почву, а несколько возможных утверждений делают наше присутствие даже еще более ненадежным. К примеру, конечно, можно сказать, что существование сознания находится под сомнением, но может ли тогда нечто, не существующее вообще, что-нибудь делать, в том числе и сомневаться в своем существовании? На этот аргумент защитники Кьеркегора отвечают: он не отрицает существование сознания, а всего лишь сомневается в нем. Это очень важный момент. Кьеркегор утверждает лишь то, что "сомнением можно уничтожить сознание". Снова возвращаясь к юмовскому скептицизму, Кьеркегор показывает, что можно поставить под вопрос целостность сознания. Мы не получаем целостность в опыте, переходя от одного момента к другому. Все, что мы получаем в опыте — это мгновение, настоящее.

Таким образом, сознание очень ненадежно. Когда мы задумываемся об этом, существование становится еще более рискованным. И это видно еще отчетливее, если мы помним о том, что в любой момент можем умереть. Об этом мы узнаем из опыта, а также из предыдущего утверждения об отсутствии целостности в сознании. Равным образом мы не должны забывать о той полной свободе, которой пользуемся ежеминутно. Мы можем выбрать все, что угодно — мы можем полностью перевернуть нашу жизнь. В каждый момент мы сталкиваемся с абсолютной свободой. Это — реальность, в которой мы живем. В итоге, когда мы до конца понимаем эту реальность, мы испытываем «ужас».

Кьеркегор написал целую книгу о "понятии страха". (Сам он предпочитал в этом случае использовать немецкий термин angst, который переводится как страх, тревога, беспокойство, тоска.)