ПРИЛОЖЕНИЕ ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ХОСЕ МАРТИ

ПРИЛОЖЕНИЕ

ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ХОСЕ МАРТИ

ИЗ СБОРНИКА «СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ»

Я искал средь селений тебя,

Я искал тебя в облачной сини.

Чтобы душу твою отыскать,

Много ирисов рвал я в долине.

Мне тоскливо сказали цветы:

— Сколько горя с собою принес ты!

И зачем тебе синий цветок,

Ведь она себе выбрала желтый.

Как же так? Я прошел по стране,

Ты вчера, наконец, отыскалась,

А душа, что трепещет во мне,

Вдруг теперь не моей оказалась?

Перевод В. Журавлева (11, стр. 132).

ИЗ СБОРНИКА «ПРОСТЫЕ СТИХИ»

О тиране? Скажи про тирана

Все — и больше того! Присуди

Всей яростью рабской груди

К бесчестью, к позору тирана!

О неправде? Скажи о неправде,

Как крадется она осторожно

В темноте; скажи все, что можно,

О тиране и о неправде.

О женщине? Даже развенчанный,

Отравленный, — умирай,

Но жизни своей не пятнай.

Говоря дурное о женщине!

Перевод О. Савича (11, стр. 118).

* * *

Я хочу умереть так же просто,

Как цветы умирают в полях.

Вместо свеч надо мной будут звезды.

Катафалком мне будет земля.

Пусть предателей прячут от света

Под холодный и каменный свод.

Жил я честно, в награду за это

Я умру лицом на восход.

Перевод В. Столбова (11, стр. 107).

[ФИЛОСОФСКИЕ ИДЕИ]

Наблюдаемая природа — единственный философский источник.

Человек — наблюдатель, единственный носитель философии.

Но есть два вида бытия: один вид, который можно потрогать, и другой, который потрогать нельзя. Я могу выделить породы, составляющие гору, и выставить их в музее; но я не могу выделить элементы, которые постоянно составляли, составляют и, возможно, вечно будут составлять мое мышление и чувство.

То, что можно потрогать, называется осязаемым, а то, что можно проверить зрением, — видимым. То, что нельзя ни потрогать, ни увидеть, невидимо и неосязаемо.

Таким образом, в нас самих имеется часть осязаемой природы, как рука, и часть неосязаемой, как симпатия.

Изучение осязаемого мира называется физикой; а изучение неосязаемого мира — метафизикой.

Чрезмерная приверженность первой школы к физике называется материализмом; чрезмерная приверженность второй школы к неосязаемому известна под названием спиритуализма, хотя его и не следует так называть.

Все философские школы можно свести к этим двум. Аристотель дал научное средство, которое уже дважды на протяжении великой истории мира так сильно возвысило физическую школу. У Платона и божественного Иисуса была чистейшая душа и вера в потустороннюю жизнь, которые делают столь поэтической и долговечной метафизическую школу.

Обе школы вместе составляют истину; каждая же школа в отдельности — только часть истины, которая погибает, если ей не помогает другая школа. Нет необходимости выдумывать бога, раз его можно доказать. При помощи науки приходят к богу. Бог не как человек-созидатель, а как безбрежное море духа, в котором в конечном итоге должны смешаться — уже решенные — все виды высокомерного несогласия людей. Это, вероятно, может утверждать Поэзия, которая интуитивна, но с этим утверждением не должна спешить философия, которая экспериментальна.

Бог невидим; суждения людей противоречивы; природа же постоянна и величественна; нельзя ни привести доказательство существования бога, ни установить существование его; к суждениям людей прибегать неблагоразумно, ибо суждения существуют в силу того, что стремятся уничтожить друг друга; приблизимся же к великой матери-природе; откроем великую книгу, страницы которой написаны веками, действия и факты которой — океаны, величественное познание которой теряется в неосязаемом и невидимом.

Сколько мира есть еще за миром воздуха, который я постиг! — жаловался на нашу мелкость мир аэростатов.

Повторяем для ясности: одна часть природы осязаема и, следовательно, материальна; философия, которая изучает эту часть, называется физической философией. Другая часть нематериальна, она трактует о том, что обычно либо с целью опровержения, либо с целью признания этого называется духом. Философия, которая изучает эту часть, называется метафизикой.

Должны ли законы реального и осязаемого мира даваться интуицией индивидуума, существа антилогического?

Это неразумно, так как законы вещей должны выводиться из наблюдения над вещами; метафизика же законы природы приписывает интуиции, и именно в этом и заключается ее ошибка.

Должны ли высокие побуждения неосязаемого и необыкновенного человеческого духа, отличающегося своей высокой сущностью от всего того, что его окружает, подчиняться мелким причинам, действие которых не доказано?

Это также неразумно, ибо гипотеза относительно духовного не поддается научной проверке; именно в этом и заключается ошибка физической школы, которая в своих крайностях дошла до отрицания всякого духовного явления.

Мы утверждаем: чтобы знать, нужно исследовать; самым вероятным источником истины является наше собственное исследование; исследование — верное средство для того, чтобы знать, как применить нашу способность к познаваемой вещи; наблюдение и осмысление того, что наблюдалось: рефлексия.

Таким образом, в философии есть субъект, который познает и, будучи взятым отдельно, порождает немецкую субъективную философию; познаваемый объект, будучи взятым отдельно, порождает современную натуралистическую философию; средства познания.

Из этого делается вывод, что философия должна изучать человека, который наблюдает, средства, которыми он наблюдает, и то, что он наблюдает: философия внутренняя, философия внешняя и философия отношений.

Философия — это наука о причинах.

Познавать возможные причины и использовать смелые и правильные средства для исследования неизвестных причин — это и значит быть философом. Постоянно думать с помощью элементов науки, рожденных из наблюдения, обо всем, что попадает в сферу нашего разума, и о причине всего этого — в этом и состоят элементы, нужные для того, чтобы быть философом. Следовательно, эти элементы суть наблюдение и размышление.

Любой другой элемент помогает проверять, но не является твердой основой философии. Мы не должны утверждать то, чего не можем доказать. Интуиция — это помощь, часто большая, но она не является научным и несомненным путем, ведущим к познанию.

Я бы не утверждал, что я должен существовать в более высокой форме, чем существую, если бы во мне не было практических доводов для доказательства этого.

Практический довод означает не материальный, а экспериментальный довод.

Я не утверждал бы о наличии постоянной и гармоничной связи духа и тела, если бы я сам не был подтверждением ее.

Я не утверждал бы, что в случае необходимости применения силы моральные стимулы — воля, достоинство, патриотическая гордость, воспитание — выше средств материальных, силы, привычки, мускулатуры, если бы я не был живым примером этой истины.

Мы невольно стремимся к тому, чтобы дать себе отчет во всем. Одни, обладающие спокойным умом, следуют за импульсом других. Другие же, обладающие мятежным умом, исследуют импульс других и стремятся применить свой собственный. Ришелье говорил о Корнеле, что у него не было esprit de suite [последовательности]. Ни один великий человек, достойный бога, не имеет ее.

Мы не можем познать причины вещей в них самих. Причины не раскрываются нам непосредственно. Всегда перед нами находится результат акта творения, а в нас всегда живет желание познать, как это творение осуществлялось. У кого мы можем об этом спросить?

У бога? Ох, он не отвечает, потому что нас научили верить в бога, который не является настоящим. Настоящий вменяет в обязанность труд как средство достижения досуга, исследование как средство достижения истины, честность как средство достижения целомудрия. Как радостно умирает мученик! С каким удовлетворением живет ученый! Он выполняет свой долг, а это, если и не является целью, представляет собой средство.

У кого мы спросим? У веры? Ох, ее недостаточно. Во имя веры много лгали. Должно верить в высшее бытие согласно нашим высоким внутренним волнениям — в неизмеримую творческую силу, которая утешает; в любовь, которая спасает и соединяет; в жизнь, которая начинается со смерти.

Всего этого требует внутренний естественный голос, первый голос, который услышали первобытные народы и который слышит человек любой эпохи. Но вера мистическая, вера в космическое слово брахманов, в необыкновенное слово магов, в традиционное, метафизическое и неподвижное слово священнослужителей, вера, которая вопреки движению земли говорит, что она движется иначе; вера, которая за то, что утверждает механик из Валенсии, заковывает его в кандалы и ослепляет его; вера, которая осуждает как колдунов маркиза де Вильена, Бэкона и Галилея; вера, которая сначала отрицает то, что потом бывает вынуждена признать, — эта вера не средство достижения истины, а средство, затемняющее ее и препятствующее открытию ее; эта вера не помогает человеку, а мешает ему; она не отвечает ему, а наказывает его; она не удовлетворяет, а раздражает его. У свободных людей уже другая вера. Их вера — вечное знание. А средство ее — доказательство.

С этой научной верой можно быть отличным христианином, любящим деистом, совершенным спиритуалистом. Чтобы верить в небо, в котором нуждается наша душа, нет необходимости верить в ад, который наш разум отвергает.

Итак, у кого же мы будем спрашивать? У природы. Светящиеся тела находятся на небе; темные тела — на земле. Постоянное беспокойство, не имеющее ни веса, ни цвета, ни формы, яркое, как свет, — в мышлении каждого человека. Кто или что движет звезды? Кто или что создало землю? Кто такой или что такое это любопытное, неугомонное, меланхоличное и мятежное существо, которое сидит в нас самих?

Спрашивать у книг? Одна школа говорит нам, что движения души — это нервные движения, но так как эта школа не говорит нам, в каком нерве помещается честь мужчин, целомудрие женщин, материнская любовь, любовь к родине, мы отвергаем из-за отсутствия доказательств эту философию, которая не смогла доказать то, что она утверждает. Другая школа говорит нам, что дух — господин тела, но так как мы своими глазами видим, что хотя и правда, что страдание, будучи явлением духовным, иногда вредит телу, но правда также и то, что яд, физическая боль, злоба иногда расстраивают рассудок, мы отвергаем эту вторую школу, как и первую, за то, что она претендует на исключительность, за то, что она теоретизирующая и претенциозная.

Поскольку исследования других приводят нас к этой путанице, что же мы должны делать, чтобы знать? Исходя из нашего собственного критерия, мы должны изучить исследование, которое было осуществлено другими, или, что более надежно, сами провести исследование.

Нельзя видеть вещь, не глядя на нее. Нельзя понять вещь, не исследуя ее. Исследование — глаз разума.

Следовательно, мы сами являемся первым средством познания вещей, естественным средством исследования, естественным философским средством.

Что такое природа? Дикорастущая сосна, старый дуб, бурное море, реки, текущие к морю, как к вечности идем мы, люди; природа — это луч света, пробивающийся сквозь тучи и превращающийся в радугу; это человеческий разум, который, приближаясь и поднимаясь на крыльях души, восходит к блаженству. Природа — это все, что существует в любой форме, в любом виде духа и тела; водные потоки — рабы своего русла; корни — рабы земли; ноги — рабы, как и корни; души — рабы в меньшей степени, чем ноги. Таинственный внутренний мир, чудесный внешний мир, такой, какой он есть — безобразный, блестящий или мрачный, близкий или далекий, огромный или чахлый, водный или земной, весь упорядоченный, весь измеренный, за исключением неба и душ людей, — это и есть природа.

Перевод М. И. Зайцевой (15, стр. 214–219).

КРЕСТЬЯНИН

Не показывай эту книжку попу твоего селения, потому что он заинтересован в том, чтобы держать тебя в темноте, чтобы ты обо всем спрашивал его.

И так как он берет с тебя плату за то, что кропит водой голову твоего ребенка, за то, что говорит тебе, что ты муж своей жены, о чем тебе известно с тех пор, как вы любите друг друга; и так как он берет с тебя плату за то, что рождается ребенок, за то, что он благословляет женитьбу, молится за твою душу, за отпевание; и так как он, если ты ему не заплатишь, даже отказывает тебе в праве на погребение, — то он никогда не захочет, чтобы ты узнал, что все, что ты делал до сих пор, не нужно, потому что с этого дня он перестанет получать плату за все это.

И так как все это есть несправедливость, которая таким образом использует твое невежество, я хочу, крестьянин, ничего не требуя у тебя за свою книгу, поговорить с тобой, чтобы сказать тебе правду.

Я не требую, чтобы ты верил так, как я верю. Читай то, что я пишу, и верь, если это покажется тебе правильным. Первый долг человека состоит в том, чтобы мыслить самостоятельно. Поэтому я не хочу, чтобы ты нуждался в попе, ибо он не дает тебе мыслить.

Тогда приступим к беседе, честный крестьянин, зови свою жену и детей, читай им медленно, ясно и много раз то, что я тебе здесь говорю по доброй воле.

Для чего ты несешь крестить своего ребенка?

Ты мне ответишь: «Для того, чтобы он стал христианином». Христианин означает — чтобы быть похожим на Христа. Я тебе расскажу о том, кто такой был Христос.

Он был совсем бедным человеком и желал, чтобы люди любили друг друга; чтобы тот, кто имел что-либо, помогал тому, у кого ничего не было; чтобы дети уважали своих родителей, а родители заботились о детях; чтобы каждый работал, потому что никто не имеет права на то, что он не производит; чтобы делать добро всем людям и не желать никому зла.

Христос был полон любви к людям. И так как он пришел сказать рабам, что они являются рабами только бога, и так как народы воспылали к нему любовью, и где бы он ни проходил, говоря эти слова, они следовали за ним, то деспоты, которые правили тогда, испугались его и заставили его умереть на кресте.

Таким образом, добрый крестьянин, обряд крещения твоего ребенка означает твою волю сделать его похожим на этого великого человека.

Ясно, что ты хочешь, чтобы он стал таким, потому что Христос был замечательным человеком. Но скажи мне, друг, делается ли все это тем, что кропят воду на голову твоего ребенка? Если бы все это делалось при помощи этого небольшого количества воды, все, кто был крещен, были бы добрыми. Ты видишь, что это не так.

Но даже если бы эта вода обладала такой силой, то зачем ты доверяешь в чужие руки голову твоего ребенка? Почему ты сам не кропишь его голову водой? Разве вода, которую кропит на голову ребенка честный человек, была бы хуже той, что кропит почти всегда порочный человек, который тебя заставляет жениться на своей бывшей любовнице, желая, чтобы твои, а фактически его дети были законнорожденными, говорит тебе, что ты должен дать им свое имя, а сам отказывается дать им свое имя? [33]

Ты поступишь неправильно, если поверишь, что такой же, как и ты, человек лучше тебя. Человек, который значит больше, это не тот, кто знает латынь, не тот, кто носит на голове тонзуру. Потому что вор в тонзуре всегда ценится меньше, чем честный человек без тонзуры. Ценится больше всего тот, кто более честен, тот, кто больше работает, кто менее порочен, кто живет в любви с женой и детьми, и поэтому тонзура ему ни к чему.

Так как человек не животное, созданное для наслаждения, подобно быку или свинье, а творение высшей природы, то, если он не обрабатывает землю, не любит свою жену и не воспитывает своих детишек, он, несомненно, снова начнет жить, как бык или свинья.

Даже если бы ты был преступником, то, когда у тебя рождается ребенок, ты поступаешь хорошо.

Из-за него ты раскаиваешься, чувствуешь, что поступал плохо, даешь ему слово, что впредь будешь всегда честным; разве ты не помнишь, что творилось в твоей душе, когда у тебя родился первый ребенок? Ты был очень доволен, быстро ходил взад и вперед, боялся за жизнь своей жены, говорил мало, потому что не научили тебя говорить много (а необходимо, чтобы ты научился), но сердце твое было полно радости и томления. И когда ты увидел здоровым родившегося ребенка, то почувствовал, как глаза у тебя наполнились слезами; обняв свою жену, ты на мгновение представил себя светлым, как солнце, и сильным, как весь мир. Ребенок — лучшая награда, какую человек может получить на земле.

Но скажи мне, друг, может ли поп любить твоего ребенка сильнее, чем ты? Почему он должен его любить больше, чем ты? Если кто и желает добра ребенку твоей крови и любви, то кто лучше тебя самого пожелает ему этого? Если крещение не означает ничего иного, кроме твоего желания, чтобы ребенок был бы похож на Христа, то зачем ты его подвергаешь опасности болезни, отрывая его на несколько часов от матери, везешь его для того, чтобы его благословил какой-то посторонний человек? Благослови его сам, ты это сделаешь лучше, чем он, так как ты его любишь сильнее, чем он. Поцелуй и обними его; крепкий поцелуй и сильное объятие — вот и все крещение.

Поп говорит также, что крестит твоего ребенка для того, чтобы он вступил в царство рая. Но он крестит новорожденного, если ты ему заплатишь деньгами, или зерном, или яйцами, или живностью.

Если ты ему не заплатишь или не подаришь что-нибудь, то он не будет крестить. Таким образом, царство рая, о котором он тебе говорит, стоит несколько реалов или определенное количество зерна, яиц, птиц.

Какую необходимость или интерес ты можешь видеть в том, чтобы твой ребенок вступил в это царство? Какое мнение ты должен составить о человеке, который говорит, что сделает тебе великое благо, что имеет его в своих руках, что без него ты обречен, что от него зависит твое спасение, и из-за нескольких серебряных монет отказывает тебе в этом великом благодеянии? Разве такой человек не злодей, не эгоист, не скряга? Какое мнение ты составил бы о боге, если бы он действительно был тем, кто посылает подобных посланцев?

Такой бог, который торгуется, продает спасение, все делает за деньги, посылает людей в ад, если ему не заплатят, а если заплатят, посылает в рай, — такой бог является чем-то вроде ростовщика, стяжателя, лавочника.

Но, мой друг, бог совсем другой!

Новое время имеет своих мучеников и своих аскетов. Какая эпоха не имеет верований? Какой век не имеет идеалов! Можно ли сбросить религию так, чтобы на ее развалинах не возникла другая? Что нужно душе для удовлетворения неукротимого религиозного чувства? На это нужно ответить: эта эпоха имеет свою религию. Мы жили пришибленные, но рядом с попом. Нельзя сбросить вниз двадцать веков без того, чтобы некоторое время пыль развалин не слепила бы нам глаза.

Перевод О. С. Тернового (17, стр. 1711–1713).

В ЗАЩИТУ КУБЫ

Письмо редактору нью-йоркской газеты «Ивнинг пост»

Сеньор!

Разрешите мне выразить на страницах вашей газеты свое возмущение по поводу публичного оскорбления кубинцев в статье, напечатанной в филадельфийской газете «Мэнюфекчурер» и сочувственно перепечатанной во вчерашнем номере «Ивнинг пост».

Сейчас не время обсуждать вопрос об аннексии Кубы. Да и вряд ли найдется кубинец, сохранивший хотя бы смутное представление о чести, который пожелал бы видеть нашу родину присоединенной к стране, где руководители общественного мнения относятся к кубинскому народу с предубеждением, присущим безмерному самохвальству или крайнему невежеству. Ни один честный кубинец не унизится до того, чтобы согласиться вступить в семью народа, который, соблазняясь природными богатствами нашего острова, считает самих кубинцев — его хозяев— людьми неполноценными, отрицает их способности, оскорбляет их человеческое достоинство и презирает их национальный характер. Быть может, среди кубинцев попадутся и такие люди, которые по различным мотивам — будь то страстное преклонение перед прогрессом и свободой или надежда на более благоприятные политические условия для развития страны, а главное, в силу пагубного незнания истории и сущности аннексий, — пожелали бы видеть Кубу присоединенной к США. Но все кубинцы, участвовавшие в воине и многому научившиеся в изгнании, все те, кто силой своих рук и разума создал в самом сердце враждебно настроенной к ним страны очаг добродетели, люди науки и коммерсанты, промышленники и инженеры, учителя и адвокаты, юристы, артисты, журналисты и поэты — люди, обладающие и умом и предприимчивостью; везде, где они имели возможность применить свои способности, они встретили справедливое отношение к себе и пользуются заслуженным почетом и признанием. Труженики-кубинцы, своими руками создавшие город там, где у Соединенных Штатов было лишь несколько хижин на безлюдном скалистом острове, не желают присоединения Кубы к Соединенным Штатам. Им это не нужно. Они восхищаются нацией, добившейся невиданной до сего времени свободы, но не доверяют темным силам, которые, как микробы в крови, начали в республике свое дело разрушения. Героев этой страны они почитают как своих героев и желают процветания Соединенным Штатам к вящей славе человечества, но они не могут искренне поверить в то, что культ индивидуализма, преклонение перед богатством и слишком длительные и шумные восторги по поводу страшной победы [34] позволяют считать Соединенные Штаты образцовой страной свободы — страной, в которой не должно быть ни стремления к господству над другими странами, ни насильственных захватов, ни побед, противоречащих понятиям чести и справедливости. Мы любим родину Линкольна, но страшимся отчизны Каттинга.

Мы, кубинцы, не являемся «народом жалких бродяг и аморальных пигмеев», каким угодно было изобразить нас газете «Манюфекчурер». Мы отнюдь не являемся народом бесполезных, неспособных к действию болтунов, презирающих тяжелый труд, как пишут о нас и о других народах испанской Америки некоторые высокомерные путешественники и наглые писаки. Страдая под игом тирании, мы не склоняли головы, а всегда боролись за свободу как мужественные люди, а иногда поистине как титаны. Сейчас наступила временная передышка — период накопления сил, необходимый после поражения. Мы были разбиты, но мы все же продолжаем борьбу с поработителем, который лишает нас средств к существованию; в прекрасной столице нашей родины, часто посещаемой иностранцами, и в провинции угнетатели покровительствуют коррупции, подтачивающей силы, необходимые для завоевания свободы. В годину тяжких испытаний мы безусловно заслуживаем уважения всех тех, кто сочувствовал нам, когда мы хотели свергнуть тиранию…

«По природе своей из-за отсутствия опыта кубинцы не способны выполнять в большой и свободной стране свой гражданский долг», — клевещет на нас «Мэнюфекчурер».

Разве можно так искажать истину, разве можно так говорить о народе, который не только своим трудом создал первую в испанских владениях железную дорогу, который не только сумел применить все средства современной цивилизации для борьбы против тиранического правительства, но и обладает поразительным пониманием политической жизни, доказанной способностью к освоению ее высших форм, зрелостью мысли и богатством языка. Свободолюбие, годы борьбы против тирании, характер, закаленный на Кубе и в изгнании, уроки Десятилетней войны и многочисленные ее последствия, практическое выполнение гражданских обязанностей среди свободных народов способствовали, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, развитию у кубинца навыков к самоуправлению, столь естественному для него, что уже в самый разгар войны, еще не имя опыта, он создал это управление, хотя ему и пришлось выступить против своих руководителей. Требуя уважения к законам свободы, он без страха и сомнений выбил меч из рук самых прославленных полководцев, претендовавших на захват власти. В характере кубинцев пламенная страстность счастливо сочетается с огромной выдержкой. С начала века у нас появились замечательные учители. На словах и на деле они показывали пример самоотверженности, преданности служения своему идеалу, верности делу справедливости и свободы. Кубинцев, которые десять лет тому назад завоевывали первенство в университетах Европы, приветствовали в испанском парламенте, как выдающихся мыслителей и блестящих ораторов. Политический уровень развития кубинца ничуть не ниже уровня гражданина Соединенных Штатов…

«Мэнюфекчурер» заканчивает свою статью словами: «Отсутствие мужества и самоуважения у кубинцев видны по той покорности, с какой они в течение долгого времени подчинялись гнету испанцев…» — и добавляет: «Их попытки к восстанию были настолько слабы, что больше походили на фарс». Трудно показать большее незнание нашей истории и нашего характера, чем то, о котором свидетельствует это легкомысленное утверждение. Чтобы удержаться от ответа, полного негодования, нужно заставить себя вспомнить, что не один американец проливал свою кровь рядом с нами в войне, которую другой американец назвал «фарсом». Репортер осмелился назвать «фарсом» нашу войну, которую в свое время иностранные наблюдатели называли «великой эпопеей», добровольные жертвы повстанцев, бросивших все свое имущество, отдавших свою жизнь, — назвать «фарсом» уничтожение рабства, провозглашенное в первые дни свободы. Своими руками мы сжигали родные города и строили и девственных лесах новые селения и фабрики, наши женщины носили одежду из коры деревьев, десять лет мы вели борьбу и не раз наносили сокрушительные удары противнику, потерявшему двухсоттысячную, хорошо вооруженную армию в боях с малочисленной армией патриотов, которых поддерживала только природа. У нас не было ни гессенцев, ни французов, ни лафайетов, ни штойбенов, нам не помогало соперничество королей. У нас был лишь сосед, превысивший свои права и действовавший против воли своего народа, и этот сосед поддержал наших врагов, хотя мы боролись за такую же хартию вольности, на какой основывалась его собственная независимость. Мы стали жертвой борьбы страстей, как стали бы ею и тринадцать штатов, если бы их не объединил успех. Нас же ослабило промедление. Оно было вызвано не трусостью, а стремлением избежать кровопролития. Эта задержка дала противнику в первые же месяцы борьбы неоценимые преимущества. Мы медлили еще и потому, что по-детски верили в помощь Соединенных Штатов: «Они не допустят нашей гибели в борьбе за свою свободу у порога своего дома. Они скажут свое слово, они протянут нам руку помощи, и на земле появится новый свободный народ» Они же «превысили свои права» и поддержали Испанию, а не нас. Они не протянули нам руку помощи, они не нашли для нас слова поддержки.

Борьба еще не кончилась. Кубинцы-изгнанники не смирились. Новое поколение достойно своих отцов. Тысячи наших товарищей погибли после войны в тюремных застенках, но только смерть может заставить кубинцев прекратить борьбу за независимость. И хотя очень горько говорить об этом, но я должен сознаться: наша борьба возобновилась бы и была бы намного успешнее, если бы не существовало аннексионистских иллюзий среди некоторых кубинцев, воображающих, что свободы можно добиться дешевой ценой, и если бы у кубинцев не было оснований опасаться, что самые святые страницы нашей истории, прах героев, павших за дело свободы, обагренные кровью развалины наших городов послужат удобрением для пышного произрастания иностранного чертополоха и станут предметом издевательства для писак из «Мэнюфекчурер оф Филадельфия».

Ваш покорный слуга Хосе Марти

Нью-Йорк, 21 марта 1889 г.

Перевод Н. Тульчинской (11, стр. 242–248).

БЕДНЯКИ ЗЕМЛИ НАШЕЙ

Молчаливые, сердечные и великодушные кубинские рабочие, эмигрировавшие в Соединенные Штаты, были надежным и неистощимым источником революционных сил в минувшей освободительной войне. Эти люди, недавно покинувшие свою опозоренную и разоренную родину, весь день 10 октября трудились для нее, хотя, возможно, и не все из них доживут до светлого часа ее освобождения. Все они отдали свой труд делу революции, хотя в мире, где царит тщеславие и несправедливость, завоевания революции могут присвоить те, кто пренебрег правом и любовью людей, давших им власть и славу.

Но нет, дорогие братья! На сей раз все будет иначе. Вы не услышите от нас льстивых уверений в том, что все достоинства присущи одним только беднякам, мы не присваиваем себе права давать от имени республики обещания какой-либо группе кубинцев, будь то высокомерные богачи или изголодавшиеся бедняки. Мы обещаем только одно — бороться, бороться до последней капли крови за равные права всех кубинцев, богатых и бедных, всех тех, кто не лжет родине ни в помыслах, ни в делах своих. На этот раз глубокая вера людей труда в революцию, которая не льстит им, но и не забудет о них, заслужена искренней любовью, уважением к достоинству человека, заслужена стойкостью и отвагой тех, кто не считает себя в праве называться истинными мужами до тех пор, пока есть на свете хотя бы одно униженное или обездоленное существо.

Мы не потворствовали невежеству; мы не уподоблялись людям, которые в тяжелую годину подобострастно превозносят тех, кого в глубине своего сердца презирают и кого отвергнут, лишь только минет надобность в их поддержке; дружеским пожатием руки мы не прикрывали демагогию и жажду мести. Высокий дух этой революции спасет родину от преступлений, а не будет побуждать к ним. Кубинец-рабочий тянется к свободе потому, что он измучен неволей и вдохновлен творческой идеей, порожденной самой действительностью. Он не может смириться с жизнью в тени испанских виселиц и не будет проклинать тех, кто решил раз и навсегда, в союзе со всеми силами народа, спасти честь Кубы от надругательств, а кубинцев — от изгнания. Он не станет кусать руку своего освободителя и лобзать руки ненавистных деспотов. Он не разглагольствует впустую, невольно помогая этим правительству, защищающему интересы людей имущих и порочных, правительству, которое даже в лучших своих начинаниях никогда не согласится в силу самой своей сущности и политической немощности дать Кубе полную самостоятельность, необходимую ей. Кубинский рабочий не отказал в помощи республике, хотя завтра, когда республика победит, среди множества забот, может быть, и не вспомнят о том, кто в это трудное время лишал свой дом хлеба и дешевого вина, а своего ребенка— одежды и лекарства, только для того, чтобы вложить оружие в руки борца за дело родины. Нет, — заявляем мы в день, посвященный памяти наших героев, — кубинец склонил голову за работой, он внес своей мозолистой рукой бесценный вклад в сокровищницу свободы и справедливости.

О братья! Иному может показаться, что в этой жертве нет святого величия, ведь жертвы приносят и другие. Но ведь богач дает от своих излишков, это справедливо, и совсем немного; и не за что славить его, и уж во всяком случае он достоин славы значительно меньше, ибо беспредельно меньше его усилия. Но когда изгнанник, едва защищенный от непогоды стенами своей жалкой хижины, едва прикрыв наготу своих детей, отдает часть своего скудного и непостоянного заработка, которого он месяцами бывает лишен; когда изгнанник, отказывая своей полуголодной семье в куске мяса, самоотверженно отдает последние крохи далекой и, возможно, неблагодарной республике, не требуя ни награды, ни славы, — он действительно обладает высокой душой, и при одной мысли о нем сердце переполняется любовью. Такие люди — гордость родины…

Перевод Н. Тульчинской (11, стр. 276–277).

ПИСЬМО МАНУЭЛЮ МЕРКАДО

Лагерь Дос Риос, 18 мая 1895 г.

Дорогой брат мой!

Наконец-то я могу написать Вам, наконец-то могу сказать, с какой нежностью, благодарностью и уважением я отношусь к Вам и Вашему дому, — ведь он и мой дом, я горжусь им и многим ему обязан. Каждую минуту я могу погибнуть за родину, пасть, выполняя свой долг, я знаю, в чем он состоит, и у меня хватит мужества выполнить его до конца. Мы должны добиться независимости Кубы, иначе Соединенные Штаты захватят Антильские острова и отсюда обрушатся на земли нашей Америки. Все, что я сделал до сих пор, и все, что мне еще предстоит совершить, — все для этого. Нам приходилось молчать и идти окольными путями, — ведь бывают дела, требующие строгой тайны, и стоит объявить о них во всеуслышание, как на пути вырастают непреодолимые препятствия.

Есть народы (к ним относятся и наши народы), кровно заинтересованные в том, чтобы чужестранные империалисты не договорились с испанцами и не проложили через Кубу путь к аннексии стран нашей Америки жестоким, агрессивным и презирающим нас Севером. Этот путь следует преградить во что бы то ни стало, и мы, кубинцы, загораживаем его своей грудью. Обязательства, частные и общественные, помешали братским народам присоединиться к нам и разделить жертву, приносимую нами во имя общего блага, ради кровных интересов народов нашей Америки.

Я жил в недрах чудовища, и знаю его нутро; в руках моих праща Давида…

Здесь я выполняю свой долг. Война Кубы — высшая реальность, несравнимая с неуверенными и жалкими притязаниями аннексионистов-кубинцев и испанцев, относительную силу которым может придать только их союз с испанским правительством. Эта война началась вовремя; даже если все враждебные силы открыто выступят против нас, все равно еще не поздно помешать аннексии Кубы Соединенными Штатами, ибо они никогда не осмелятся захватить страну, находящуюся в состоянии войны и не желающую аннексии; они не решатся применить оружие и взять на себя ответственность за несправедливую войну против народа, борющегося за независимость Америки.

А Мексика, разве она не найдет разумный и действенный способ своевременно прийти на помощь тому, кто ее защищает? Конечно, найдет, или я подскажу ей правильное решение. Вопрос идет о жизни, и ошибка — смерти подобна. Нужно разумное решение, — я нашел и предложил его, но, раньше чем действовать и подавать советы, я должен сам иметь более широкие полномочия или знать, кто их имеет. Я только что прибыл сюда, создание правительства может еще затянуться месяца на два, если мы хотим, чтобы оно имело реальную опору, было устойчивым, действительным и простым. Я знаю, наши стремления и воля страны едины, но все же такие вопросы решают, исходя из обстановки, отношений и условий. Я не хочу ни на йоту превышать те полномочия, которыми я наделен сейчас. Генерал Максимо Гомес, еще четыре человека и я прибыли в шлюпке, проложившей себе путь среди бурных волн к скалистому берегу. Две недели бродили мы по горам, нагруженные походными мешками и ружьями, пробираясь сквозь заросли — поднимали людей на борьбу. Готовность этих людей помочь нам заставляет еще сильнее любить их; в душе моей еще более крепнет горячее сочувствие к страждущему человеку и желание восстановить справедливость. В сельской местности мы, вне всякого сомнения, хозяева положения — настолько, что в течение месяца мне лишь однажды довелось слышать настоящую перестрелку. У ворот городов мы или одерживаем победу, или наша трехтысячная армия вступает в город торжественным маршем под ликующие возгласы народа, охваченного энтузиазмом, граничащим с благоговением. Мы следуем к центру острова. Там я сложу перед революцией, которой помог разгореться, полномочия, данные мне эмиграцией и признанные в стране, — ныне эти полномочия должны быть возобновлены собранием делегатов кубинского народа, то есть вооруженных революционеров.

Революция добивается полной свободы армии, уничтожения всех ограничений, установленных собранием, не представлявшим всего народа, и порожденных недоверием горячей республиканской молодежи, или же властолюбием и страхом какого-либо предприимчивого, сугубо прозорливого каудильо, опасающегося чрезмерного влияния армии в будущем. Но одновременно революция требует широкого и полного республиканского представительства и управления страной в том же духе гуманности, человеческого достоинства и уважения к личности, который вдохновляет и поддерживает революционеров в освободительной борьбе. Что касается меня, то я прекрасно понимаю, что нельзя руководить народом, игнорируя его живую душу. Я отлично знаю, как воспламеняются сердца и люди поднимаются на смертный бой, когда в душе горит святой огонь. Но что касается формы общественного устройства, то здесь приходится учитывать и помыслы и дела людские, ибо люди сами творят свою судьбу. Вы знаете меня. Я буду защищать только то, что гарантирует победу революции и служит ей. Я сумею стать рядовым и не почувствую от этого никакой обиды, ибо буду знать, что идея моя жива. А когда мы обретем форму общественного устройства, то станем претворять ее в жизнь, независимо от того, буду делать это я или другие…

Перевод Н. Тульчинской (11, стр. 280–283).