3.

3.

3.1. Современная демократия, как вполне справедливо указывает Манен, возникла «из политической системы, которую ее основатели считали противоположностью демократии».[262]

Например, большинство идеологов и лидеров Американской революции 1775 – 1783 гг., основателей США(«Founding Fathers»), именовали свой государственный проект «республиканским» и противопоставляли его «бесчинствовавшим» демократиям античности. Пожалуй, яснее всех выражался Джеймс Мэдисон, один из авторов Конституции 1787 г., четвертый президент США(1809 – 1817 гг.). Он, в частности, писал, что при демократии народ собирается купно и осуществляет правление лично, тогда как в республике съезжаются и управляют страной его представители [выделено мной. – В. И.] и уполномоченные на то лица[263] и американское правление отличается от античного «полным исключением народа, который представляется общенародным собранием [выделено Мэдисоном. – В. И.], из участия в правлении»[264]. Конечно, Мэдисон преувеличил значение Афинской экклесии и пр., но один из начальных принципов американской модели изложил исчерпывающе.[265]

Неудивительно, что в американской Конституции слово «демократия» не встречается ни разу.

Тем не менее в последующие века США стала «Empire of Democracy», а их политический опыт – чуть ли не «эталоном демократии». И сегодня мы именуем «демократией» совсем не то, что под этим словом имели в виду древние греки, то есть не прямое «народное» правление и пр. И не то, что в тех же Афинах на самом деле было отлажено и дольше века с переменным успехом функционировало, то есть не широкий доступ всех желающих к осуществлению власти. Современные государства гораздо «сложнее» античных, и поэтому в них не может быть той, классической, демократии. Формальное представительство обречено быть узким, а власть осуществляется абсолютным меньшинством.

Почему же, на каком основании мы называем «демократией» «недемократию»?[266]

Современная демократия предоставляет всем гражданам / подданым, а значит, каждому желающему гражданину / подданному равные права участвовать в политике и непосредственно управлении государством. То есть как минимум равные права свободно обсуждать государственные дела и в публичном порядке признавать либо не признавать власть, выражать согласие либо несогласие с государственным курсом, с лидерами, политиками, чиновниками, его осуществляющими (голосуя на выборах и т. д.). И благодаря современной демократии каждый имеет хотя бы теоретическую возможность добиваться и добиться учета государством своих мнений, интересов и запросов. В свою очередь лидеров, правителей, политическое руководство, государственный аппарат в целом современная демократия прямо обязует опираться на признание и согласие народонаселения. Все это в общем давала и классическая демократия. Но она, как уже говорилось, создавала также условия и для того, чтобы каждый желающий мог участвовать в осуществлении государственной власти, в том числе верховной власти.

Подобное начисто исключается при современной демократии, что бы где (и кем) ни утверждалось. В современной демократии нет собственно ??????, и в этом смысле она фиктивна. Однако она все же делает власть зависимой от всего ? ? ??? (нации), она ограничивает власть волей ? ? ??? и т. д. Поэтому мы все же можем говорить о современной демократии как о демократии. Тем более что подход к праву на гражданство с античных времен радикально расширился.

3.2. Современная демократия есть составной элемент политического режима. Довольно важный, но, во-первых, не единственный ключевой и, во-вторых, необязательный. Его наличие или отсутствие позволяет дать любому историческому или действующему режиму соответствующую характеристику. Существенную характеристику.

Современная демократия с точки зрения собственного содержания есть комплекс правовых и политических институтов и практик, обеспечивающих гражданам / подданным равные политические и смежные права и свободы, включая право открыто обсуждать государственные дела и право участвовать в политической деятельности и непосредственно управлении государством, а также учет их мнений, интересов и запросов при принятии и реализации государственных решений.[267]

Совершенно очевидно, что форматы демократических институтов и практик, в частности пределы и объемы соответствующих прав и свобод (свободы объединений, свободы совести, свободы слова, свободы действия и пр.), непосредственно зависят от национальной политической культуры, а та производна от исторической, религиозной, этнической и пр. Специфики. Любые «демократические стандарты» условны (тем более что зачастую их используют в пропаганде и pr для дискредитации отдельных государств, режимов и правителей).

Демократию также можно определить как институционализированную зависимость властвующих от признания и согласия подвластных, ответственность властвующих перед подвластным, то есть ограниченность власти волей (волями) подвластных. Однако, с другой стороны, волей (волями) подвластных может неким образом ограничиваться практически любая власть, любое властвование может считаться зависимым и ответственным. Нужно принципиальное «квалифицирующее» уточнение. При демократии власть опирается на признание и согласие нации, то есть всего народонаселения, «всех» (за исключением несовершеннолетних, недееспособных и пр.). При этом каждый «субъект нации», то есть каждый гражданин / подданный, пользуется равными политическими правами, равными возможностями добиваться признания своих мнений, интересов и запросов. Признание и согласие нации слагаются из множества персональных равно-статусных признаний и согласий, причем регулярных, «обновляемых». «Предрешения» определяются по принципу большинства. Это, в свою очередь, непременно предполагает:

1) организацию власти как минимум верховной, руководства государственного аппарата на выборных началах (выборы могут быть как прямые, так и косвенные)[268] целиком или преимущественно (здесь имеются в виду ограниченные наследственные «монархии»);

2) возможность вынесения проектов государственных решений на референдумы;

3) установление всеобщего равного избирательного права и права на участие в референдумах или же по крайней мере отказ от цензов пассивного избирательного права – расового, этнического, религиозного, гендерного, имущественного и др., а также партийного («однопартийного») ценза активного избирательного права (образовательный и профессиональный цензы объективно предопределены);

4) регулярное проведение выборов;

5) обеспечение максимально возможной прозрачности выборов и референдумов, репрезентативности и достоверности их результатов;

6) создание и поощрение институтов, независимых или хотя бы автономных от власти, транслирующих общественные настроения, агрегирующих мнения и запросы граждан / подданных, оценивающих деятельность власти (средств массовой информации, общественных объединений, экспертных и социологических центров и пр.);

а также:

7) поддержание национального политического единства и сплоченности, национальной солидарности и национального консенсуса о ценностях и целях посредством утверждения и воспроизводства национализма и патриотизма.[269]

Когда не соблюдаются какие-то из приведенных выше условий, политический режим нужно характеризовать как недемократический и, скорее всего, гегемонический.

Все остальное несущественно, вторично или вообще относится к сугубо «декоративным» элементам «инстититуционального дизайна». В частности, во-первых, современная демократия принципиально совместима с любыми ценностями и любыми целями. Это настолько ясно, что не требует никаких дополнительных аргументов.

Во-вторых, демократические выборы отнюдь не обязательно должны быть прямыми, а тем более альтернативными, конкурентными и т. д. Косвенные выборы вполне обеспечивают демократичность власти. И выборы, на которых избиратель вправе выбрать между поддержкой действующей власти (согласием и / или признанием), голосованием за и протестом (несогласием и / или непризнанием) и голосованием против (отказом голосовать) – тоже демократические. Если, конечно, соблюдаются все прочие названные условия.[270]

Конкуренция, тем более публичная (а также свобода слова, свобода создания партийных и иных политических объединений и пр.), – вовсе не главная и не универсальная демократическая ценность. Для многих политических культур – азиатских, евразийских (с исламскими, конфуцианскими, буддистскими корнями), а также российской – важнее единство и целостность власти, стабильность, гармония, лояльность. Искусственное внедрение западных конкурентных институтов и практик может пройти более-менее успешно и закончиться частичным изменением политической культуры (как в Турции или индии). А может вызвать сильное отторжение. Наш отечественный опыт это исчерпывающе подтвердил.

Таков в самом общем приближении идеал современной демократии, такова идеальная современная демократия. В ней нет места «народовластию», как уже много раз сказано. «Демофильские» формулировки вроде «власть принадлежит народу», «народ взял власть», «народ должен взять власть», «нацию лишили власти» бессодержательны и, если только они специально не используются в пропагандистских, мобилизационных и иных подобных целях, бессмысленны. Вместе с тем зависимость власти от воли нации для политической теории и практики значит гораздо больше, чем книжный фантом «народного суверенитета».[271]

3.3. Естественно, реальная современная демократия выглядит иначе.

Власти при демократии действительно необходимы признание и согласие нации, «всех», слагаемые из персональных равностатусных признаний и согласий. Власть зависима от народонаселения-нации. При этом, во-первых, право голоса, право высказываться о государственных делах есть, если воспользоваться аналогией из недавнего российского прошлого, суть не более чем «ваучеры». Не одноразовые, а бессрочные, правда. Их нужно «вкладывать» на выборах, при опросах общественного мнения и т. д. Эти «вложения» обеспечивают власти легитимность, а нации, гражданам / подданным – учет мнений, интересов и запросов. Отнюдь не всегда полный. Но все же учет. Потому как чтобы привлечь «ваучеры», власть и претенденты на власть стараются изучать те самые мнения, интересы и запросы и разрабатывать необходимые решения, предпринимать соответствующие практические действия. Во-вторых, люди в массе некомпетентны, пассивны и равнодушны к политической деятельности и своим правам. Они управляемы. Представления, настроения, оценки как каждого гражданина / подданного в отдельности, так и нации в целом формируются под влияниями разной степени конструктивности. Не говоря о том, что ими перманентно целенаправленно манипулируют власть и претенденты на власть. Поэтому реальная современная демократия в любом изводе, любой версии – обязательно управляемая.

Граждане / подданные голосуют на выборах и референдумах. Но они в прямом смысле не выбирают и не решают. В самом лучшем случае они лишь участвуют в выборе, в принятии решения. Из кого и из чего они будут выбирать, по каким писаным и неписаным правилам и т. д. – все это определяют за них и без них. Их убеждают, побуждают, понуждают, используя медиа и административный ресурс. Не только накануне election days, а перманентно. Подведение итогов публичных дискуссий, опросов, голосований они тоже никак не контролируют. Их волеизъявления могут при желании и необходимости исказить, фальсифицировать, проигнорировать. Самостоятельно – без обращения к тем или иным властным институтам, политикам, общественным лидерам – бороться с этим граждане / подданные не могут[272]. С другой стороны, обладание «ваучерами» придает важность их мнениям, интересам и запросам. И пусть они частично или целиком манипулятивно «внедрены», а то и «вменены». Сами-то люди в массе верят, что эти мнения, интересы и запросы формулируются и предъявляются ими самостоятельно, что на избирательных участках ими самостоятельно же принимаются решения, что они выбирают власть. И искренне радуются этому.

Политические манипуляции – сама суть демократической политики, реальной демократической практики. Демократия позволяет властвовать без насилия (с минимумом прямого насилия), «стабильно», «комфортно».

Обратной стороной демократии почти всегда и повсеместно оказываются чрезмерная требовательность граждан/подданных к власти, завышенные ожидания, неадекватный критицизм. Властвующие могут сдерживать все это посредством манипулирования, но, увы, нередко предпочитают идти по самому легкому пути и потакают деструктивным притязаниям, загоняя самих себя в ловушку. «Правители обращаются к управляемым как к своим владыкам. […] Правители вынуждены заботиться о своей популярности, о поддержке управляемых – таковы величие и слабость этого рода режимов» – констатировал Раймон Клод Фердинан Арон[273]. Особенно много проблем возникает у либеральных демократий (см. Далее).

3.4. Современные демократии начали постепенно складываться в Европейских и американских странах в конце XVIII—XIX вв. (в Швейцарии и Англии даже, пожалуй, немного раньше, хотя это спорный вопрос).[274]

К тому времени протестантство и просвещенчество уже практически дискредитировали христианство и десакрализовали традиционную власть. Трансформация аграрного общества в индустриальное, неуклонное развитие капитализма сопровождались разрушением постфеодальных социальных и политических иерархий и эмансипацией буржуазии. За счет расширения доступа к образованию и культуре заметно сокращалась культурная дистанция вначале между аристократическими и буржуазными слоями элиты[275], а затем между элитой и «простолюдинами». Повсеместно производилось правовое уравнивание людей – где-то относительно медленным эволюционным путем, а где-то революционными методами под лозунгами всеобщего равноправия. Формировались и в итоге сформировались нации – как коллективы равноправных (точнее, преимущественно равноправных) индивидов, основанные на языковой, культурной и исторической самоидентификации и как потенциальные электоральные коллективы. В одних случаях нация в целом оказывалась «тождественна» населению государства, в других нет. Но к «тождеству» стремились, его так или иначе добивались. «Нациостроительство» («Nation Building») сопровождалось широким распространением доктрин, не просто провозглашавших политическую субъектность наций, но объявлявших их единственным источником государственной власти и носителем суверенитета, буквально помещающих нации на место божества («нациоцентризм»)[276]. Идея нации заново собирала общество после слома традиционных иерархий и заново легитимировала государственную власть, теперь, как правило, светскую, безбожную. В общем, в процессе революционной и / или реформаторской модернизации получались государства-нации, национальные государства. Впоследствии державные правительства и всевозможные «борцы за свободу» стали повсеместно стимулировать формирование государств-наций, появились «искусственные» государства и «искусственные» нации (в Центральной и Восточной Европе[277], Азии, Африке), какие-то из них оказались жизнеспособными, какие-то нет. В XX в. «ненациональное» государство стало восприниматься как экзотика.[278]

Иными словами, современная демократия «выросла» из национального государства. Не могла не «вырасти».

Поскольку нация заявляется субъектом и даже источником власти, то и составляющие ее граждане / подданые тоже должны считаться властными субъектами и даже в каком-то смысле источниками, а значит, им вроде бы положены политические права и свободы. Точнее, они им вроде бы изначально принадлежат. Следование этой логике неизбежно приводит к необходимости строительства демократических (в современном смысле) институтов и внедрения демократических практик.

Впрочем, поначалу нации делили цензами, жестко дискриминировали женщин, бедняков, иноверцев, «цветных» и пр., считали, что представителями наций (депутатами парламентов, выборными чиновниками) могут быть лишь состоятельные граждане / подданые, что самовластвование наций должно выражаться только в избрании представителей, каковые вправе и даже обязаны действовать совершенно автономно от избирателей, «неответственно». В общем, обходились «недо-демократией», «полудемократией» (это в лучшем случае). Однако по мере дальнейшего культурного и социального выравнивания, если угодно, «упрощения» (по Константину Леонтьеву), пришло понимание, что необходим порядок, основанный на признании власти «всеми», на согласии «всех», на ответственности властвующих перед «всеми». Порядок, базирующийся на формальном равноправии (равенстве перед законом, равенстве избирательных прав, равном доступе к государственным должностям и пр.). То есть уже полноценная демократия. Или «один человек – один голос». Или исчезнет (не будет достигнуто) национальное единство, государственная власть утратит (не получит) легитимность, national state начнет стагнировать, а затем распадаться.

Всеобщее равное избирательное право, в частности, утвердилось далеко не сразу, многие десятилетия его понимали в лучшем случае как всеобщее избирательное право мужчин (в Швейцарии женщины получили избирательные права лишь в 1971 г.![279]). Но, как известно, «прогресс не остановить». В декларации прав человека и гражданина, принятой французским национальным учредительным собранием 26 августа 1789 г., говорилось: «люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут основываться лишь на общей пользе» (ст. 1)[280]. Соображения «общей пользы» заставляли вводить, а затем корректировать и, наконец, снимать цензовые ограничения и т. п.[281]. В XX в. Тренд к максимальному расширению избирательного права стал всеобщим. «все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах» – сказано во всеобщей декларации прав человека, провозглашенной генеральной ассамблеей ООН 10 декабря 1948 г.[282]. Понадобилось всего 150 лет. Арон верно писал: «в конечном счете идеи обладают непреодолимым могуществом. Сделать, хотя бы на уровне мифа, народ средоточием народовластия невозможно, не расширяя постепенно избирательного права. Преобразование общества ускоряется обращением к демократическим идеям».[283]

Ключевую роль в утверждении современной демократии сыграл повсеместный неуклонный рост численности народонаселения, а также потребность максимально использовать его потенциал при ужесточении глобальной конкуренции в индустриальную эпоху, обеспечивать мобилизации во время кризисов и войн и т. д. После Первой мировой войны стало окончательно понятно, что без демократии в том или ином виде (либо более-менее убедительной ее имитации) крайне затруднительно властвовать над «массами», организовывать и контролировать их.

Это все остается актуальным и в нашу постиндустриальную эпоху что бы ни говорили проповедники реставрации цензов (как либерального, так и антилиберального толка).[284]

3.5.1. Раньше я уже указывал на отождествление понятий демократии и либеральной демократии. Сейчас хотелось бы остановиться на этом немного подробнее.

Либерализм – идеология, а скорее, комплекс идеологий (классический либерализм, социал-либерализм, либертарианство, неолиберализм и пр.), основанных на объявлении индивидуальной свободы, индивидуализма и свободной конкуренции высшими ценностями, постулировании приоритета личностного начала над коллективным, неприкосновенности личности и частной собственности.[285] Сам по себе либерализм элитарен и изначально не предполагал ни равноправия, ни демократии, хотя с течением времени был вынужден с ними смириться.

Либеральные демократии суть современные демократии, организованные на принципах свободы индивидуального политического волеизъявления (слова и действия), публичной политической конкуренции, «сдержек и противовесов» (то есть неприемлемости централизации и особенно концентрации власти), идеологического плюрализма (в пределах, не угрожающих либеральным основам), а также правопочитания (особого почтения к праву – не к любому, разумеется, а лишь к основанному на доктринах прав человека, «святости» собственности и пр. – и правовым процедурам, отсюда «rule of law», «Rechtsstaat», «правовое государство»). Даже в теории это по определению подходит далеко не всем, не всегда и не во всем, поскольку требует в первую очередь индивидуалистической и плюралистической политической культуры.

Обобщая политическую практику XX в., известный политический публицист Фарид рафик Закария выделил либеральные автократии (liberal autocracies) и нелиберальные демократии (illiberal democracies). Первые – либерально-недемократические (либерально-гегемонические) режимы, подготовившие или готовящие почву для либеральных демократий: режим на Тайване при Цзян Цзеши (Чан Кайши) и Цзян Цзинго в 1949 – 1988 гг., режим в Чили при Аугусто Хосе Рамоне Пиночете Угарте в 1974 – 1990 гг. И т. д. Вторые – соответственно, нелиберально-демократические режимы, возникающие в результате несвоевременного, неполного, неудачного, неэффективного, намеренно искаженного копирования западных моделей. В число нелиберальных он включил и российскую демократию[286]. Естественно, все это не раз говорилось и до Закарии, но он высказался откровеннее многих, емко и, главное, очень вовремя – в 2003 г.

За десять лет до этого, когда только-только рухнул советский союз и советский блок и либеральный Запад провозгласил себя победителем в «холодной войне» (ссср в действительности погиб не столько в результате «поражения», сколько из-за внутренних системных ошибок, допущенных еще при его основании), когда мир окончательно глобализировался, показалось, что альтернативы западной либеральной демократии нет и не может быть. Френсис Фукуяма со своим «End of History» («концом истории»)[287] тогда выглядел чуть ли не «пророком».

Однако очень скоро неадекватность такой картины мира стала очевидной. Глобализация, как оказалось, означала не только потенциальное глобальное доминирование западных держав или отдельно взятых сша, но и новые шансы для незападных государств. Некоторые из них буквально на глазах кратно увеличили свое богатство и мощь за счет повышения спроса и, как следствие, роста цен на энергоносители, переноса к себе промышленных производств из Европы и Северной Америки, реализации потенциала своих граждан / подданых, своего бизнеса на открытых финансовых рынках, в сфере новых технологий (в том числе информационных, биологических) и т. д. При этом их политические модели и в частности подходы к демократии отличаются от западных, порой довольно существенно. В 2000 г. Начался новый этап восстановления России и он сопровождается, в том числе, глубокой коррекцией либерально-демократического проекта, консенсусно принятого нашей элитой в 1991 – 1992 гг. В условиях, пока Запад рассматривался как «доминатор», победивший всех раз и навсегда, на это можно было не обращать внимания или отмахиваться, дескать, «подтянутся», «иного не дано». Но когда «конец истории» пришлось то ли отсрочить, то ли вообще отменить, встал вопрос о более объективной оценке.

Взгляд Закарии – во-первых, взгляд западного человека, во-вторых, взгляд больше либерала, чем демократа. Поэтому либерально-недемократические государства (кстати, как правило, «вассалы» сша) в его описаниях выглядят явно «приличнее» и «перспективнее», чем нелиберально-демократические[288]. Поэтому он признает допустимым некое ограничение демократии – в том числе на Западе, в том числе в сша! – ради защиты свободы, страдающей от злоупотреблений избыточной демократиией (и даже призывает к такому ограничению)[289], и критикует насаждение демократии в тех странах, где политическая культура недостаточно либеральна или вообще не развита[290]. И поэтому же он всерьез не рассматривает возможность сознательного отказа от либерализма и сознательного же строительства альтернативной нелиберальной демократии.

Закария и ему подобные пробуют примирить свою остаточную веру в универсальность либерализма с окружающей реальностью. Есть, однако, и те, кто вполне допускает равноправное соперничество «оси демократий» и «оси автократий». В частности, об этом жестко пишет «неоконсервативный» политолог и публицист Роберт Кейган. По его мнению, укрепившиеся автократии России и Китая открыто и последовательно противопоставляют себя «свободному миру», и торжество последнего отнюдь не предопределено, ему придется бороться.[291]

Любопытно, что Кейган, берясь описывать мировоззрение российских и китайских лидеров, рассуждает об их особом подходе к демократии как к «implementation of popular will», то есть «внедрению воли народонаселения». («Этот режим демократичен потому, что правительство консультируется и прислушивается к […] народу, понимает, что ему и необходимо и чего он хочет, а затем старается обеспечить его нужды»[292].) Кейган подает это как «ересь», не затрудняя себя подбором аргументов. Но важно здесь другое: обличая «автократов» за недемократизм, он фактически проговаривается о том, что они просто-напросто иначе понимают демократию.

Бесспорно, западные государства были пионерами на демократическом («современно-демократическом») пути. Также бесспорно, что их экономическая, культурная и военная мощь на определенном этапе сделала либеральную демократию привлекательным образцом, позволила пропагандировать, продвигать и насаждать ее в планетарном масштабе. Однако у Запада нет, не было и не может быть ни монополии на демократию, ни монополии на интерпретацию демократии.

Западная либеральная демократия – всего лишь один из видов современной демократии. А американская, германская и какая-нибудь норвежская демократические модели, в свою очередь, заметно различаются между собой.

Есть демократические режимы, скопированные с тех или иных западных либеральных моделей добровольно или «под диктовку». В последние десятилетия заметное место среди них заняли восточноевропейские «молодые демократии».

Есть демократические режимы, сочетающие нелиберальные элементы оригинального политического творчества, основанного на национальной политической культуре, и элементы, добровольно заимствованные у либеральных демократий. Такие режимы сложились в индии, Малайзии, Казахстане, Белоруссии. Такова и российская суверенная демократия.

Есть относительно оригинальные нелиберальные демократические режимы – китайский[293], Иранский, ливийский[294] и пр. Их демократичность объективна и нисколько не зависит от чьего-либо «признания» или «непризнания». Запад может «утешить» заимствование ими самой идеи современной демократии (только не в либеральном изводе, а в левом) и отдельных институтов и практик.

Лишь одна показательная параллель. В государствах Запада старательно маргинализируются и довольно жестко отсекаются от системной политики все опасные и потенциально опасные радикалы – постнацисты, ультралевые, ультразеленые, исламисты. Это совершенно разумная мера самозащиты тамошних властей, не колеблющая демократических основ, наоборот. А в тех же Китае и Иране власти защищаются от ратующих за революционные реформы либералов-западников, то есть столь же опасных – по тамошним меркам – радикалов, угрожающих устоям «демократической диктатуры народа» или «религиозного народовластия». Обсуждать методы и формы самозащиты с точки зрения их допустимости или недопустимости можно сколько угодно. Но здесь есть предмет для дискуссии лишь моральной и этической, никак не политической. С политической точки зрения никакой разницы нет. Нельзя отказывать китайскому или Иранскому режиму в демократичности на том основании, что либералов-западников там не допускают до выборов и всячески прижимают. В Европе и США гитлеропоклонникам тоже приходится тяжело.

3.5.2. Переход к либеральной демократии («либерал-демократизации») до сих пор часто объявляется непременным условием, предпосылкой: 1) устойчивого экономического развития; 2) выстраивания крепкого эффективного правопорядка; 3) установления политической стабильности. Примеров приводится множество, начиная от послевоенных Германии и Японии (оккупированных, ставших «чистыми досками») и кончая постсоветскими Латвией, Литвой и Эстонией. Также называются примеры успешного транзита от недемократии, гегемонии к либеральной демократии через либеральную гегемонию (либеральную автократию по Закарии) – упоминавшиеся Чили и Тайвань, Южная Корея, Турция и т. д. Дескать, да, иногда либерализм был и бывает «с кулаками», но это сугубо временное исключение, уместное при преодолении отсталости как социально-экономической, так и культурно-политической. Однако противоположных примеров ведь тоже достаточно. Для начала достаточно назвать Китай и Иран. Можно считать существующие там режимы «дискуссионно-демократическими», можно не считать, однако нельзя отрицать, что у них (особенно у Китая) развитые современные экономики и правопорядки и политическая стабильность поддерживается на весьма высоком уровне. Позволительно предъявлять претензии к их правопорядкам – по поводу специфического отношения к правам человека. Но зато в части борьбы с преступностью тамошние власти обычно демонстрируют куда большую эффективность, чем правительства многих либеральных государств. В процветающем Сингапуре, этой подлинной «стране будущего», функционирует специфическая демократия, генетически близкая к либеральной, но никак в ее рамки не вписывающаяся[295], и т. д.

Режимы в petrostates Персидского залива – саудовской Аравии, оаэ, Катаре, а также в Брунее – довольно далеки не только от либерализма, но и от демократии. Ожидать их серьезной либерализации или демократизации в ближайшем будущем не приходится. Но все эти государства развиты в экономическом и правовом отношении, внутренне достаточно стабильны. Либералы очень не любят petrostates, поскольку те наиболее явно опровергают их догму. Им остается лишь сетовать на нефтедоллары, постоянный приток которых способствует консервации традиционных политических культур.

С другой стороны, «либерал-демократизация» в условиях слабого правопорядка и недостаточной политической стабильности (а тем более «разброда и шатания») очень часто негативно влияет на экономический рост и приводит к комплексным кризисам, порой долгосрочным. Так, Гаити, государство, созданное еще в начале XIX в. по итогам успешного восстания рабов (едва ли не единственного в истории), можно номинально числить среди «ветеранов демократии». Там уже около 200 лет (с перерывами) проводятся прямые общенациональные выборы и накоплен огромный опыт политической конкуренции. Однако ни порядку, ни процветанию это никак не способствовало. Достаточно напомнить о 30 (как минимум!) государственных переворотах, трех иностранных интервенциях и не поддающихся счету бунтах. Государство не раз приходилось едва ли не учреждать заново. Единственный более-менее стабильный период в новейшей гаитянской истории – время свирепой диктатуры Франсуа Дювалье (1957 – 1971 гг.) и чуть менее свирепой его сына Жана-Клода (1971 – 1986 гг.), тогда демократия сворачивалась полностью. Киргизия в 1990-е гг. числилась у Запада одним из передовиков «либерал-демократизации» на постсоветском пространстве, не просто оставаясь бедной и отсталой страной, но неуклонно беднея и откровенно дичая. В 2005 г. Там случилась «тюльпановая революция», объявленная было прорывом в «либерал-демократизации», но никаких видимых улучшений за ней не последовало. Спустя пять лет последовала еще одна «революция»… Ярко выраженные отрицательные последствия «либерал-демократизация» продемонстрировала в Боливии, Индии[296], Пакистане, Таиланде[297], на Украине и т. д.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.