2.2. Нью-Йорк — город крайностей. (Ферней Ф. Нью-Йорк — город, где сходятся крайности // Гео.1998.№ 10)

2.2. Нью-Йорк — город крайностей.

(Ферней Ф. Нью-Йорк — город, где сходятся крайности // Гео.1998.№ 10)

Откуда бы вы ни приехали, Нью-Йорк возникает перед вами как мечта. Это повторяется снова и снова: краски образа не блекнут. Вы вновь превращаетесь в ребенка, очарованного тайной, оказавшегося во власти какой-то игры. В отличие от других городов, которые мы заранее идеализируем, превозносим, Нью-Йорк не разочарует вас с первого взгляда. Он напоминает мимолетное видение, в котором переплелись реальность и фантазии.

Когда-то эмигранты из Киева и Люблина, из Италии и Ирландии опускались на колени, плача от радости на пороге Земли обетованной. Европеец, приезжающий в Нью-Йорк, всегда испытывает чувство изумления и волнения от достижения давно желанной цели. Только здесь, да еще, быть может, в Венеции, вы испытываете ощущение приготовления к отплытию. Город, стоящий на якоре среди мачт. Нью-Йорк — не механизм, поворачивающий время вспять, как Рим, Афины или Париж; Нью-Йорк — это пристань. Издалека город выглядит желто-серым. Он сделан из материала, не похожего ни на камень, ни на бетон, ни на металл, ни на стекло. В нем дерзко, как в плавильном котле, эти субстанции соединяются в неведомый сплав-символ.

Зубчатая линия горизонта, контур футуристических зданий на фоне неба — это Мидтаун-Манхэттен. Средневековый «взлет» шпилей и колоколен. Здесь есть что-то от джунглей и немного от небесного города, который звонит для вас в колокола — однако звук не долетает. Ничего живого, ничего человеческого. Ни машины, ни малейшей ряби на воде. Город-фантом? Нет, ничто не заставит нас усомниться в его чистых контурах, в напряженности их вибрации, в их реальности.

Чтобы понять этот город, надо поддаться его чрезмерности. Тысячи лиц. Улицы, глубокие как каньоны, по дну которых течет людской поток. Сразу чувствуешь, что ирреальность Нью-Йорка проистекает от переизбытка реальности. Начинает кружиться голова. Состояние эйфории не покинет вас, даже если бы вы прожили здесь сто лет. Такая легкая форма сумасшествия иногда настигает и нью-йоркцев. Это как опиум. Этот город — паранойя, пародия, сверхдоза.

Единственное, что не изменилось со времен «правителя на деревянной ноге» Питера Стуйвесанта, вынужденного уступить город англичанам в 1664 году, — суровый климат. Летом солнце печет так, что закипает ртуть в гигантском градуснике на Таймс-сквер. Город истекает потом, капли влаги падают с жужжащих от напряжения кондиционеров. Мне часто приходилось видеть, как солнце, поднимающееся над Манхэттеном, зажигает на цветочных лепестках пламя, отбрасывающее короткие тени. Чувство, что вы вдруг увидели небесное светило ацтеков, светящийся гонг или солнечный диск бога Амона. «Разрезанное солнце» Аполлинера: кроваво-красное, оно заходит и поднимается вновь как дар.

В восточных городах свет охотится за тенью на плоских крышах — в Нью-Йорке он скрывается в вертикальных полосах теней, падающих от небоскребов. На освещенной поверхности вырисовываются черные квадраты и треугольники. На первом этаже Музея современного искусства висит одна из последних работ голландца Мондриана «Бродвей буги-вуги». После прогулки по Бродвею вы посмотрите на эту картину другими глазами. Город проникает в вас даже через ноздри. Это запах Америки — сладковатый, мускусный, словно аромат восточного варенья. Летом в доках Нью-Йорк пахнет морем, солью и устрицами. Так как самый большой в мире город — остров. Даже целое племя островов — Манхэттен, Бруклин, Куинс, которые располагаются на юг от Лонг-Айленда и Стейтен-Айленда. Осьминог, прочно зацепившийся за материк огромным щупальцем Бронкса, получил свое имя в честь Йонаса Бронка, первого колониста, отважившегося продвинуться на враждебную территорию на севере Манхэттена. Сегодня нью-йоркцы не испытывают ни малейшего желания повторить этот подвиг, если только в этом нет крайней необходимости. Деньги! Деньги! За ними город тянет свои накрашенные или черные от грязи ногти, как старая алчная проститутка.

Вместе с тем здесь самые прекрасные в мире музеи. Где копии, где оригиналы, где подлинники и где фальшивки? Вы не сможете проследить ни хронологического порядка, ни последовательности стилей. Если хотите что-либо понять, забудьте все, что помните. Нью-йоркский поп-арт преподаст вам великий урок: нет никакой разницы между хот-догом и Элвисом Пресли, между банкой супа Campbell и Девой Марией. Все фальшиво, безупречно, безлико, священно, одноразово. Искусство — прямо на улице: помойки, граффити, отбросы, световая реклама, афиши, объявления. Это призраки, пустышки. То же самое, но в более скромной и сдержанной манере, вы найдете в музеях. Нью-Йорк смешивает материалы и расы, как архитектурные стили. По примеру Музея Гуггенхейма на 5-й авеню, построенного известным архитектором Фрэнком Ллойдом Райтом в пятидесятых годах, каждое здание ведет себя так, будто оно единственное в городе: игнорирует то, что его окружает, и подчиняется только своим собственным законам. Дома эпохи средневековья в Муррей Хилл, между Мэдисон и Парк-авеню, чередуются с лачугами Нижнего Ист-Сайда. Готические витражи и разбитые витрины. Ангары и пагоды. Ближе к Сохо верхние этажи магазинов, склады превращаются в чердаки, мастерские художников, храмы богемы. Мраморные дворцы и картонные хижины. Плющ и гофрированное железо на крышах. От здания к зданию меняются не эпохи и стили — вы словно оказываетесь на новой планете. Как не почувствовать себя сбитым с толка, как не потерять голову?

Прогулка по улицам превращается в путешествие во времени. В сознании горожан нумерация улиц часто заменяет их исконные названия. Они, конечно, есть на карте города — «Авеню Америк» или «Фэшн авеню», например, — но нью-йоркцы знают лишь одни «шестые», «седьмые». Иногда город неожиданно бросает вас в беспокойный мир задворок, Вы словно путешествуете во времени: грязные прилавки, украинские кварталы, самаркандские базары Ист-Сайда. Здесь вы оказываетесь в Каире, там — на Сицилии.

Гринвич-Виллидж. Улицы Кинг и Чарлтон полны ностальгии. Они сохранили память о писателях Нового Света: здесь останавливались Джеймс Фенимор Купер, Эдгар Аллан По, Марк Твен. На улицах спокойно, лица улыбчивые. В Гринвич-Виллидже все здороваются, болтают друг с другом, никто не торопится. Однако не ищите родной дом знаменитого писателя Генри Джеймса на Вест Вашингтон-сквер, 18: он был снесен и на его месте построили другой. «Бизнес есть бизнес» — гласит закон. Когда-то голландские колонисты изгнали из этих мест индейское племя, чтобы выращивать здесь табак. Я некоторое время жил в этом квартале. Часто встречал старого беззубого негра, всегда напевавшего одно и тоже в ритме блюза: dreamin… drinkin,.. wanderin… Dirty God! В этом вся Америка: сон и забытье, блуждание и богохульство, но везде и во всем — обязательно присутствие Бога.

На тротуаре вы можете столкнуться с людьми-призраками, вышедшими из трущоб, назойливыми кривляками, «отбросами общества» или дикарями, словно занесенными сюда из каменного века, а в двух шагах от них — с лощеным безразличием будет урчать кадиллак с затемненными стеклами. Роскошь здесь опасно соседствует с грязью, нищетой, запустением, страхом. Прямо посреди улицы в Бронксе, или даже в Манхэттене, в Нижнем Ист-Сайде, как посреди Сахары, валяются корпуса разбитых машин. Нью-Йорк куда-то бежит, он меняется, обновляется.

А еще это столица бомжей. Одни бродят с потерянным видом, разговаривая сами с собой. Другие плачут. Они иностранцы. В Нью-Йорке все иностранцы. Когда спускается ночь, Сити вновь становится тем враждебным миражом, который так и не смогли приручить поколения колонистов. Голландцам не удалось завоевать город: их покорил неизвестный остров. Англичане потерпели неудачу, пытаясь скроить город по своему образцу, как Калькутту или Сидней. На этом архипелаге свободы никогда не говорили по-английски! Здесь разговаривают на странном ломаном языке, которого нет больше нигде. Проще всего говорить тут по-испански. Это город мечты: страшный, варварский, нежный, блистательный и туповатый. В нем открыто проявляются как высокомерие и надменность маленькой деревни, так и великолепие морской державы. Ночь. Свет на реке Гудзон поистине волшебный. Набережные сверкают, слабые отблески падают на воду; на улицах под открытым небом, как в Неаполе, сушится белье. Вы не прогуливаетесь, а медленно бредете в тени скал из бетона — напуганный и ослепленный зритель.

Оказавшись здесь в первый раз, вы чувствуете себя неотесанным провинциалом. Ненавидите все вокруг. Спрашиваете себя, можно ли здесь жить? Странно, но в Москве, Токио или где-нибудь еще такой вопрос не возникает. В Нью-Йорке — да. Почему? Париж или Рим — полны воспоминаний, а значит и сожалений. В Нью-Йорке ностальгии нет. Никакой священной земли, никаких намеков на наследие веков. Ничего. Только зубчатый горизонт, кусающий небо. «Ад — это город, похожий на Лондон», — наивно восклицал Шелли. Что бы он написал о Нью-Йорке?

Этот город, который не нов и не стар, не принадлежит никому. В фильме Майкла Чимино «Год Дракона» герой Микки Рурка, глядя на город с высоты небоскреба, восклицает «Я не отсюда! А кто отсюда?». Ни прошлого, ни его следов. Кинг Конг больше не живет на крышах Эмпайр стейт билдинга. Небоскребы-близнецы Центра международной торговли затмили чудовище. В самом деле, кто такой Кинг Конг? Нью-Йорк — это не Америка. Манхэттен подобен челноку (или кубрику) большого корабля Земля, готового взлететь, вырваться за пределы пространства и времени. «Доплывем до луны, поднимемся вместе с волной!» — пел когда-то Джим Моррисон.

Нью-Йорк — это город городов. И все же это не город! Это ритм. Это энергия, которая переполняет вас, изумляет, тревожит, которая убивает или заставляет пуститься в пляс. От счастья? Нет, это не счастье, скорее его заменитель, эгоистический запал, рождающийся от того, что рядом — ужас и нищета. В Нью-Йорке не живут, это он живет в вас. Он захватывает вас, словно оперы Вагнера — их любишь помимо своей воли. Их гениальность невозможно вынести. Можно ли любить этот город? Без сомнения, нет. И крик признания ему в любви Генри Миллера напоминает крик слепой ярости: «Когда я думаю об этом городе, — писал он в 1934 году, — где я родился, вырос, об острове Манхэттен, который воспел Уитмен, внутренности мне выворачивает черная, слепая ярость. Нью-Йорк — это тюрьмы, тротуары, кишащие червями, очереди в благотворительные организации, курильни опиума… и над всем этим скука, однообразие лиц, улиц, ног, домов, небоскребов, еды, афиш, работы, преступлений, любви… Город возведен на колодце, зияющим пустотой. Он не выражает ничего, совсем ничего».

Между конформизмом и неповиновением власти, сквернословием и рекламой, беспорядком и законом, ничто не имеет смысла. Вы блуждаете в бреши, пробитой когда-то Марселем Дюшаном, как в произведении искусства: прекрасном, непонятном, низком, отвратительном, чудовищном и чувственном. Находясь за пределами какой-либо эстетики, город улавливает энергию и распространяет, передает ее как шокирующие работы Пикассо не голубого и не розового периодов. Это кажется безобразным. Можно ли быть здесь счастливым? Поздно, вы уже заражены!