Глава V. Поиски научной социологии

Глава V. Поиски научной социологии

Белинский всегда придавал большое значение социологическим проблемам. В последний же период творчества его интерес к ним еще более возрос. Белинский ставит вопрос о необходимости выработать научный взгляд на историю, создать философию истории. Критик утверждает, что в исторической науке «уже есть свои незыблемые основания, есть идеи, получившие значение аксиом» (3, 8, 275). К таким аксиомам он относит учение о закономерном развитии общества, утвердившееся в современной ему мировой науке. Критик утверждает, что в эпоху, когда стали известны связь и последовательность исторических фактов, когда философия открыла развитие и прогресс в обществе, тогда отрицание закономерности в истории стало абсолютно неправомерным.

Отмечая, что в историческом процессе великие причины мешаются с малыми, Белинский указывает на отличие необходимости от простой причинности. «В движении исторических событий, — пишет он, — кроме внешней причинности, есть еще и внутренняя необходимость, дающая им глубокий внутренний смысл: само движение событий есть не что иное, как движение из себя самой и в себе самой диалектически развивающейся идеи. И потому в общем ходе истории, в итоге исторических событий нет случайностей и произвола, но все носит на себе отпечаток необходимости и разумности» (3, 7, 53). Рассматривая закономерность общественного развития как «разумность», «разумную необходимость», Белинский отдает этим дань идеализму Гегеля, считавшего, что разум внутренне присущ историческому процессу. Критик здесь вслед за Гегелем вносит в философию истории телеологический принцип, который в дальнейшем ему удается в некоторой степени преодолеть.

Доказывая господство необходимости в истории общества, Белинский не отрицает и случайности. Он считает, что в истории все мелкое, ничтожное, случайное могло бы быть и не так, как было; но ее великие события, имеющие влияние на будущность народов, не могут происходить, по их главному смыслу, иначе, чем они происходят. Критик требует от историка диалектического подхода к общественным явлениям: умения за случайным вскрыть необходимое, в частном увидеть общее.

Утверждая, что общество развивается закономерно, Белинский признает и активную роль людей в истории. Вслед за классиками немецкой идеалистической философии он рассматривает свободу как познанную необходимость. Но в отличие от них у Белинского она существует не в царстве духа, а в реальной жизни общества. Критик придает большое значение в истории действию как отдельных лиц, так и в особенности народных масс; однако он считает, что их действия обусловливаются исторической необходимостью. «Историческое лицо делает только то, что необходимо, — по крайней мере, только необходимые из его действий производят результаты; все же принадлежащее его личному произволу, и доброе, и худое, существует временно, не оставляя никаких следствий и исчезая вместе с лицом» (3, 6, 53).

Для Белинского прежде всего характерен исторический подход к общественным явлениям, опирающийся на достижения современной ему мировой науки. «…Мы видим великий успех человечества в историческом направлении нашего века» (3, 8, 279), — говорит критик. Идея развития доминирует во всех его работах, говорит ли он об общих социологических вопросах, об отдельных эпохах или о конкретных исторических фактах. Отмечая в истории человеческого общества процесс непрерывного органического развития, он ищет живую связь между историческими эпохами.

В смене Римской империи средневековьем, средневековья капиталистическим обществом он видит непрерывный прогресс и предрекает переход человечества на еще более высокую ступень — к социализму. Каждую общественную форму Белинский тоже рассматривает в возникновении и развитии, а некоторые и в упадке; ради образности он иногда сравнивает периоды развития общественных форм с детством, юностью, зрелостью и старостью человека.

Характерно, что критик особо отмечает периоды упадка и гниения общества, причисляя, видимо, к ним и современную ему эпоху в истории России. «Бывают в жизни народов и человечества эпохи несчастные, в которые целые поколения как бы приносятся в жертву следующим поколениям» (3, 10, 283). Но и эти периоды, когда как бы совершается движение назад, диалектик Белинский расценивает как необходимые звенья в прогрессивном развитии человечества. «…Прогресс, — пишет он, — не прерывается даже в эпоху гниения и смерти обществ, ибо это гниение необходимо, как приготовление почвы для цвета новой жизни, и самая смерть в истории, как и в природе, есть только возродительница новой жизни» (3, 8, 287).

В историческом аспекте Белинский рассматривает и отдельные факты прошлого, отыскивая причины каждого факта в условиях эпохи. Он указывает, например, что религиозное движение в Западной Европе в XI в. в соответствии с тем временем вызвало крестовые походы, а в XVI в., при других исторических условиях, оно закономерно привело к реформации. Белинский высмеивает литературного критика В. Н. Майкова за отсутствие историзма в его характеристике французских просветителей. Он пишет, что Майков «изловчился зацепить французских доктринеров и порядком отделать их за то, что они родились в свое, а не в наше время, и ровесники нашим отцам, а не нам, учили и многому научили нас, а не учились у нас» (3, 10, 185). Белинский говорит далее, что если теперь любой студент математического отделения знает по части астрономии гораздо больше Птолемея, то из этого вовсе не следует, чтобы каждый студент был гениальнее Птолемея. «Можно судить обо всем, — продолжает Белинский, — но ничего нельзя мерить на аршин своего времени: иначе род человеческий начнется только с нас, а его истории — как не бывало!» (3, 10, 185).

Для критика совершенно обязателен исторический подход и к современности. Он обращается к прошлому страны, чтобы понять ее современные особенности. Он открывает в современной ему России остатки прежних периодов ее развития. По его мнению, в ней сохранились следы даже татарского ига, положившего начало централизации России и вызвавшего «изменение народного характера в пользу азиатского элемента жизни» (3, 5, 486). Тем более, говорит Белинский, в современной России видны результаты последующих периодов.

Русский мыслитель видит в историческом подходе к общественным явлениям способ, помогающий не только объяснять настоящее, но и предвидеть будущее. «Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло нам о нашем будущем» (3, 10, 18). Развитие общества критик в отличие от Гегеля считает беспредельным: «Нет предела развитию человечества, и никогда человечество не скажет себе: „Стой, довольно, больше идти некуда!“» (3, 8, 284). Указывая на постепенность исторического процесса, Белинский вместе с тем большую роль в нем отводит революциям. Герценовское понимание диалектики как «алгебры революции» не в меньшей степени присуще и великому критику. Он признает движущей силой истории борьбу противоположностей, утверждая, что все главные исторические явления есть результат борьбы, а все, что возникает без нее, мертво (см. 3, 8, 412). Белинский придает большое значение не только борьбе, но и единству противоположностей. Он видит в противоположных сторонах общественной жизни взаимную обусловленность. Критик доказывает, что в одном и том же общественном явлении «добро и зло идут бок о бок» и что «без борьбы между ними не было бы движения, развития, прогресса, жизни» (3, 9, 83).

Теперь для Белинского добро и зло не умозрительные понятия, а реальные противоречия жизни, борьба противоположностей, прежде всего борьба классов. У него нет научного определения классов, но все же он связывает их с определенными формами собственности. Возникновение классов и классовой борьбы он рассматривает как явление прогрессивное. «…Разделение на классы было необходимо и благодетельно для развития всего человечества» (3, 10, 369). Борьбу между латрициями и плебеями в древнем Риме он называет «живоначальным источником римской истории и причиною ее колоссального и грандиозного развития» (3, 5, 409). Критик пишет о «разумном развитии» феодального общества как о результате классовой борьбы, которую он связывает с земельной собственностью. Он показывает глубокие классовые противоречия капиталистического общества и с сочувствием относится к революционным выступлениям народа в Европе.

В центре внимания Белинского стоят отношения между крепостными крестьянами и крепостниками-помещиками в России. Этой проблемы критик ухитряется касаться и в подцензурной литературе. Белинский указывает не только на личное бесправие крестьян, но и на их тяжелое материальное положение. Он пытается осмыслить проблему благосостояния масс теоретически и называет ее «великой политико-экономической задачей современного мира» (3, 6, 569). Он видит, что в отношении русских крестьян разрешение этой проблемы связано с вопросом о земле, что камнем преткновения между двумя классами русского общества является аграрный вопрос и «зло обязательной ренты» (3, 12, 439), т. е. барщина и оброк.

Об антагонизме между помещиками и крестьянами Белинский говорит во весь голос в своем письме к Гоголю. Он пишет, что Россия «представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек… где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации служебных воров и грабителей» (3, 10, 213).

Белинский провозглашает уничтожение крепостного права, отмену телесных наказаний и выполнение хотя бы тех законов, которые есть, самыми первыми, живыми национальными задачами России. Эти его требования представляют программу-минимум русской революционной демократии. Но критик не ограничивается ими. Он мечтает о радикальном преобразовании общественного строя России. В связи с этим развертывается ожесточенная борьба между Белинским, Герценом и другими демократами, с одной стороны, и славянофилами — с другой. Критик знает, конечно, о некоторой оппозиции славянофилов николаевскому режиму, об их отрицательном отношении к крепостному праву и т. д. Но он видит также, что коренного изменения строя России они не желают. За их рассуждениями о смирении, религиозности, преданности русского народа властям, за уверениями в их монопольной любви к крестьянству он обнаруживает интересы помещиков. Славянофил, говорит критик, — это барич, «который изучал народ через своего камердинера» (3, 10, 262), барин, «неловко костюмировавшийся крестьянином» (3, 10, 259). В своем памфлете «Тарантас» Белинский пишет, что явный крепостник мог бы сказать любому славянофилу: «…как ни заносись, мой милый, а действительность возьмет свое, — и быть тебе не рыцарем, не философом, не реформатором, а помещиком…» (3, 9, 94).

Белинский высмеивает реакционную концепцию русской истории «славянолюбов», осуждение ими реформ Петра I, идеализацию допетровских времен, той «блаженной эпохи, когда за употребление табака резали носы». Указывая на внеисторический характер их концепции, критик говорит, что славянофилы, вычерчивая настоящее, посредством какого-то невозможного сальто-мортале хотят выдвинуть давно прошедшее прямо в будущее. Подчеркивая ретроградный смысл их стремления «подновить старое, воскресить давно умершее» (3, 8, 444), Белинский сравнивает славянофильство с «романтическою партиею в Германии, стоявшею за средние века» (3, 10, 90). В идеализации старого он видит попытку оправдать существующее положение вещей и называет славянофилов «витязями прошедшего и обожателями настоящего» (3, 12, 351).

Белинский понимает реакционный смысл учения славянофилов о «самобытном» пути развития России. Он протестует против отрицательного отношения многих из них к западной цивилизации. Его отталкивают националистические черты во взглядах славянофилов, их мистическая теория об особой роли православной России в судьбе других народов. Русский мыслитель чутко улавливает любые, даже едва намечающиеся, тенденции подобного рода, где бы они ни проявлялись. Так, характеризуя «Мертвые души» как гениальное произведение, он одновременно говорит о «некоторых, к счастью, немногих, хотя, к несчастию, и резких — местах, где автор слишком легко судит о национальности чужих племен и не слишком скромно предается мечтам о превосходстве славянского племени над ними. Мы думаем, что лучше оставлять всякому свое и, сознавая собственное достоинство, уметь уважать достоинство и в других…» (3, 6, 222).

В ответ на обвинение его «славянами» в отсутствии патриотизма Белинский пишет, что любовь к родине доказывается не словами, а делами и что фантастическая теория об особой роли России не является патриотизмом. Стремление славянофилов отгородить русский народ от других наций, их боязнь иностранного влияния критик считает обидными для русских. «Бедна та народность, — говорит он, — которая трепещет за свою самостоятельность при всяком соприкосновении с другою народностью! Наши самозванные патриоты не видят, в простоте ума и сердца своего, что, беспрестанно боясь за русскую национальность, они тем самым жестоко оскорбляют ее» (3, 7, 436). Критик постоянно подчеркивает свою глубокую любовь к России: «Мы знаем Россию и любим ее больше всякой другой страны» (3, 10, 197). Преданность интересам русского народа сочетается у Белинского с критическим отношением к нему; он доказывает, что истинные патриоты бывают обычно нетерпимыми к недостаткам, существующим в родной стране. «Терпеть не могу, — заявляет он, — восторженных патриотов, выезжающих вечно на междометиях или на квасу да каше; ожесточенные скептики для меня в 1000 раз лучше, ибо ненависть иногда бывает только особенною формою любви» (3, 12, 433).

Не менее, чем «квасной патриотизм», Белинский осуждает космополитизм. «Без национальностей, — говорит он, — человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения. В отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов, нежели оставаться на стороне гуманических космополитов… Но, к счастию, я надеюсь остаться на своем месте, не переходя ни к кому» (3, 10, 29).

Резко полемизируя со «славянолюбами», Белинский отмечает и положительные стороны их воззрений: их справедливую критику слепого подражания Западу и космополитизма, их обращение к самым важным вопросам русской действительности, хотя и решаемым ими неправильно. Окончательный вывод критика о значении славянофильства следующий: «…рассмотревши его ближе, нельзя не увидеть, что существование и важность этой литературной котерии чисто отрицательные, что она вызвана и живет не для себя, а для оправдания и утверждения именно той идеи, на борьбу с которой обрекла себя» (3, 10, 17).

В поисках возможных путей преобразования России Белинский обращается к проблеме диалектической связи различных сторон общественной жизни. Для него очевидно существование этой связи, он рассматривает общество как единый организм. Перед ним встает вопрос, хотя им и не сформулированный, но подразумеваемый: какая же из сторон социальной жизни определяет остальные? Что является главным, решающим в историческом процессе? Критик, как и раньше, отводит колоссальную роль общественному сознанию. Но он уже пришел к мысли, что само сознание людей определяется условиями их существования. Белинский пытается выбраться из этого круга. Он нередко задумывается над тем, не играет ли главную роль в жизни каждого народа географическая среда. Но против такого решения проблемы Белинский приводит серьезные аргументы. Он указывает на «противодействия человека, существа мыслящего, немыслящим силам природы» (3, 3, 197) и спрашивает: «Чье действие могущественнее и решительнее?.. Человек ли изменяет климат или климат изменяет человека?» (3, 3, 198). Белинский не дает окончательного ответа на этот вопрос. Но все же ясно, что, придавая географическим условиям большое значение, он не считает их влияние решающим.

Хотя до конца жизни Белинский первенствующую роль в истории оставляет за сознанием, все же он высказывает о закономерностях общественного развития ряд догадок в материалистическом духе. Еще в 1843 г. Белинский пишет, что заслуга Англии перед человечеством состоит в покорении сил природы на службу обществу, в развитии промышленности, в победе над материей, пространством и временем.

При этом он прямо называет промышленность «основной общественной стихией», «краеугольным камнем здания общества» (3, 6, 615). В 1844 г. Белинский снова обращается к вопросу о материальной стороне общественной жизни. Характеризуя общество как многосложный организм, он указывает на тесную связь духовной жизни с материальной: «…нравственная сторона должна быть тесно слита с практическою и интересы духовные — с выгодами материальными» (3, 8, 286). Белинский утверждает, что успехи нравственности невозможны без успехов в области материальной жизни. «…Исходный пункт нравственного совершенства, — говорит он, — есть прежде всего материальная потребность… Материальная нужда есть великий рычаг нравственной деятельности. Если бы человек не нуждался в пище, в одежде, в жилище, в удобствах жизни, — он навсегда остался бы в животном состоянии» (3, 8, 287). Белинский указывает, что человек побеждает материю ее же собственными средствами. Он называет паровые машины, железные дороги, телеграф победой духа над грубой материей, предвестником «близкого освобождения человека от материальных работ, унижающих душу и сокрушающих волю, от рабства нужды и вещественности!» (3, 8, 284).

Объясняя некоторые исторические факты, Белинский подходит к ним и как материалист, и как диалектик. Попытка соединить материализм с диалектикой ярко проявляется при анализе Белинским капиталистического строя. По вопросу о капитализме и буржуазии в 1847 г., во время пребывания критика за границей, возникла дискуссия, продолженная затем в переписке. Возникла эта дискуссия в связи с герценовскими «Письмами из Avenue Marigny», в которых автор подверг резкой критике капиталистический строй и буржуазию. Западники (Галахов, Боткин, Корш, Анненков и даже Грановский), поняв, что эта критика связана с вопросом о будущем России, осудили «Письма» Герцена. Белинский же выступил в защиту Герцена, хотя и высказал некоторое несогласие с его взглядами. Спор с западниками знаменовал дальнейшее размежевание демократического и либерального направлений в русской общественной мысли.

Белинский подошел к вопросу о капитализме и буржуазии всесторонне, особое внимание уделив экономике капиталистического общества. Он высказывался о нем и раньше, в частности в произведении «Стихотворения Е. Баратынского» и в рецензии на роман Эжена Сю «Парижские тайны». В ходе дискуссии он изложил свою точку зрения в письме к Боткину от 2–6 декабря 1847 г. Критик указал на ряд противоречий капитализма. Он характеризовал буржуа как «человека-собственника», одержимого гением стяжательства, у которого только один стимул — «ненасытный волчий голод по золоту», для которого «война или мир значат только возвышение или упадок фондов» (3, 12, 449).

Четко выделяя пролетария из других слоев трудящихся, критик пишет о нем как о «вечном работнике собственника и капиталиста», живущем только на заработную плату. Белинский отмечает формальный характер равенства при капитализме. Он видит ту особенность эксплуатации рабочего класса буржуазией, которая на марксистском языке называется экономическим принуждением. Капиталист, указывает Белинский, не может заставить рабочего насильно работать на себя, «но он может не дать ему работы и заставить умереть с голода», «прижимает страхом голодной смерти», «сечет его голодом». Критик пишет о страшном обнищании рабочих, когда «голодная смерть для бедных самое возможное и нисколько не необыкновенное дело» (3, 8, 172), о самоубийствах на почве пауперизма, о работе детей в рудниках (см. 3, 8, 471) и о других язвах капитализма. При этом он подчеркивает, что зло порождается не отдельными законами, а коренится «во всем устройстве общества» (3, 8, 174). «Я допускаю, — говорит Белинский, полемизируя с либералами, — что вопрос о bourgeoisie — еще вопрос, и никто пока не решил его окончательно, да и никто не решит — решит его история, этот высший суд над людьми. Но я знаю, что владычество капиталистов покрыло современную Францию вечным позором…» (3, 12, 447).

Белинский не соглашается и с Бакуниным, тоже принявшим участие в дискуссии. Рассматривая буржуазию как абсолютное зло, Бакунин требует немедленного ее уничтожения. «Я с этим соглашусь только тогда, — возражает ему критик, — когда на опыте увижу государство, благоденствующее без среднего класса, а как пока я видел только, что государства без среднего класса осуждены на вечное ничтожество, то и не хочу заниматься решением априори такого вопроса, который может быть решен только опытом» (3, 12, 452). Белинский требует исторического подхода к буржуазии. Он напоминает, что буржуазия — явление не случайное, а вызванное историей, она явилась не вчера, «словно гриб выросла», что она имела «свою блестящую историю, оказала человечеству величайшие услуги» (3, 12, 448). Говоря о «блестящей истории» буржуазии, Белинский имеет в виду низвержение на Западе феодального строя, когда «она не отделяла своих интересов от интересов народа» и «выхлопотала право не одной себе, но и народу» (3, 12, 449). Но тут же критик добавляет, что надо отличать буржуазию, борющуюся с феодализмом, и буржуазию «торжествующую», которая «ассервировала народ голодом и капиталом» (3, 12, 449).

Подходя к капитализму как к единству противоположностей, Белинский делает вывод, что развитие капиталистической промышленности, несущей столько бед трудящимся, является вместе с тем необходимой предпосылкой для освобождения человечества от тяжких работ. «Если наш век и индюстриален по преимуществу, то это нехорошо для нашего века, а не для человечества: для человечества же это очень хорошо, потому что через это будущая общественность его упрочивает свою победу над своими древними врагами — материею, пространством и временем» (3, 6, 470). Капиталистическая промышленность, по Белинскому, — источник великих зол, но и великих благ для общества. «Собственно, она только последнее зло в владычестве капитала, в его тирании над трудом» (3, 12, 452). Так русский мыслитель приближается к правильному ответу на вопрос об историческом месте капитализма. Это не значит, что он разрешил данную проблему: он не определил ни основного противоречия капитализма, ни его законов, ни исторической роли пролетариата.

Но, подойдя к капиталистическому строю как диалектик и как материалист, он увидел, что этот строй создает условия, необходимые для «будущей общественности» — для социализма.

Вопрос об историческом месте капитализма был связан с важнейшей для России проблемой о путях ее развития. Белинский правильно решает эту проблему. Бакунин, пишет он Анненкову, «доказывал мне еще, что избави-де бог Россию от буржуази. А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази» (3, 12, 468). Так Белинский признал неизбежность и относительную прогрессивность капиталистического пути для России. Он был единственным из великих русских революционных демократов, правильно определившим ближайшее направление развития страны. Не только Бакунин, но также Герцен и Огарев, а затем Чернышевский и Добролюбов отстаивали некапиталистический путь. Это их ошибочное мнение сделалось потом одним из основных догматов народничества. Из демократов только Писарев продолжил;в дальнейшем традиции Белинского. Признание критиком неизбежности капиталистического пути не означало его перехода на либеральную точку зрения, как это часто изображается в дореволюционной русской и современной зарубежной литературе. Ведь он рассматривал капитализм как необходимый этап в движении к социализму.

Утопический социализм стал составной частью мировоззрения Белинского с начала 40-х годов. До этого, плохо зная учение западных социалистов-утопистов, он вслед за Гегелем относился к ним отрицательно. Но вот в сентябре 1841 г. Белинский пишет Боткину: «Итак, я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Всё из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию» (3, 12, 66).

В 1842–1846 гг., познакомившись с трудами Сен-Симона, Фурье, а также Прудона, Кабэ, Леру, Луи Блана и др., Белинский эзоповским языком пропагандирует их идеи в своих произведениях. Он пишет об обществе, «на разуме и натуре человека основанном», об уничтожении там «ложных и неразумных» начал общественной жизни и пр. Он представляет себе социализм как общество, основанное на братстве людей, где не будет богатых и бедных, царей и подданных, где осуществится нравственное и физическое совершенство человека. Уже тогда социалистические идеи Белинского, как и других русских демократов, отличались от взглядов на социализм западных утопистов. Эти отличия, которые уже не раз отмечались в нашей литературе, заключаются в слиянии его социалистических идей с демократическими и в признании им необходимости революционного переворота для победы нового строя.

Одна из характерных черт социалистических воззрений Белинского состояла в том, что он никогда не был сторонником общинного социализма. Он высмеивал учение славянофилов об «особенностях славянского общинного начала», заложенного будто бы в русском народе (см. 3, 10, 265), и доказывал, что общины существовали во всех странах в патриархальный период. Критик говорил, что славянофильские представления об общинных инстинктах русских крестьян — «целиком взятые у французских социалистов и плохо понятые понятия о народе, абстрактно примененные к нашему народу» (3, 12, 435). Отсутствие идеализации общины отличало Белинского не только от славянофилов, но и от Герцена, выдвинувшего, уже после смерти критика, свою теорию общинного социализма, принятую затем и Чернышевским. Конечно, взгляды Герцена и Чернышевского на общину существенно отличались от славянофильских: их теория общинного социализма была лишь ошибочной формой, в которой выступала их борьба за переход земли в руки крестьян, тогда как «славяне» не предполагали передавать крестьянам помещичью землю. Белинский же смотрел на общину более реалистично по сравнению не только со славянофилами, но и с Герценом и даже с Чернышевским.

В конце жизни критика учение западных социалистов-утопистов перестало его удовлетворять. Он понял и неприложимость его к России. Имея в виду западный утопический социализм, Белинский пишет: «Теперь Европу занимают новые великие вопросы. Интересоваться ими, следить за ними нам можно и должно, ибо ничто человеческое не должно быть чуждо нам, если мы хотим быть людьми. Но в то же время для нас было бы вовсе бесплодно принимать эти вопросы как наши собственные. В них нашего только то, что применимо к нашему положению; все остальное чуждо нам, и мы стали бы играть роль донкихотов, горячась из них. Этим мы заслужили бы скорее насмешки европейцев, нежели их уважение. У себя, в себе, вокруг себя, вот где должны мы искать и вопросов и их решения» (3, 10, 32). Вера в социализм у Белинского сохраняется до последних дней; он считает, что можно «предвидеть основание будущей эпохи, ибо само отрицание указывает на требование» (3, 8, 289). Но он доказывает, что надо исходить не из своих фантазий и желаний, а из «примет настоящего». Опираясь на эти «приметы», он приходит к мысли, что одной из особенностей социализма будут развитые промышленность и транспорт, машины, освобождающие человека от тяжелых работ и рабства нужды. Он видит, что в крепостной России в отличие от капиталистического Запада их еще нет, и угадывает, что путь к будущему обществу в России лежит через развитие буржуазных отношений.

Б. Ф. Егоров, открывший в 1973 г. в наших журналах полемику о русских революционных демократах, утверждает, что Белинский после путешествия по России в 1846 г., убедившись в неподготовленности крестьян к активной борьбе, снова пережил «переворот» в своих воззрениях. Этот переворот во взглядах критика состоял, по мнению Егорова, во-первых, в возникновении критического отношения к утопическому социализму и, во-вторых, в «отчаянной вере в то, что если в настоящее время в правительственных кругах обсуждается вопрос об отмене крепостного права… то законодательные меры „сверху“ могут быть единственной в данный момент реальной возможностью освобождения крестьян» (23, 122).

С этим утверждением Егорова согласиться нельзя. Достаточно вспомнить, что именно в этот период написано «Письмо к Гоголю», которое уж никак не вяжется с верой его автора в царское правительство. Он действительно внимательно следит, насколько это возможно, за правительственными проектами, но он относится к ним довольно скептически, называя уже принятые правительственные постановления о крестьянах «робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров» (3, 10, 213). Попытка Егорова приписать Белинскому веру в правительство уже подвергнута критике в нашей литературе (см. 39). Что же касается критического отношения к западному утопическому социализму, то Егоров правильно отмечает наличие его у Белинского в последние годы жизни. Однако критик пришел к этому не в результате «переворота»; оно постепенно утверждалось у него со времен отказа от «абстрактного идеала». Кроме того, антиутопическая направленность взглядов Белинского касается не существовавшего тогда в России крепостного права, в реальности уничтожения которого он не сомневался, а социалистических идей.

Достоевский называл Белинского «самым торопившимся человеком в России». Действительно, критик весь был устремлен в будущее, боролся за него, жил для него, верил в грядущий социализм. Но это не значит, что он пытался забежать вперед, опередить эпоху, не считаться с реальными возможностями. Признавая последовательность и постепенность в развитии общества, он еще в прежние годы заявлял, что посредством химического раствора можно ускорить развитие растений, но для гражданственности и общественности такого раствора нет. Эта мысль в последний период приобретает для него особое значение. «…Я люблю русского человека и верю великой будущности России. Но… я ничего не строю на основании этой любви и этой веры, не употребляю их, как неопровержимые доказательства» (3, 12, 433), — пишет он в ноябре 1847 г. К. Д. Кавелину и добавляет с горечью: нам хочется поскорее, а России торопиться нечего.

Размышления Белинского на эту тему были вызваны, в частности, его полемикой со старым другом-противником Бакуниным, считавшим возможным осуществить тогда в России социалистическую революцию. Белинский с его «чутьем гениального социолога» (Плеханов) предугадывал тот вред, который может принести преждевременный переворот. Характерно, что в 1850 г., т. е. почти в то же время, что и русский критик, на вред преждевременной революции указал Энгельс в своей работе «Крестьянская война в Германии». Он писал о трагедии вождя, который окажется у власти еще до того, как для этого созреют условия: такой вождь не сможет выполнить то, что обещал своему классу, а вынужден будет поступать в интересах чуждого ему класса, для господства которого уже создались необходимые предпосылки, и «отделываться от своего класса фразами, обещаниями и уверениями в том, что интересы другого класса являются его собственными» (1, 7, 423). По существу эти высказывания были направлены и против Бакунина, хотя непосредственно против него Энгельс выступил перед этим в другом своем произведении — «Демократический панславизм», показав там, что в концепции Бакунина «о действительности… вообще нет речи» (1, 6, 291).

У Белинского же реалистический подход к действительности, который всегда преобладал, в последние годы еще усилился. Значение вопроса о готовности революции Белинский не мог раскрыть с такой глубиной, как Энгельс, но он решал его правильно. Он понял, что для России социализм еще преждевременен и что непосредственной, вполне назревшей ее задачей является ликвидация крепостничества. В понимании вреда переворота, для которого еще не созрели условия, Белинский опередил Герцена, который только 20 лет спустя пришел примерно к такому же выводу, что и критик, вступив по этой проблеме в полемику не только с Бакуниным, но и с Огаревым. Представление, которое разделял и Плеханов (см. 37, 4, 493), будто Белинский в последние годы жизни возложил все надежды на реформы сверху, связывается обычно с последним письмом критика к Анненкову, где он писал, что Бакунин и славянофилы помогли ему «сбросить с себя мистическое верование в народ» и что «России нужен новый Петр Великий» (3, 12, 467–468). Для того чтобы правильно понять эти слова Белинского, надо обратиться к его взглядам на роль народа и выдающихся личностей в истории.

Решающую роль в историческом процессе критик, безусловно, отводит народным массам. Он называет народ почвой, которая порождает все общественные явления, в том числе и выдающихся деятелей. Последним он тоже придает большое значение, но рассматривает их как выразителей стремлений народа, хотя бы эти стремления и были еще скрытыми. Он заявляет, что имя гения — миллион, потому что в груди своей он носит страдания, радости и надежды миллионов. Белинский показывает, что народные массы имеют несравненно большее значение, чем личность, хотя бы и гениальная. «…Как бы ни велик был человек, народ всегда выше его, и соединенные усилия многих людей всегда превзойдут в своих результатах его усилия» (3, 8, 279).

Вместе с тем русский мыслитель не идеализирует народ. Он хорошо знает крестьянские массы России, глубоко сочувствует им и считает, что они являются «стержнем» русской жизни. Белинский отмечает прекрасные задатки в русском народе и называет его «гениальным ребенком».

Но одновременно он видит характерные для крестьян того времени забитость, отсталость, невежество, неорганизованность. Особенно удручает критика косность крестьян, и он пишет, слишком расширительно толкуя это их свойство: «Масса всегда живет привычкою и разумным, истинным и полезным считает только то, к чему привыкла» (3, 10, 31). Еще задолго до путешествия по югу России Белинский высказывается об отсталости крестьян с беспощадной резкостью, видя в этом общественную трагедию (см. 3, 11, 148). И вот он встречается со славянофильской версией о стремлении русских крестьян самостийно перейти к общинному строю и с теорией Бакунина об их готовности к социалистической революции. Критик видит абсурдность обеих точек зрения; отсюда его слова о том, что Бакунин и славянофилы помогли ему сбросить «мистическое верование в народ» (3, 12, 467).

Что это? Отречение от народной революции? Конечно, нет. В этих высказываниях Белинского отражаются его мучительные поиски реальных для того времени методов преобразования России. Он жаждет крестьянской революции. Намекая на нее, он пишет в подцензурной печати, что у народа бывают «минуты великой мудрости и великой силы в действии» (3, 10, 369). В беседах с друзьями он называет крепостной строй «злокачественным нарывом» на теле страны, который народ должен «сам грубо проткнуть», т. е. уничтожить революционным путем. «Когда это совершится, — заявляет критик, — мои кости в земле от радости зашевелятся» (36, 191).

Но какие бы надежды он ни возлагал на революцию, он знал, что ее нельзя вызвать искусственно. «Жизнь народа не есть утлая лодочка, которой каждый может давать произвольное направление легким движением весла» (3, 10, 19). Поэтому Белинский считает, что нельзя сбрасывать со счета и реформы сверху. Он видел, что режим Николая, как это обычно бывает в глухие и мрачные периоды истории, требует не талантов, а ничтожных, бездарных и косных чиновников. И он противопоставил таким деятелям Петра I (которого, кстати сказать, он всегда идеализировал). Это вовсе не значит, что он в это время повернул свои взоры к царскому трону. Как раз в это время в «Письме к Гоголю» Белинский дал уничтожающую характеристику самодержавию. В Петре он видел в данном случае не самодержца, а новатора. Характеризуя роль гениальных личностей, он говорил, что они, выполняя «требования духа времени» (3, 6, 53), олицетворяют собой новое и возбуждают массы на борьбу со старым. Белинский справедливо считал, что Россия нуждалась в таком гениальном человеке, который бы возглавил ее преобразование.

Итак, последние годы жизни критика не были периодом отказа от революционных традиций. Они стали периодом его новых достижений в области теории общественного развития, попыток преодоления идеалистического подхода к истории, верного определения ближайших исторических перспектив России.