Глава VI. История объединяет народ
Глава VI. История объединяет народ
В поэтических произведениях Ломоносова множество исторических реалий, переданных с большой точностью. Он касается, так или иначе, всех узловых событий допетровского времени, связанных с борьбой за независимость русского народа и с деятельностью исторических личностей от Гостомысла до Алексея Михайловича. Поэма «Петр Великий» являлась по своему жанру героической и исторической; в ней с мастерством и тщательностью историка рассказаны драматические обстоятельства воцарения Петра I. В работе над поэмой использованы «Поденные записки, или Журнал Петра Великого», «История Свейской войны» П. П. Шафирова, «История Петра Великого» Феофана Прокоповича, «История стрелецкого бунта» А. А. Матвеева, «Созерцание краткое» С. Медведкова, записки датского резидента в Москве Б. фон Розенбуша, сочинения типа летописцев, «Краткое описание... дел Петра Великого...» П. Н. Крекшина, повесть о стрелецком восстании, входившая в состав Соловецкого сборника, и др. (см. 67, 257). Не только исторические факты, но и «ряд элементов стилистических средств» (67, 239) взяты для поэмы из повести о Московском восстании 1682 г., помещенной в Соловецком сборнике, с которым Ломоносов познакомился, возможно, в пору своей юности в библиотеке Соловецкого монастыря, куда он приплывал на отцовском гукоре.
Трагедия «Тамира и Селим» написана не без влияния модных в России восточных повестей, но у Ломоносова восточный сюжет является одновременно и историческим. Главным действующим лицом стал хан Мамай, а наиболее яркими страницами трагедии — описание Куликовской битвы. В основу исторических сцен трагедии положены «Повесть о Мамаевом побоище» из «Синопсиса», «Сказание о побоище», известное в так называемой киприановой редакции, вошедшей в состав Никоновской летописи, и рассказ о Куликовской битве из «Истории российской» В. Н. Татищева (см. 67, 11).
Отмеченная бурной преобразовательной деятельностью, Петровская эпоха не теряла интереса к истории. Петр I давал задания по исследованию русской истории Ф. Поликарпову, А. И. Манкиеву, П. Шафирову. В 1720—1722 гг. издаются указы о собирании исторических рукописных материалов. В 1718 г. в России печатается русский перевод «Введения в Гисторию европейскую» С. Пуфендорфа, в 1724 г. появляется «Феатрон, или Позор исторический» В. Стратемана. Сподвижники Петра начали создавать исторические обзоры его деяний.
Древняя, средневековая Россия обладала изумительной по своему богатству исторической литературой, однако время требовало нового осмысления истории, порывающего с традиционным провиденциализмом. Нужны были труды, освещающие с позиций новой культуры, освобождающейся от диктата религии, всю русскую историю, начиная с самых ранних периодов ее существования. «Синопсис, или Краткое описание о начале славенского народа, о первых киевских князех и о житии... князя Владимира... и о его наследниках... до ...Феодора Алексеевича самодержца всероссийского», который относят Иннокентию Гизелю, уже устарел, хотя его и продолжали переиздавать (до 1810 г. было девять изданий). Труд А. И. Манкиева «Ядро Российской истории» долгое время (до 1770 г.) оставался неопубликованным.
Формирование истории как особой области научного знания началось в России во второй четверти XVIII в. Существенное значение в этом процессе имеют исследования В. Н. Татищева, создавшего «Историю Российскую» по существу уже вне рамок провиденциалистских концепций. В трудах Ломоносова проводилась концепция «чисто светской истории» (3, 6, 579), которую он разрабатывал, опираясь на солидную литературную, источниковедческую основу. Он знал много древнерусских памятников, с особенным вниманием относился к русским летописям, считая их незаменимым источником изучения истории страны. Одно из основных его критических замечаний по поводу диссертации Г. Ф. Миллера «Происхождение имени и народа российского» сводилось к тому, что Миллер «весьма немного читал российских летописей» (3, 6, 20). Богатое летописное наследие было предметом его гордости: «...противу мнения и чаяния многих, толь довольно предки наши оставили на память, что, применясь к летописателям других народов, на своих жаловаться не найдем причины» (3, 6, 170).
Помимо летописей он использовал степенные книги, хронографы, разрядные и родословные книги, многочисленные сказания и исторические повести. Изучая историю древних славян, «собрал с великим прилежанием из иностранных писателей все, что ему полезно казалось к познанию состояния России прежде Рурика...» (3, 6, 577). А. Шлёцер засвидетельствовал это в предисловии к «Древней Российской истории» Ломоносова. По словам М. Н. Тихомирова, «Ломоносов обнаружил большую осведомленность в латинской и древнегреческой историографии. Он пользовался не переводами античных писателей, а непосредственно их оригинальными текстами...» (см. 95, 65). Как писал Б. Д. Греков, «каждое положение свое Ломоносов доказывает ссылками на источники. Тут у него и Прокопий Кесарийский, и Иордан, и Птоломей, и Плиний, и Тацит, и Гельмольд, и Саксон Грамматик, и многие другие авторы...» (24, 415).
При жизни Ломоносова был опубликован подготовленный им «Краткий Российский летописец» и начато издание его «Древней Российской истории». Немалый интерес представляют его замечания на диссертацию Г. Ф. Миллера «Происхождение имени и народа российского» и на главы «Сибирской истории» того же автора. Многое сделал Ломоносов, работая над рукописью Вольтера «История Российской империи при Петре Великом». Благодаря его правке был значительно изменен раздел «Описание России». Вольтер включил в «Историю» подготовленное Ломоносовым «Описание стрелецких бунтов и правления царевны Софьи», в котором впервые давалось обобщенное представление о стрелецких бунтах 1692—1698 гг. Таким образом эта работа стала известна западноевропейскому читателю. Для Вольтера были составлены также очерки, «экстракты» о Петре Великом, Михаиле, Алексее и Федоре Романовых, но они не сохранились. По просьбе В. Н. Татищева Ломоносов написал посвящение цесаревичу Петру Федоровичу к первому тому «Истории Российской». Татищев находился в опале; отставленный от всех административных постов, он искал поддержки у Ломоносова, связанного с И. И. Шуваловым. Ломоносов старался помочь Татищеву, пытаясь привлечь к его труду внимание будущего императора. Сочинение Татищева увидело свет лишь в 1768 г.
В набросках плана русской истории сохранились варианты разрабатываемой Ломоносовым периодизации истории России, которая свой окончательный вид получила в процессе работы над «Древней Российской историей». Греков считал, что Ломоносов предвосхитил карамзинскую периодизацию, но «от карамзинской схемы ломоносовская выгодно отличается тем, что он никогда не забывает народа русского и тех народов, которые историческими судьбами тесно с ним были связаны еще с глубокой древности» (24, 419). К первому периоду Ломоносов относил «век древний до Рурика», ко второму — время государственного единства Руси, заканчивающееся разделением «самодержавства российского». Затем идет удельный период, который завершается началом татарского нашествия. Четвертый период — татарское владычество; конец периода датируется царствованием Ивана III, «когда Россия вовсе освободилась от татарского насильства» (10, 588).
«Древняя Российская история» начиналась страницами, посвященными фактически вопросам методологии истории. Историческое знание рассматривается здесь как культурообразующий фактор. Историк своими «смертными и преходящими трудами» дает «бессмертие множеству народа», его призвание — сообщить о минувшем потомству, сохранить минувшее, дать ему вечность, поддержать связь времен, преемственность поколений, «соединить тех, которых натура долготою времени разделила» (3, 6, 171).
Греков отметил, что «основным предметом работы у Ломоносова являются не князья, кто бы они по своему происхождению ни были, а народ в его исторической жизни. Ломоносов всюду это подчеркивает» (24, 414). Вступление к «Древней Российской истории» начинается с мысли о народе: «Народ российский от времен, глубокою древностию сокровенных, до нынешнего веку толь многие видел в счастии своем перемены, что ежели кто междоусобные и отвне нанесенные войны рассудит, в великое удивление придет, что по толь многих разделениях, утеснениях и нестроениях не токмо не расточился, но и на высочайший степень величества, могущества и славы достигнул» (3, 6, 169).
История вообще протекает напряженно и драматично — гибнут одни народы, возникают другие: «Начинаются народы, когда другие рассыпаются: одного разрушение дает происхождение другому» (3, 6, 170). Как историк России он руководствовался идеей равноценности древних и более поздних народов. Раннее появление на исторической арене само по себе не дает права на превосходство: «Большая одних древность не отъемлет славы у других, которых имя позже в свете распространилось» (там же). Что касается славы, то «не время, но великие дела приносят преимущество» (там же).
Историческое познание, по Ломоносову, является областью знания, в котором, так же как в естественных науках, нет места откровению, авторитарному мышлению. Знание можно черпать не только в естественной реальности, в настоящем, но и в прошлом, в истории. В поэме «Петр Великий», пытаясь разобраться в причинах войн, он обращается к древности, истории:
С натурой сродна ты, а мне натура — мать:
В тебе я знания и в оной тщусь искать
(3, 8, 732).
Историк подобно естествоиспытателю нуждается в фактическом материале. О необходимости широкого привлечения источников Ломоносов не раз писал в своих сочинениях. Но точно так же как в естествознании он доказывал важность гипотез, теорий, фундаментальных представлений, так и в истории он ценит «общее понятие», философский подход к конкретному материалу. «Сочинение Российской истории полной по примеру древних степенных историков, каков был у Римлян Ливий, Тацит, есть дело не всякому историку посильное: ибо таковых не много было во всех народах на всей памяти человеческого рода; ибо для того требуется сильное знание в философии и красноречии» (10, 660).
Но есть и различия между историческим и естественнонаучным познанием. История является не только познанием прошлого, но и его судьей, так как одной из ее задач является «соблюсти похвальных дел должную славу» (3, 6, 171), передав их в качестве примера потомкам. Тем самым история становится воспитателем поколений, приобретает свойства этических, педагогических учений. Понятно, почему Ломоносов говорил о красноречии, необходимом историку. Этико-педагогическая ценность исторических повествований, по его мнению, выше, чем литературных произведений, поскольку исторический пример по силе воздействия на умы и сердца людей превосходит вымысел. Вне истории, если следовать идеям Ломоносова, нет культуры, причем история помогает становлению культуры определенного типа.
Перед лицом задач такого масштаба историк должен относиться к своему труду с особенной строгостью, преследуя цель — «держаться истины и употреблять на то целую сил возможность» (там же). Любые соображения личного плана, связанные с преходящими обстоятельствами, следует отбрасывать не колеблясь: «Великостию сего дела закрыться должно все, что разум от правды отвратить может. Обстоятельства, до особенных людей надлежащие, не должны здесь ожидать похлебства, где весь разум повинен внимать и наблюдать праведную славу целого отечества...» (3, 6, 171—172).
Ломоносов ощущал мощный ценностный пласт в историческом познании; его никак не могли удовлетворить суждения Г. Ф. Миллера об историке, которому следует быть «без родины, без религии, без государя» (цит. по: 7, 106). Он знал, что работы Миллера не отличаются беспристрастностью, но, главное, он исходил из задачи способствовать развитию русского самосознания на новом этапе истории. Характер его деятельности, поистине огромные задачи, стоящие перед ним, расширили угол зрения на историю.
Всемирная история интересовала Ломоносова, и он занимался ею, но основным предметом его исследований был ранний период русской истории, и здесь заслуги его бесспорны. А. Шлёцер писал в предисловии к «Древней Российской истории»: «Полезный сей труд содержит в себе древние, темные и самые ко изъяснению трудные российской истории части» (3, 6, 577). Исследование Ломоносова явилось первой печатной работой, в которой рассматривались исторические проблемы, связанные с истоками русского народа, первым его появлением на исторической арене. По словам Тихомирова, «только после Ломоносова история древних славян как основателей древнерусского государства предстала перед читателями в истинном своем свете» (95, 67).
Древним периодом русской истории Ломоносов занялся не случайно. Уходили в прошлое трактовки этногенеза русского народа, изложенные в «Синопсисе»,— русский народ происходит от Мосоха, шестого сына Афета, внука Ноева. Ссылки на библейские сказания исчезали из исторических исследований. Но в формировании светской истории возникали свои трудности. Вопросами истории активно занимались члены Исторического департамента Петербургской Академии наук. Академики Г. З. Т. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлёцер, объясняя становление русской истории, выдвинули концепцию решающего влияния на развитие славян северогерманских племен, у которых славяне будто бы заимствовали свою государственность.
Библейскую интерпретацию истоков русского народа Ломоносов оставляет вне пределов своего рассмотрения, выводя ее за рамки исследования: «Мосоха, внука Ноева, прародителем славенского народа ни положить, ни отрещи не нахожу основания. Для того оставляю всякому на волю собственное мнение, опасаясь, дабы священного писания не употребить во лжесвидетельство, к чему и светских писателей приводить не намерен» (3, 6, 180).
Но концепции норманизма в его работах уделяется самое пристальное внимание, он стал первым и непримиримым ее критиком. Возможно, что непримиримость объяснялась в определенной мере тем, что норманизм по своему светскому характеру относился к историческим исследованиям нового типа и уже одним своим появлением снижал уровень надежд, возлагаемых на новую историческую литературу. Но главное, разумеется, заключалось в несогласии Ломоносова с основными посылками этой концепции.
Возражение вызывало признание русского народа пассивным объектом иноземного влияния. Сторонник быстрого, самостоятельного развития русской науки, экономики, культуры увидел в норманизме помеху для столь необходимого развития страны, воздвигаемую скептическим неверием в силы русского народа, искони-де неспособного к самостоятельному, упорядоченному существованию.
В норманизме история приводилась в подозрительное соответствие с политикой предпочтения иностранных специалистов и ученых русским, против которой боролся Ломоносов и его единомышленники, в основе которой лежало стремление, прочно сохранявшееся в дворянско-феодальном государстве, препятствовать росту и влиянию демократических слоев русского общества.
Его не устраивал в норманизме также примат государственного начала над народным. Ломоносов отдавал должное значению государственной организации, но в его сочинениях первенствовала идея не государства, а народа. В отличие от Ломоносова Н. М. Карамзин писал историю государства российского и «начало Российской истории» (42, 112) вел от призвания варягов. По С. М. Соловьеву, это призвание «есть событие всероссийское, и с него справедливо начинают русскую историю» (92, 130).
Заглавие первой части «Древней Российской истории» не оставляет сомнений, что история России начинается не с прихода варягов,— «О России прежде Рурика». Первая часть занимает более трети книги, состоит она из 10 глав, одно название которых показывает, что в историческом исследовании Ломоносова на первом плане находится «народ в его исторической жизни»: глава первая — «О старобытных в России жителях и о происхождении российского народа вообще», глава вторая — «О величестве и поколениях славенского народа», глава третья — «О дальной древности славенского народа», глава четвертая — «О нравах, поведениях и о верах славенских» и т д.
У Руси длительная история, и Рюрик появляется на этапе, далеко отстоящем от ее истоков, которые уходят в давнее существование славянских племен. Древность славянских народов Ломоносов доказывает ссылками на свидетельства античных авторов; вместе с тем он опирается на свое видение истории как процесса, продолженного в настоящем. Он учитывает современное ему состояние славянских народов, занимающих обширные территории: существует «множество разных земель славянского племени... не токмо по большей половине Европы, но и по знатной части Азии распространенных славян видим» (3, 6, 174—175). Это состояние сравнивается с положением славян почти на тысячу лет ранее, но и тогда, «во дни первых князей российских», «множество и могущество славенского народа уже... известно из Нестора и из других наших и иностранных писателей» (там же). «Сравнив тогдашнее состояние могущества и величества славенского с нынешним,— пишет Ломоносов,— едва чувствительное нахожу в нем приращение... величество славенских народов, вообще считая, стоит близ тысячи лет почти на одной мере» (3, 6, 175—176). Но сведения о славянах уходят и в более ранние века. Известно, что уже к I в. н. э. они занимали большие пространства и принимали участие в мировой истории; они «весьма много» содействовали «разрушению Римской империи», в походах готов, вандалов, лангобардов «немалую часть воинств... славяне составляли; и не токмо рядовые, но и главные предводители были славенской породы» (3, 6, 176; 178).
Выстраивается своеобразный силлогизм, одна из посылок которого характеризует современное исследователю состояние процесса, вторая — течение этого процесса на более ранних стадиях, и, наконец, вывод касается истоков процесса, в данном случае начала истории славянства. Оно, естественно, значительно отодвигается от тех времен, когда наблюдается уже зрелая стадия процесса: «...о древности довольное и почти очевидное уверение имеем в величестве и могуществе славенского племени, которое больше полуторых тысяч лет стоит почти на одной мере; и для того помыслить невозможно, чтобы оное в первом после Христа столетии вдруг расплодилось до толь великого многолюдства, что естественному бытия человеческого течению и примерам возращения великих народов противно» (там же). Вывод Ломоносова заключался в том, что славяне задолго до нашей эры утвердились в Европе, на какое-то время они были вытеснены римлянами из придунайских областей, но вернулись сюда после падения Римской империи.
Способ рассуждений Ломоносова напоминает возникшие в естествознании XIX в.— в палеонтологии, сравнительной анатомии, геологии — методы реконструкций ранних периодов развития естественных форм на основе анализа существующих форм и сохранившихся следов их эволюции.
Аргументация Ломоносова опирается также на лингвистические данные. Его постоянный и глубокий интерес к проблемам языка оказался очень кстати в исторических исследованиях. Распространенность славянского языка, его самобытность (он «ни от греческого, ни от латинского, ни от другого какого известного не происходит» (3, 6, 29)), богатство выразительных средств и удивительная стойкость, жизнеспособность (за последние века он изменился, но не до такой степени, чтобы нельзя было понять написанные на нем тексты многовековой давности) — все это приводится как доказательство, что язык и говорящие на нем народы обладают длительной историей.
Слово, по Ломоносову, является существенной опорой в исторических разысканиях, но не следует забывать, что слово — все же после вещи. Обращаясь к сложному вопросу о сравнительно позднем появлении в греческих и латинских литературных источниках имени славян, он высказывает свое мнение о названиях народов, проблеме, которая является, как писал Б. Д. Греков, «камнем преткновения и для нашего поколения ученых»: «Народы от имен не начинаются, но имена народам даются. Иные от самих себя и от соседов единым называются. Иные разумеются у других под званием, самому народу необыкновенным или еще и неизвестным. Нередко новым проименованием старинное помрачается или старинное, перешед домашние пределы, за новое почитается у чужестранных» (3, 6, 178). Славяне не являются исключением из общего правила: «Посему имя славенское по вероятности много давнее у самих народов употреблялось, нежели в Грецию или Рим достигло и вошло в обычай» (там же).
По современным представлениям, у славян длительная история, в которой эпохи подъема сменялись периодами попятного движения, далеко отбрасывающими славянские народы от уже достигнутого уровня социальной организации. Задолго до Киевской Руси у приднепровских славян, наиболее близких к мировым культурным центрам, «уровень социального развития дважды достигал рубежа первобытного и классового общества, а может быть, и переходил через этот рубеж. В первый раз дальнейшее развитие было прервано саматским нашествием III века до нашей эры, а во второй — нашествием тюрок-гуннов в конце IV века нашей эры» (84, 31). Русская государственность начинает складываться в Киевской Руси VI—VII вв. н. э. В VIII — середине IX в. произошло подчинение ряда племенных союзов власти Руси, власти киевского князя, и «государство Русь уже поднялось на значительно большую высоту, чем одновременные ему отдельные союзы племен, имевшие „свои княжения“» (84, 44).
Происхождение любого народа, в том числе русского, Ломоносов рассматривает как результат смешения, переплетения исторических судеб ряда народов: «чистых» народов и языков нет, «ни о едином языке утвердить не возможно, чтобы он с начала стоял сам собою без всякого примешения. Большую часть оных видим военными неспокойствами, преселениями и странствованиями в таком между собой сплетении, что рассмотреть почти невозможно, коему народу дать вящее преимущество» (3, 6, 174). Состав русского народа тоже сложен: «Всех походов, преселений и смешений славенского народа для великого их множества и сплетения описать невозможно... Для того поспешаю к описанию прочих народов, поелику до нас касаются, как участники в составлении нашего общества» (3, 6, 195).
Среди этнических элементов, принимавших участие в формировании русского народа, выделяются угро-финские племена: «Многие области, которые... чудским народом обитаемы были, после славянами наполнились. Чуди часть с ними соединилась...» (3, 6, 173). Доказательством соединения славян с чудью служат названия сел, рек, городов и целых областей, а также немалое число чудских слов, вошедших в русский язык. Славяне и угро-финские народы представляют, по Ломоносову, основные компоненты в этногенезе русского народа, однако первенство в нем все же принадлежит славянам. «В составлении российского народа преимущество славян весьма явствует, ибо язык наш, от славенского происшедший, немного от него отменился и по толь великому областей пространству малые различия имеет в наречиях» (3, 6, 174).
Исторической концепции Ломоносова не свойственны идеи замкнутости, изоляционизма. Он подчеркивает взаимодействие, взаимовлияние племен, народов уже на ранних этапах их исторического бытия. М. Н. Тихомиров отмечал, что его труды «отличает одна общая замечательная черта: стремление Ломоносова показать историю славянских народов на широком всемирном фоне» (94, 73). Щербатов, Карамзин уступали Ломоносову в понимании, что «история славян и история России, трактуемая в отрыве от истории Востока, от истории Западной Европы, от истории Византийской империи и Средиземноморья, всегда будет представляться несколько неясной и случайной» (там же).
Изучая контакты славян с северо-западными европейскими народами, Ломоносов привлекал и славянские, и прибалтийские источники. Варягов он не считал одним народом: «Неправедно рассуждает, кто варяжское имя приписывает одному народу. Многие сильные доказательства уверяют, что они от разных племен и языков состояли и только одним соединялись обыкновенным тогда по морям разбоем» (3, 6, 203). Варягами назывались северные военные дружинники, предпринимавшие близкие и дальние походы в чужие земли, где они или поступали на службу в качестве наемников, или силой отбирали имущество.
То влияние варягов на русскую историю, о котором пишут норманисты, не подтверждается, по мнению Ломоносова, никакими данными. Весьма существенны результаты языкового анализа: если бы варягам принадлежало большое место в русской культуре, то «должен бы российский язык иметь в себе великое множество слов скандинавских», но их не так много, пестрят слова греческого и восточного происхождения.
Ломоносов отличал от, так сказать, варягов-профессионалов «варягов-россов», которых он отождествлял с пруссами, считая, что русская история связана больше с ними.
Появление Рюрика, выходца из «варягов-россов», не положило начало русской государственности, а внесло в нее изменения: Рюриковичи «утвердили самодержавство» (3, 6, 174) в России. До этого преобладали черты республиканского правления, что подтверждается свидетельством Прокопия Кесарийского (см. 81, 297). Переводы Ломоносова из книги Прокопия Кесарийского о быте славянских племен, об их правлении, о войнах с Византией были первыми на русском языке: «Сии народы, славяне и анты, не подлежат единодержавной власти, но издревле живут под общенародным повелительством. Пользу и вред все обще приемлют» (3, 6, 183). Теоретическая часть «Краткого Российского летописца», предваряющая родословные таблицы, заканчивалась рассказом о Гостомысле, «последнем республиканском владетеле, по коего совету избран на княжение Рурик...» (3, 6, 296).
Характеристика Ломоносовым «общенародного повелительства», свойственного древним славянам, привлекла внимание декабристов; Н. М. Муравьев и М. Ф. Орлов делали ссылки на «Древнюю Российскую историю» (см. 17, 310; 312).
Еще в 70-е годы XVIII в. чешские и словацкие исследователи заинтересовались рассуждениями Ломоносова относительно общественного устройства славянских народов в древности. Г. Добнер цитировал «Краткий Российский летописец» и «Древнюю Российскую историю» в подтверждение своих взглядов на раннюю форму правления у чехов, которую он называл «демократической» (72, 133—143). Ссылки на исторические сочинения Ломоносова приводились и по поводу древности имени славян. Ф. Пубичка, отсылая читателей к третьей главе «О дальной древности славенского народа» первой части «Древней Российской истории», писал: «Ломоносов правильно замечает, что имя это у славян было собственно в употреблении задолго до того, как стало использоваться иностранцами» (цит. по: 72, 136). Исторические труды Ломоносова были известны зарубежному читателю, так как «Краткий Российский летописец» вскоре после первого его издания был переведен на немецкий и английский, а «Древняя Российская история» — на немецкий и французский языки.
К трудам Ломоносова-историка не раз обращался Карамзин. Более десяти ссылок на них встречается в первом томе «Истории Государства Российского». В середине XIX в. взгляды Ломоносова на историю России подверглись славянофильской интерпретации. Н. В. Савельев-Ростиславич в «Славянском сборнике» 1845 г., посвященном «памяти Ломоносова и Венелина, падших в борьбе за независимость русской мысли», писал о «русской системе» в исторической науке, введенной Ломоносовым, и резко противопоставлял ее трудам всех его предшественников и современников. С сокрушительной критикой сборника выступил В. Г. Белинский. С. М. Соловьев в историографическом очерке «Писатели русской истории XVIII века» отозвался о Ломоносове как литераторе, вступившем в несвойственную ему область истории. Возможно, что на отзыве отразилась реакция Соловьева на славянофильские оценки творчества Ломоносова, которые он не разделял. Соловьеву же принадлежит мысль, что Ломоносов умел связать новую историю с древней; фигура Петра I не заслонила для него прошлого России.
В. О. Ключевский писал, что в задачу, которую решал Ломоносов-историк, входило «открыть свету древность и славные дела российского народа...» (45, 147).
Ряд положений Ломоносова не получил подтверждения в трудах последующих историков, например о тождестве «варягов-россов» с пруссами, но этим не умаляется значение его исторических исследований.
Ломоносов создавал светскую историю России начиная с самых ранних ее этапов. В духе идей раннего Просвещения разрабатывалось представление о равных возможностях всех народов приобщиться к мировой истории. С особенным вниманием историк относился к словесной, письменной культуре древнего общества, примерам мудрого правления, деяниям, не позволяющим сгуститься «тьме невежества».
В своих социальных, исторических воззрениях Ломоносов не был государственником, придающим государственному началу первостепенное значение, хотя и выступал в защиту сильного, централизованного русского государства. Его отрицательное отношение к Новгородской республике может быть в значительной мере объяснено его заботами о государственном единстве.
По словам Б. Д. Грекова, «Ломоносов понял, что... боярская республика была тормозом в прогрессивном процессе созидания Московского государства. Он не восторгается новогородскими вольностями и считает, что Ярослав Мудрый „был бы еще больше, когда б новогородцам не оставил необузданной вольности“» (24, 348).
Ломоносов не был принципиальным противником гражданского правления, он сам пишет, что «Римское государство гражданским владением возвысилось, самодержавством пришло в упадок» (3, 6, 171). Но Россия «разномысленною вольностию... едва не дошла до крайнего разрушения; самодержавством как сначала усилилась, так и после несчастливых времен умножилась, укрепилась, прославилась» (там же). Между вольностью, ведущей, как это «изыскать можно» в истории страны, к «разномыслию и разброду», и «самодержавством», полезным для «целости государств», Ломоносов выбирает последнее.
Но как бы ни поддерживалась в его трудах идея сильного, единого государства, это не меняло сути его исторической концепции, в которой первое место принадлежало народу.
Значение, придаваемое истории, зависело от свойственного Ломоносову видения мира, воспринимаемого в его всеобщей целостности и единстве, включая единство прошлого, настоящего, будущего.