СМЫСЛ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ

СМЫСЛ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ

Мы продолжим рассматривать те героические традиции, которые понимают войну как путь духовной реализации в самом строгом значении этого слова и придают ей трансцендентное оправдание и цель. Мы уже обсудили представления античного Рима в этом отношении. Также мы описали нордические традиции, в которых героическая смерть на поле боя наделяет героя бессмертием. Нам было необходимо ознакомиться с этими традициями, прежде чем перейти к рассуждениям о мире средневековья, так как известно, что в культурном отношении средние века представляют собой синтез трёх элементов: римского, нордического и, наконец, христианского.

Таким образом, теперь мы можем приступить к рассмотрению идеи «сакральности войны» в том виде, в котором её знал и культивировал средневековый Запад. Как должно быть очевидно, здесь мы рассматриваем крестовые походы в их глубочайшем смысле, а не в смысле, приданном им историками–материалистами, согласно которым походы являются простыми следствиями причин экономического или этнического характера. Также мы не считаем их и простыми феноменами суеверности и религиозной экзальтированности, как представляется некоторым «просвещённым» умам; и, наконец, мы не будем считать их чисто христианским явлением. По отношению к последнему пункту важно не упускать из виду правильные отношения причин и следствий. Часто утверждается, что в крестовых походах христианская вера использовала героический дух западного рыцарства. Тем не менее, истиной является обратное: христианство и все связанные с ним императивы религиозной войны против «неверных» и освобождения «Храма» и «Святой Земли» были просто средством, позволившим героическому духу воплотиться, утвердить и реализовать себя в своего рода аскезе — не созерцательной, но не менее богатой духовными плодами. Многие рыцари, отдававшие свои силы и жизни «священной войне», имели лишь туманное представление и самые общие знания той доктрины, за которую они сражались.

Тем не менее, культурный контекст крестовых походов изобиловал элементами, выдающими их высший, духовный, символический смысл. Трансцендентальные мифы в душе западного рыцарства поднялись из глубин подсознания: завоевание «Святой Земли», расположенной «за морем», имело куда более тесные, чем многие могли бы вообразить, связи с древним преданием, согласно которому «на далёком востоке, где встаёт солнце, лежит священный город, где не бывает смерти, а герои, которым посчастливилось добраться туда, наслаждаются небесным спокойствием и вечной жизнью».

Более того, борьба против ислама с самого начала по своей природе имела смысл аскетического испытания. Знаменитый историк крестовых походов Куглер писал: «Это была не борьба за земные королевства, а борьба за Царствие Небесное: крестовые походы были делом не людей, но Бога — поэтому о них нельзя судить с тех же позиций, что и о других событиях человеческой истории».

Священную войну, по словам автора старинной хроники, нужно сравнивать с «омовением в пламени чистилища, но ещё перед смертью». Погибшие в крестовых походах символически описывались Папами и проповедниками как «золото, трижды проверенное и семь раз очищенное пламенем». Они прошли очистительное испытание такой силы, что перед ними открылся путь к всевышнему Господу.

«Никогда не забывайте этого прорицания», — писал св. Бернар,[7] — «живыми или мёртвыми, мы принадлежим Господу. Славен ты, если не покидаешь битвы иначе, как увенчанным лавром. Но даже ещё более славно обрести в сражении венец бессмертия  […] О, счастливое чувство, когда смерти не боятся, а нетерпеливо ожидают и принимают с безмятежным сердцем!». Крестоносцу обещалось достижение абсолютной славы — на провансальском диалекте glorie asolue — и «покоя в раю» — conquerre lit en paradis — то есть достижение сверхжизни, сверхъестественного состояния бытия, чего-то за пределами религиозного представления. В этой связи Иерусалим — вожделённая цель завоевания — выступает в двух ипостасях: как город земной и как символический, небесный, неосязаемый град, а крестовый поход обретает внутреннюю ценность, независимую от внешних форм, оснований и видимых мотивов.

Кроме того, больше всего людей в крестоносные армии поставили рыцарские ордена — такие, как храмовники (тамплиеры) и иоанниты, состоявшие из мужчин, которые, подобно монахам или христианским аскетам, научились презирать мирскую суету. Уставшие от жизни воины, всё видевшие и всё испытавшие, уходили в такие ордена, тем самым готовя себя к абсолютному действию, свободному от интересов обыденной, смертной жизни, а также от жизни политической, в узком значении слова «политика». Папа Урбан VIII[8] обращался к рыцарству как к наднациональному сообществу тех, кто «готов броситься в войну, где бы она ни вспыхнула, принеся в неё страх перед своим оружием в защиту чести и правосудия». Они должны откликаться на призыв к «священной войне» охотнее всех, поскольку её награда — это не земные владения, относительные и недолговечные, а «небесный удел», согласно одному из писателей тех времён.

Более того, развитие крестовых походов, сильно связанное с общей идеологией эпохи, вело к очищению и осознанию истинного духа кампании. Первоначальное представление о войне за «истинную веру» подразумевало непременную победу, и первые военные неудачи армий крестоносцев стали источником растерянности и смятения; но в конечном итоге, однако, они послужили выявлению высшего аспекта «священной войны». Несчастья крестового похода сравнивались римским духовенством с добродетельными неудачами, которые даруют награду лишь в иной жизни. Но, избрав такой подход, они уже стали близки к признанию чего-то высшего по отношению и к победе и к поражению; к пониманию наибольшей важности такого аспекта героических действий, который независим от любых видимых и материальных последствий, почти как жертва, которая через мужественное заклание всех человеческих элементов ведёт к бессмертной «вечной славе».

Можно видеть, что таким образом участники тех событий приближались к сверхтрадиционному плану, если понимать слово «традиция» в наиболее строгом, историческом и религиозном смысле. Определённая религиозная вера, непосредственные цели, дух антагонизма стали только лишь средствами, неважными самими по себе, всего лишь топливом по своей природе, используемым для единственной цели — поддержания огня. Единственное, однако, что оставалось в фокусе — это сакральная ценность войны. И здесь становится возможным понимание того, что по ту сторону линии фронта война наделялась тем же традиционным смыслом.

В этом смысле, вопреки всему, крестовые походы способствовали культурному обогащению и взаимному обмену между гибеллинским Западом и арабским Востоком (который сам по себе являлся центром более древних элементов традиции); этот обмен имел куда большее значение, чем признают до сих пор большинство историков. Когда рыцари–крестоносцы столкнулись с рыцарями арабских орденов, бывших почти что их отражением, включая сходства в этике, обычаях, и порой даже в символах, тогда «священная война», противопоставившая две цивилизации во имя их религий, привела в то же время к их встрече — то есть, к осознанию того, что вопреки разной основе, обусловленной двумя различными верами, в конечном итоге они одинаково придали войне общую независимую духовную ценность.

В нашей следующей статье мы увидим, как, исходя из предпосылок своей веры, древний арабский рыцарь поднимался к той же сверхтрадиционности, что и рыцарь–крестоносец посредством своего героического аскетизма.

Однако сейчас мы хотели бы обратить внимание на следующее обстоятельство. Те, кто воспринимает крестовые походы с негодованием, как один из самых безумных эпизодов «тёмного» средневековья, не имеют ни малейшего подозрения, что то, что они называют «религиозным фанатизмом», было видимым признаком присутствия и действенности духовности и решительности — тех качеств, отсутствие которых как раз более характерно для настоящего варварства. В действительности человек крестовых походов был в состоянии восстать, сражаться и погибнуть ради того, что по своей сущности было надполитическим и надчеловеческим, и посвятить свою жизнь не частному, а универсальному, вселенскому. Это остаётся ценностью, нерушимой отправной точкой наших суждений.

Само собой, это не значит, что трансцендентальный мотив может побудить воина стать безразличным, заставив забыть о долге перед своим народом и отечеством. Вовсе нет — мы говорим о том, что смыслы, ради которых совершаются действия и приносятся жертвы, несоизмеримы по своей природе, даже если со стороны эти действия выглядят абсолютно одинаковыми. Существует огромная разница между тем, кто просто сражается в войне, и тем, кто в то же время вступает в «священную войну», черпая в ней высший опыт, одинаково желанный и желательный для духа.

Мы должны добавить, что хоть эта разница и является прежде всего внутренней, но, так как внутренние силы способны находить выражение во внешних проявлениях, эффекты этих сил выражаются на внешнем уровне следующим образом.

Во-первых, это «неукротимость» героического импульса. Тот, кто получает духовный опыт героизма, пронизан метафизическим напряжением, импульсом, чья цель «бесконечна», и который, следовательно, будет вечно вести его вперёд — далеко за пределы возможностей того, кто сражается из необходимости или как наёмник, или же ведом естественным инстинктом или некоторым внешним внушением.

Во-вторых, тот, кто сражается из соображений «священной войны», выходит за пределы любой частности и существует в духовном климате, который в любой момент может легко породить и вызвать наднациональное единство действий. Именно это мы видим в крестовых походах, когда князья и герцоги всех земель объединились в героической и священной кампании, невзирая на частные утилитарные интересы и политическую раздробленность, впервые проявив великое европейское единство, верное общей цивилизации и самому принципу Священной Римской империи.

Теперь, также и в этом отношении, если мы можем освободиться от шелухи, отделив существенное от случайного, мы обнаружим элемент, чья действительная ценность не ограничена каким-либо историческим периодом. Распространять героическое действие также и на «аскетический» план и основывать первое на последнем — значит подготовить дорогу к новой возможности объединить цивилизацию, устранить любые противоречия, обусловленные материальными интересами, подготовить обстановку для огромных дистанций и великих фронтов, и тем самым приспособить внешние цели действий к их новому духовному смыслу, согласно которому сражаются не за страну или честолюбивые государственные устремления, а за высший принцип цивилизации. Предзнаменование этого принципа, хотя само и является метафизическим, всегда ведёт вперёд — по ту сторону любых пределов, любых опасностей и любых разрушений.