ОНТОЛОГИЯ ПЕРЕВОДА

ОНТОЛОГИЯ ПЕРЕВОДА

Действительно, живое слово Артюра Рембо чрезвычайно подвижно, что придаёт его стихотворным текстам стремительную лёгкость. Слово Рембо убегает и улетает особенно быстро при переводе его стихотворений на русский язык. Как понять это убегающее и улетающее слово Артюра Рембо? Как уловить в движении поэтического слова его сущностную соотнесённость с бытийной реалией? Ответ на этот вопрос прямым образом связан с герменевтикой.

Прежде всего определимся в понимании методологического постулата: «Автор умер – да здравствует читатель». Данная позиция не только яркая метафора, но имеет и вполне прямой смысл, поскольку речь идёт о чтении классики XIX века, и автор, действительно, уже умер, а читатель здравствует. Тексты, получившие титул классических, давно стали всеобщим читательским достоянием, а их автор не защищён в случае неадекватной трактовки своего наследия поправками авторского комментария: понимание классики полностью зависит от того, как её понимает читатель. Обретя статус классика, монументализируясь, автор в то же время становится фигурой страдательной: каждая его мысль, каждое слово, каждое словосочетание начинают обретать всё большее значение не только в пределах текста, но и в читательской интерпретации. Бессмертие всё более отчуждает автора от собственного текста: процесс чтения его произведений становится всё менее защищённым от субъективного толкования их смысла читателем, которое транслируется как объективное авторское мировидение. Именно здесь находится источник школярских формул: «автор хотел сказать». Однако автор не просто имел намерение сказать нечто, но реализовал своё намерение и сказал это нечто. Авторские интенции действительно реализованы в тексте, и степень их реализации ограничивает читателя в возможностях интерпретации: читателя нельзя назвать полновластным властелином читаемого текста, ибо демиург-автор продолжает пребывать в тексте и определять воздействие своего текста на читателя. Отметим, что страдательная позиция автора, вынужденного отдать произведение в свободно толкуемое чтение, защищена прежде всего самой природой авторского текста, отличной, например, от природы текста фольклорного, где автор не проявлен в самой системе текста. Авторский текст, сколь бы древним он ни был, предполагает репрезентацию автора на всех смысловых ярусах: идейно-тематическом, композиционном, образном, грамматическом, стилевом, лексическом. Все эти ярусы являются носителями и трансляторами авторского смысла.

Процесс чтения, являясь трансакцией, может быть представлен как взаимодействие позиций автора и читателя. Образ автора, авторская позиция, авторский голос, лирические отступления, маски автора, стиль, язык – всё это категории, раскрывающие и скрывающие феномен автора на разных семантических уровнях текста. Чтение авторского текста представляет собой раскодирование данных ярусов смысла, осуществление коммуникации: автор – читатель. Структурная матрица процесса понимания текста читателем определяется самим автором через совокупность средств, выражающих авторскую позицию. Активная позиция читателя-реципиента во многом обусловлена его интеллектуально духовными возможностями, определяющими продуктивность диалога с автором. В то же время, чем квалифицированнее читатель, тем большее количество ролей он одновременно выполняет. Искушённый читатель, способный воспринять различные семантические уровни текста, разумеется, не будет столь послушным автору и управляемым в следовании по пути адекватного восприятия текста, как это может на первый взгляд показаться. Адекватное восприятие текста допускает целую серию читательских позиций: читатель может выступать в качестве ученика-последователя, критика, оппонента, актёра, проигрывающего авторский текст, режиссёра, моделирующего целостную авторскую реальность, учёного-археолога, изучающего художественный авторский почерк, наконец, соавтора.

Система оппозиций читателя и автора может включать как симметричные варианты, так и асимметричные. Автор и читатель находятся во взаимодействии. Их обоюдная изменчивость рождает семантический веер различных трансакций. Конфигурации взаимодействий дают всякий раз индивидуальное прочтение текста. При этом индивидуальное восприятие никогда не исключает и не поглощает объективной основы текста, определённой авторским началом его организации. Любое читательское прочтение – это интерпретация авторского текста, что, в свою очередь, всегда предполагает меру ответственности интерпретатора. Интерпретацию и ответственность можно рассматривать в системе причинно-следственных отношений: чтение – понимание – транслирование понятого – ответственность. Ответственность имеет единый корень с понятием «ответ». В самом деле, понимание прочитанного представляет собой ответ читателя автору. Это часть возникшего между ними культуротворческого диалога, который определяется не только логикой последовательности действий, но и структурной логикой. Чтение, представляя сложный последовательный многоярусный процесс, включает в свою структуру целый ряд компонентов, определяющих характер информационного метаболизма: интеллектуальный, этический, интуитивный, сенсорный. Все они обусловливают приятие и неприятие автора читателем, меру понимания текста, а следовательно, и меру ответственности читателя.

Ответственность становится особенно значимой всякий раз, когда понимание и интерпретация прочитанного являются профессией читателя: литературная критика, педагогика, режиссура и артистическая деятельность наиболее ярко представляют социальную значимость читательского восприятия. Однако ответственность не исключается и на сугубо личном уровне индивидуального чтения, которое вкупе формирует пласт массового понимания-ответственности потомков перед автором. В связи с этим особую социальную и культурную значимость обретает процесс перечитывания и переосмысления классического наследия, который определяется не только интеллектуальным элитным сознанием, но укоренён также и в массовом сознании. Большое значение имеет и то, как учат читать и понимать текст в массовой школе.

Особо следует выделить проблему чтения и понимания художественного переводного текста в его соотнесённости с оригиналом. Здесь ответственность за адекватное понимание во многом берёт на себя переводчик. Любой художественный перевод представляет собой интерпретацию оригинального авторского текста переводчиком: переводной текст репрезентирует прежде всего переводчика, а затем уже переводимого им автора. Таким образом, для иноязычного читателя оригинальный текст, как правило, остаётся сокрытым, невидимым, он знакомится с автором через посредника-переводчика, несущего полную индивидуальную ответственность за трактовку смысла оригинала, на всех семантических уровнях текста.

Развитие теории текста, углубление понимания системного принципа его организации, значимости всех его семантических ярусов способствует развитию теории и практики перевода обращению к основам герменевтики и постоянному переосмыслению принципов перевода. Меняется практика издания зарубежной литературы: всё большее внимание уделяется лингвистическому комментарию, наряду с художественным переводом вниманию читателей предлагается оригинальный текст. Так, поэтические произведения всё чаще издаются на двух языках и с несколькими вариантами переводов.

Мера ответственности переводчика за понимание автора читателем имеет особое значение, когда дело касается поэтического текста, при переводе которого остро встает вопрос об адекватной соотнесённости на двух языках смысла текста на всех языковых ярусах. В поэзии более чем в прозе обнажены сущностные ментальные различия языковых систем. Форма здесь равна содержанию, явление – сущности. Вероятно, поэтому при переводе поэзии ни один тип перевода не может быть приоритетным. Полагаем, что акцентировать в переводе авторские мысль и чувство в неуловимом надъязыковом выражении, следуя принципу: переводить не слово словом, а мысль мыслью, чувство чувством – значит недооценивать поэтическое слово в его онтологической семантике. Также и выстраивать порядок слов переведённого текста в соответствии с законами грамматики родного языка – не значит ли это менять местами тему и рему, изменять данное и новое, предмет и предикат, а следовательно, неизбежно изменять авторские мысль и чувство? Возможен ли в принципе перевод метафоры, нонсенса, парадокса, аллитерации, ассонанса, инверсии, окказионализма, неологизма с одного языка на другой? Можно ли определить, в какой мере грамматически правильным, нормированным с точки зрения языка, на который текст переводится, должен быть перевод? Допустимо ли перестраивать поэтический синтаксис, менять морфологические формы, опускать служебные слова, местоимения? Иными словами, допустимо ли изменение структур грамматического яруса оригинального текста, не ведёт ли оно к безусловному изменению первоначального авторского смысла и образованию принципиально нового смысла? Мы понимаем, что высказанная мысль отнюдь не нова. Однако полагаем, что осмысление проблемы перевода поэтического текста сдвинется с места, если будет, наконец, принято во внимание, что это не только и не столько проблема языковая, сколько онтогносеологическая.

Материалом прозаического и поэтического текста является язык художественного произведения, художественная речь, но образ, формируемый из этого материала, имеет художественно различную специфику. Проза имеет ярко выраженную нарративную природу, поэзия – символически знаковую. Не углубляясь в специфику различий, чтобы не уводить далеко в сторону от предмета исследования, отметим только, что любой мельчайший элемент языка в поэтическом тексте имеет значение для выражения мысли, чувства, переживания: окказиональное сочетание, порядок слов, внутренняя рифма, нарушения синтаксиса, пунктуация, графика. Особенность лирического произведения «состоит в совершенной слитности содержания и словесного выражения. В истинно лирическом стихотворении нет вовсе содержания, отделённого от формы».[17]

Миф об Артюре Рембо подпитывался в истории мировой литературы не только его эпатажной личностью и гениальным творчеством, но и трудностями, связанными с его переводами на языки мировой поэзии: английский и русский: «И даже в…немногочисленных переводах с неизбежностью проявилось разнообразие толкований поэзии Рембо. Однако при всей затруднённости и неуловимости его стиля и хода мысли, Рембо всё же не непереводим».[18] Генри Миллер лелеял надежду максимально приблизиться в переводе к «негритянскому французскому самого Рембо».[19] «Французская поэзия двадцатого века обязана Рембо всем. При этом никому пока не удалось превзойти его в дерзости и изобретательности».[20]

Всё сказанное подводит к тому, что самый надёжный критерий оценки в понимании автора – сам оригинальный авторский текст и его прочтение. В связи с этим авторское слово Рембо, графика, фоника, синтаксис, пунктуация, ритм, рифма и те смыслы, которые рождаются в переплетениях ярусов языковой ткани, были предметом нашего внимания. Обратившись к ряду оригинальных стихотворных текстов поэта, в качестве инструмента их анализа и комментария мы сделали к ним подстрочные переводы.

В нашем исследовании эти подстрочные переводы выполняют вполне определённцю научную роль. Они не соперничают с художественными переводами, поскольку однозначно не содержат в своей структуре ярусов поэтического синтаксиса и поэтической фонетики. Иными словами, от них нельзя требовать рифмы, ритма, мелодики, интонации, свойственных поэтической речи. Задачей подстрочного перевода является философское осмысление оригинальных текстов Рембо: выявление онтологической семантики слова-понятия в его текстах, определяющей их бытийный смысл. Для этого мы вчитывались в смысл стихотворений на французском языке и комментировали прочитанный текст на основе авторского, а не переводного слова актуализируя авторский текст лексико-грамматической калькой на русском языке.

Остановимся на принципах выполнения подстрочного перевода.

Как известно, любой текст является сложным системным языковым единством, в котором имеет место целый ряд семантических языковых ярусов: лексический, фонетический, грамматический, интонационно-ритмический. В свою очередь, поэтический текст как система сопрягает образный и лингвистический планы. Поэтический образ рождается и существует не просто в слове, но порядке слов, их морфологических формах, грамматической организации.

Подстрочные переводы в нашей работе являются в прямом смысле таковыми и позволяют акцентировать именно лексико-грамматический уровень текста, как наиболее значимый с позиций его онтологической семантики. Мы не отталкивались от текстов Рембо в поисках адекватного словесного образа на русском языке, но стремились пребывать непосредственно в поле самих оригинальных текстов, калькируя при их подстрочном переводе на русский язык авторскую лексику, морфологию, синтаксис, актуальное членение предложения, пунктуацию. Мы не искали образных эквивалентов Рембо на русском языке, но акцентировали подстрочным переводом последовательность авторских лексических рядов, морфологические формы, выбранные автором, выявляли синтаксические связи и отношения, определённые автором. При этом мы исходили из данности французского языка: из непосредственного смысла самого французского слова-понятия и грамматики французского языка. Мы стремились выявить через русскоязычную кальку лексико-грамматический ярус организации стихотворений Артюра Рембо с тем, чтобы иметь возможность осмыслить их онтологию и природу воздействия на читателя.

Данный подход позволяет рассматривать подстрочный перевод, выполненный с сохранением лексико-грамматической основы оригинала, порядка слов и пунктуации как метод анализа оригинального текста.[21] Слово при этом переводится словом в тождественной морфологической форме, но не «мыслью и чувством». Поясним целесообразность данного подхода на конкретных примерах.

Так, например, материалом для осмысления онтологии слова в поэме «Пьяный корабль» стал оригинальный французский текст «Le bateau ivre», продублированный подстрочным переводом, выполненным нами с сохранением всех грамматических форм оригинала, с сохранением порядка слов.

Подчёркиваем, что мы вполне сознательно отказались от обращения к художественным переводам «Le bateau ivre» на русский язык, созданным В. Набоковым, Б. Лифшицем, П. Антокольским. Это, безусловно, талантливые яркие поэтические тексты. Но они, хотя и дают превосходное представление о содержании образного строя, строфике, ритмике, мелодике оригинала, являются, тем не менее, версиями-интерпретациями оригинального произведения и представляют не столько сам текст Рембо, сколько его понимание названными авторами, а следовательно, и не могут служить основой исследования бытия поэтического слова Рембо.

В художественных переводах поэтического текста, репрезентирующих принцип перевода не слова словом, а мысли мыслью, чувства чувством, как правило, не сохраняется грамматический строй оригинала (изменяются морфологические формы, авторский синтаксис), что неизбежно ведёт к искажению авторского смысла текста на грамматическом уровне. Учитывая специфику поэтического синтаксиса, его ненормативность, склонность к окказиональности, заметим, что адекватный художественный перевод грамматической системы поэтического текста с одного языка на другой в принципе невозможен, исключая случаи предельно простого синтаксиса и общеупотребительной лексики. Достаточно трудно найти аналог неологизму, окказионализму, успешно перевести идиому. Ещё сложнее перевести процесс расшатывания поэтического синтаксиса. Грамматическая система того языка, на который переводится поэтическое произведение, вынуждает создавать в принципе новый, иной, нежели переводимый оригинальный текст. В результате переведённый текст невозможно рассматривать как текст-откровение иноязычного автора, а только как текст-понимание переводчика, жёстко ограниченного грамматическими законами своего языка и уже существующими в поэтическом синтаксисе данного языка прецедентами. Искать автора в таком тексте – бессмысленно. Здесь есть только интерпретатор, предлагающий одну из версий понимания автора.

Поэтический текст является закодированным сообщением, раскодирование которого возможно только в рамках языка, на котором он первоначально создан. Для подтверждения приведём пример перевода стихотворения А. С. Пушкина на английский язык П. Тампестом и представим к художественному переводу на английский язык русский подстрочный перевод.

ТЕКСТ А. С. ПУШКИНА

Я помню чудное

мгновенье

Передо мной явилась ты

Как мимолётное виденье,

Как гений чистой

красоты.

ПЕРЕВОД П. ТАМПЕСТА

A magic moment

I remember

I raised my eyes and

you were there,

A fleeting vision, the

quintessence

Of all that’s beautiful

and rare.

ПОДСТРОЧНИК

к переводу П. ТАМПЕСТА

Магическое мгновение

я помню

Я поднял мои глаза, и ты

была там,

Быстротечное видение,

квинтэссенция

Всего, что прекрасно

и редкостно

Прямой порядок слов первой строчки пушкинского текста, символизирующий простоту и ясность случившегося события внутренней жизни, актуализирующий деятельного чувствующего, помнящего прошлое субъекта в переводе становится иверсионным. Темой поэтического высказывания у П. Тампеста становится магическое мгновение, в то время как у Пушкиан – тема высказывания: «Я помню». Чувство любви, продолжающее жить в глубинах памяти и вызывать восхищение у лирического героя А. Пушкина, у лирического героя П. Тампеста трансформировалось в квалификацию характера мгновения встречи. Мимолётное мгновение у А. Пушкина на глазах у читателя оборачивается вечностью, в то время как в переводе – это всего лишь мгновение.

Очевидно семантическое различие высказывания Тампеста «Я поднял мои глаза, и ты была там» и высказывания Пушкина «Передо мной явилась ты». Явление вневременного, вечного образа красоты и любви у Пушкина в переводе Тампеста трансформируется в неопределённое впечатление первой встречи.

Пушкинское «Гений чистой красоты» у Тампеста переведено как «квинтэссенция всего, что прекрасно и редкостно». Это выглядит как словарное определение понятия.

Тампесту удалось сохранить мелодику оригинального текста, его благозвучие, но лексико-грамматическая основа оригинального авторского текста пошатнулась, трансформировалась, стала неузнаваемой и поэтические смыслы пушкинског слова – исчезли.

Во многом новое произведение получилось у В. Брюсова при переводе на русский язык стихотворения Д. Г. Байрона «I would I were а careless child», отрывок из которого мы также прокомментируем, приведя его далее в сопоставлении с оригиналом и лексико-грамматическим подстрочным переводом.

ТЕКСТ Д. БАЙРОНА

I would I were a careless

child,

Still dwelling in my

Highland cave,

Or roaming through the

dusky wild,

Or bounding o’er the dark

blue wave;

The cumbrous pomp of

Saxon pride

Accords not with the

free born soul,

Which loves the mountain’s

craggy side,

And seeks the rocks where

billows roll.

ПЕРЕВОД В. БРЮСОВА

Хочу я быть ребёнком

вольным

И снова жить в родных горах,

Скитаться по лесам

раздольным

Качаться на морских

волнах.

Не сжиться мне душой

свободной

С саксонской пышной

суетой!

Милее мне над зыбью

водной

Утёс, в котором бьёт

прибой!

ПОДСТРОЧНИК

к тексту Д. БАЙРОНА

Я хотел бы, чтобы я был

беззаботным ребёнком,

Еще обитающим в моей

Хайландской пещере,

Или скитающимся без

цели сквозь сумерки наугад,

Или подпрыгивающим на

темно голубой волне;

Громоздкость помпезная

Саксонской гордости

Не согласуется со свободно-

рожденной душой,

Которая любит горные

скалистые склоны,

И ищет скалы, откуда

лавины скатываются.[22]

Уже первая строка Д. Г. Байрона «I would I were a careless child», представленная в переводе В. Брюсова как «Хочу я быть ребёнком вольным» разрушает онтологический уровень смысла оригинального текста. Брюсов обратился к глаголу «хочу» в изъявительном наклонении, который довольно трудно считать смысловым эквивалентнтом английского глагола «would», который употребил Байрон. Сослагательное наклонение указывает на иной характер модальности – отношения говорящего к высказыванию. Желание быть ребёнком в переводе В. Брюсова – безапелляционно и, судя по грамматическим средствам, мыслится как вполне реальное по отношению к действительности. Желание быть ребёнком в тексте Д. Г. Байрона – условно и мыслится как нереальное, невозможное по отношению к действительности.[23] Желание быть ребёнком у Байрона звучит как пожелание. Благозвучие потребовало в переводе В. Брюсова формы изъявительного наклонения «хочу». Выражение: «Я хотел бы, чтобы я был», точно передающее модальность желаемого, но невозможного, не вписывалось в бельканто русского романтического стиха как с позиций размера, так и с позиций его синтаксической и фонетической избыточности для русского языка.

Синтаксически избыточно с формально-семантической точки зрения в русском тексте выглядят и повторы Байроном местоимения «Я» и употребление глагола-связки в прошедшем времени. Достаточно короткое английское выражение: «I would I were a careless child», открывающее текст Байрона, включает также и синтаксические отношения сложноподчинённости, которые в переводе на русский язык требуют союзного слова «чтобы», передающего семантику необратимости. Эта семантическая избыточность в рамках одного пусть и сложного сказуемого несвойственна русской грамматике. Вероятно, поэтому переводчик счёл возможным остановиться на русском лапидарном «хочу», изменив тем самым онтологический, базовый уровень вполне определённого чёткого смысла авторского текста. В результате, оставаясь верным законам художественной формы и грамматическим требованиям родного языка, переводчик создает собственную субъективную художественную версию понимания оригинального текста.

В качестве примеров трансформации авторского смысла в художественных переводах обратимся к стихотворениям Артюра Рембо. Сопоставим строки из стихотворения «Sensation» с их художественным переводом, выполненным Б. Лифшицем.

А. РЕМБО

SENSATION

Par les soirs bleus d`?t?,

J`irai dans les sentiers,

Picot? par les bl?s, fouler

l`herbe, menue:

R?veur, j`en sentirai la

fra?cheur ? mes pieds.

Je laisserai le vent baigner

ma t?te nue.

Б. ЛИФШИЦ

ОЩУЩЕНИЕ

В сапфире сумерек

пойду я вдоль межи,

Ступая по траве

подошвою босою,

Лицо исколют мне

колосья спелой ржи,

И придорожный куст

обдаст меня росою.

ПОДСТРОЧНИК

Вечерами синими летними

я пущусь по тропинкам,

Испещрённым зернами,

мять траву мелкую:

Мечтатель, я почувствую

свежесть моими подошвами,

Я позволю ветру омывать

мою голову обнажённую.[24]

Б. Лифшиц изменил образный строй оригинала, введя в свой художественный перевод реалии, отсутствующие у Рембо: «сапфир сумерек», «колосья спелой ржи», «придорожный куст», «босая подошва».

В то же время из художественного перевода исчезли реалии, определяющие онтологическую семантику ощущения у Рембо, такие как «вечера», «тропинки», «зёрна», «трава», «мечтатель», «свежесть».

Изменение системы реалий соответственно привело к изменениям ощущений лирического героя, который у Рембо чувствовал «свежесть своими подошвами» и «позволял ветру омывать свою обнажённую голову», а у Лифшица лирический герой ощущает, как куст обдаёт его влагой росы, как лицо колют колосья спелой ржи. При этом вполне наглядно исчезает активный лирический герой Рембо – мечтатель, цыган, бродяга в башмаках, подбитых ветром, безудержно свободный, устремлённый «сквозь природу» и появляется довольно мягкий, задумчивый лирический герой Лифшица, лицо которому колют «колосья спелой ржи», движение которого закреплёно в локальном пространстве межи. Кроме того усиление сенсорных акцентов осязаний в переводе нивелирует интуитивное мировосприятие, свойственное герою-мечтателю Рембо. Динамика внутренней жизни лирического героя Рембо трансформируется в статику пейзажа у Лифшица.

Обратимся ещё к одному примеру: к переводу П. Антокольским стихотворения «Le dormeur du val».

РЕМБО

LE DORMEUR DU VAL

C`est un trou de verdure o? chante une

rivi?re

Accrochant follement aux herbes des

haillons

D`argent; o? le soleil, de la montagne fi?re,

Luit: c`est un petit val qui mousse de rayons.

Un soldat jeune, bouche ouverte, t?te nue,

Et la nuque, baignant dans le frais cresson

bleu,

Dort; il est ?tandu dans l`herbe, sous la

nue,

P?le dans son lit vert o? la lumi?re pleut.

Les pieds dans les gla?euls, il dort.

Souriant comme Sourirait un enfant malade, il fait un

somme:

Nature, berce-le chaudement: il a froid.

Les parfums ne font frissonner sa narine;

Il dort dans le soleil, la main sur sa

poitrine

Tranquille. Il a deux trous rouges au c?te

droit.

АНТОКОЛЬСКИЙ

СПЯЩИЙ В ЛОЖБИНЕ

Беспечно плещется речушка, и цепляет

Прибрежную траву, и разным серебром

Трепещет, а над ней полдневный зной

пылает,

И блеском пенится долина за бугром.

Молоденький солдат с открытым

ртом, без кепи, Весь с головой ушёл в зелёный звон

весны.

Он крепко спит. Над ним белеет тучка

в небе,

Как дождь струится свет. Черты его

бледны.

Озябший, крохотный, – как будто бы

спросонок

Чуть улыбается хворающий ребёнок.

Природа! Приголубь солдата, не буди.

Не слышит запахов и глаз не поднимает,

И в локте согнутой рукою зажимает

Две красные дыры меж рёбер на груди.

В изображении П. Антокольского природа теряет брутальность и бесчеловечность, ощущаемую в тексте А. Рембо. Исчезает и безумие, ей свойственное. Она с самого начала находится в диалоге с человеком, готова к сочувствию, в то время как у Рембо обращение к безумной природе носит риторический характер. В переводе теряется художественный концепт текста, представленный у Рембо в игре значений слова-понятия «дыра». Дыра в зелени, открывающая вид на обезумевшую реку, соразмерна дырам от пуль в теле солдата. Безумная, яростная, танатальная, а не полная витальных сил природа, таким образом, становится соразмерной убитому человеку. Приведём для сопоставления подстрочный перевод «Спящего в ложбине».

Это прорыв (дыра) в зелени, где поёт река,

Атакуя (цепляя) безумно трав лохмотья

Серебром; где солнце, горной местности гордое,

Сияет: Это маленькая ложбина, которая в ярости от лучей.

Солдат молодой, рот открыт, голова обнажена,

И затылок, окунувши в свежий кресс-салат голубой,

Спит; Он распростёрт в траве под облаком,

Бледный в своей кровати зелёной, где свет проливается дождём.

Подошвы в гладиолусах, он спит. Улыбаясь, словно

Улыбнулся ребёнок больной. Он во сне:

Природа, убаюкай его тепло, он замёрз.

Ароматы не заставляют дрожать его ноздрю;

Он спит в солнце, рука на его груди

Спокойна. Он имеет две дырки красные в боку справа.

Сопоставим смысл текста «О saison, о chateux» с тем смыслом, который репрезентирован в переводе М. Кудинова.

ТЕКСТ РЕМБО

О saisons, ? ch?teaux,

Quelle ?me est sans d?fauts?

О saisons, ? ch?teaux!

J`ai fait la magique ?tude

Du Bonheur, que nul n`elude.

О vive lui, chaque fois

Que chante son coq gaulois.

Mais! Je n`aurai plus d`envie,

Il s`est charg? du ma vie.

Ce Charme! Il prit ?me et corps,

Et dispersa tous efforts.

Que comprendre ? ma parole?

Il fait qu`elle fuie et vole!

О saisons, ? ch?teaux!

[Et, si le malheur m`entra?ne,

Sa disgr?ce m`est certaine.

Il faut que son d?dain, las!

Me livre au plus prompt tr?pas!

– О Saisons, ? Ch?teaux!]

ПЕРЕВОД М. КУДИНОВА

О замки, о смена времён!

Недостатков кто не лишён?

О замки, о смена времён!

Постигал я магию счастья,

В чём никто не избегнет участья.

Пусть же снова оно расцветёт,

Когда галльский петух пропоёт.

Обрели эти чары плоть,

Все усилья смогли побороть.

Больше нет у меня желаний:

Опекать мою жизнь оно станет.

Что же слово моё означает?

Ускользает оно, улетает!

О замки, о смена времён!

Как видим, М. Кудинов не включил в свой художественный перевод строки о несчастье, в то время как они являются концептуально значимыми в понимании счастья: Рембо подсказывает читателю, как следует воспринимать несчастье, осваивая магию неизбежного счастья. Кроме того, переводчик изменил порядок слов, и объективная тотальность неизбежного счастья у А. Рембо трансформировалась у М. Кудинова в неопределённую деятельность субъекта, который то ли стремится к счастью, то ли избегает его. Изменилось значение конкретного понятия «времена года», оно превратилось в абстрактное – «времена». В художественном переводе нивелируется субъект действия, поскольку не сохраняется определённо личная конструкция: «Mais! Je n`aurai plus d`envie, Il s`est charg? du ma vie» (Но! Я не буду более желать, Это отягощает мою жизнь). Вместо неё появляется красивый, но довольно невнятный образ: «Обрели эти чары плоть, Все усилья смогли побороть».

И, наконец, в переводе отсутствует слово «душа». А тема стихотворения Рембо – душа, устремлённая к счастью.

О saisons, о ch?teux,

Quelle ?me est sans d?fauts?

___

О времена, о замки,

Какая душа без изъянов?

При художественном переводе стихотворений Артюра Рембо подчас возникает парадокс: нарушающий каноны, рвущий оковы, преходящий границы, пренебрегающий лингвистической нормой Рембо так или иначе усилиями переводчика канонизируется, оковывается, ограничивается и приводится к языковой норме и образному шаблону. Парадокс находит продолжение в том, что давление канонических поэтических форм на переводчика продуцирует субъективную в плане смысла художественную версию понимания содержания оригинала. Однако следует отметить не только неизбежные потери при переводе с одного языка на другой, но и явные художественные достижения: многие поэтические переводы стали фактами русской словесности, настолько, что массовый читатель соотносит их только с именем русского автора, первоначально являющегося, по сути, переводчиком.[25]

Художественный перевод – не только соперничество с автором, не только презентация иноязычного автора читателям, не владеющим языком оригинала, но, безусловно, и герменевтический факт, имеющий полное право на включение в герменевтический круг. Для полноты читательского восприятия мы включили в приложение к тексту нашей работы художественные переводы В. Набокова, Б. Лифшица, П. Антокольского, М. Кудинова, ставшие фактом русской словесности.

Подчеркнём их несомненную значимость. Во-первых, художественные переводы названных авторов являются русскоязычными авторскими версиями-интерпретациями смысла оригинальных произведений Артюра Рембо. Во-вторых, они представляют собой самостоятельные интересные поэтические произведения. В-третьих, они дают представление о содержании образного строя, строфике, ритмике, мелодике оригинала, помогая читателю, так или иначе, прикоснуться к миру Рембо. В-четвёртых, сам факт художественного перевода предполагает возможность множества версий, то есть вариантов трактовки смысла оригинальных стихотворений Артюра Рембо, что немаловажно для их понимания. Иными словами, несмотря на то, что концепт нашей работы строится на подстрочном переводе, мы не в коем случае не подвергаем сомнению необходимость и целесообразность художественного перевода поэзии.

Укажем на соотнесённость художественного и подстрочного переводов. В практике художественного перевода подстрочный перевод обычно рассматривался как подготовительный материал – смысловая основа для перевода художественного. Как и большинство рабочих материалов в художественном процессе, он был сокрыт от читателя. Подстрочник не имел самостоятельной ценности, но рассматривался как черновик, который нуждается в грамматической и художественной обработке. Выполнение подстрочного перевода предполагало профессиональное владение иностранным языком, но при этом мыслилось не как искусство, а как ремесло. Делом поэта была художественная версия переводимого текста. Имена ремесленников, в отличие от имён художников, как правило, не указывались. Немаловажным является и тот факт, что принципы художественного перевода давно подвергаются осмыслению, в то время как принципы подстрочного перевода поэтического текста, видимо, остаются в сфере прагматического не отрефлексированного наукой знания. А между тем подстрочный перевод поэтического текста – это первое и семантически наиболее адекватное отражение иноязычного автора непосредственно в материале иного языка. Подстрочный перевод допускает синонимические варианты, указания на лексическую и грамматическую многозначность, в то время как художественный перевод представляет законченную целостность.

Так или иначе, подстрочный перевод фиксирует лексико-грамматическое ядро оригинала, которое затем, подвергаясь неизбежной художественной обработке, трансформируется, обретая иные, отличные от оригинала смыслы. Так, например, в художественных переводах 130 сонета В. Шекспира появилось от шести до восьми решительных отрицаний физической красоты возлюбленной поэта, в то время, как у самого Шекспира есть только одно отрицание и отнюдь не столь решительное.

My mistreess eyes are nothing like the sun;

___

Моей госпожи глаза ничем не похожи на солнце;

Сама возлюбленная обозначена в большинстве художественных переводов местоимением «она» или словом «госпожа», что несколько затемняет характер отношения к ней автора. В то же время Шекспир в сонете два раза, словно обрамляя словесный портрет, использует многозначное слово «mistress»: госпожа, хозяйка, возлюбленная, любовница.

Таким образом, лексико-грамматический уровень смысла оригинала в художественном переводе трансформируется, что принципиально меняет смысл переводимого текста. Переосмысление гносеологической функции подстрочного перевода поэтического текста, определение принципов его выполнения, а затем и введение его в читательскую практику наряду с оригинальным текстом и вариантами художественного перевода, позволит сделать подстрочный перевод легитимным средством постижения оригинального поэтического текста.

Ещё раз подчеркнём, что выполненные автором монографии подстрочные переводы текстов А. Рембо не следует рассматривать как форму соперничества с признанными мастерами художественного перевода, знатоками французского языка, такими как К. Бальмонт, В. Брюсов, Б. Пастернак, Д. Мережковский, В. Набоков, А. Гелескул, М. Миримская, Б. Лифшиц, М. Ваксмахер. Однако нельзя недооценивать герменевтическую функцию подстрочных переводов: они являются средством понимания художественной онтологии французского поэта. Таким образом, подстрочный перевод с сохранением лексико-грамматической основы оригинала – это прежде всего метод научного и философского анализа оригинального текста. Именно на его основе может применяться герменевтический подход к анализу иноязычного текста, исследоваться онтология авторского поэтического слова. А поскольку подстрочный перевод – смысловая основа оригинального текста, то в качестве таковой он имеет полное право на читательское внимание.

Если говорить о существующих художественных переводах стихотворений А. Рембо на русский язык, то они воплощают утвердившийся в русской культуре художественного перевода принцип перевода текста «не слова словом, а мысли мыслью, чувства чувством». При этом трансформируется лексико-грамматический код оригинала: происходит трансформация лексем, морфологических форм слов, авторского синтаксиса. А как уже отмечалось выше, перекодирование грамматической системы поэтического текста при переводе неизбежно искажает на уровне грамматики и лексики авторский смысл текста. Поэт-переводчик создает в принципе новый, иной, нежели переводимый им оригинальный текст, который нельзя рассматривать как текст-откровение иноязычного автора, а только как текст-понимание переводчиком уже сказанного автором, оформленный в соответствии с грамматическими законами родного языка, а также и законами поэтической формы.

Справедливо будет заметить, что переводы стихотворений Артюром Рембо – попытка решения заведомо невыполнимой задачи. Поэты-переводчики стремились перелить в адекватную языковую поэтическую форму юношеские произведения самого таинственного в мировой поэзии автора. В то же время сами по себе художественные переводные тексты, например переводы «Пьяного корабля» В. Набоковым и П. Антокольским, вызывают искреннее восхищение. Переводы М. Кудинова, который максимально сохранял лексико-грамматический строй оригинала, отличаются глубиной проникновения в поэтическую ткань Артюра Рембо. Полагаем, что данной проблеме ещё предстоит стать предметом филологического и герменевтического исследования.

Говоря о подстрочном переводе, следует уточнить и специфику философских комментариев к текстам поэта в настоящей работе. Мы стремились выдерживать в них онтогносеологическую направленность, полагая предметом своего исследования в данной работе проживание, осуществление бытия поэтом и выражение этого проживания французским словом-понятием. Как уже отмечалось, необходимость философского комментария обусловлена тем, что творческий опыт Рембо выходит за границы поэзии. Поэт раздвинул рамки лирики, выведя ее за пределы изображения рафинированных душевных состояний: чувств, мыслей, переживаний, и направил поэзию как способ познания на реальный бытийный поток, стремясь дифференцировать сплавы ощущений-чувствований, размышлений-рефлексий, переживаний-эмоций, предчувствий-интуиций. В стихотворениях Артюра Рембо актуализированы содержания Я, пребывающего в познании и самопознании, перерабатывающего телесную и духовную информацию о мире и себе, полученную рациональными и иррациональными путями.

Мы рассмотрели в данной работе несколько оригинальных французских текстов: «Sensation», «Le dormeur du val», «Chanson de la plus haute tour», «L`?ternit?», «Marine», «Larme», «O saisons ? ch?teux», «Faites de la faim», «Oph?lie», «Voyelles», «Le bateau ivre». Все указанные произведения Артюра Рембо приведены в настоящей работе в подлиннике и продублированы подстрочными переводами, выполненными нами с сохранением всех грамматических форм оригинала и, как правило, с сохранением порядка слов.

Рембо жаждал постоянного (любой ценой) обновления слова, т. е. обновления символики отношения к миру, которая и есть мир.[26] Для него не существовало слова, не пропущенного им через себя. Слово Рембо – не метафоричное, не манерное, в принципе – не литературное, но живое. Оно не поиск формы, образа, и не фиксация их, но непосредственно само звучание изменчивой жизни.[27] Рембо портретирует, фиксирует словом единственное на данный момент подлинное бытие, в наличии которого уверен.

Постановка и решение подобной художественной задачи ведёт к тому, что лирическое Я поэта не знает пределов между высоким и низким, между лицом и маской, предсловом и вербализацией, личным словом и цитатой[28].

Картина мира, представленная в рассматриваемых текстах, предельно поляризована – будь то мир чистых бытийных энергий («Le bateau ivre»), или мир цветных звуков («Voyelles»), или внутренний мир подвыпившего в орешнике юнца («Larme»).

Превращение слова из посредника взаимоотношений поэта с миром в непосредственное бытие и, соответственно, превращение ткани текста из изображения в подлинный бытийный поток однозначно ставит исследователя перед необходимостью обращения к языку оригинала. Вслед за Г.-Г. Гадамером мы исходим из того, что всякий язык является особой системой мировидения, обусловленной спецификой данного языка, и отличается от системы мировидения, представленной любым иным языком. Исследование бытийного потока в поэтическом тексте невозможно без приятия слова как авторского откровения, без постижения внутреннего мира автора через фиксацию содержательно-грамматического плана авторского текста как онтологически наиболее информативного. Задача решается путем обращения непосредственно к грамматике оригинала, что предполагает создание перевода-подстрочника, который и способствует раскрытию философского смысла текста в опоре на онтологическую семантику грамматического и лексического ярусов произведения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.