Власть. Урок двадцать второй

Власть. Урок двадцать второй

Самое заветное и вожделенное слове Дара Речи — воля. Ничего более мы так страстно не желаем, не ищем, не жертвуем во имя, поступаясь самым дорогим, порой жизнью. Чаще всего обладание этой драгоценностью вообще становится целью существования. И не потому, что мы лишены ее, к примеру, по приговору суда и сидим в тюрьме. Можно жить на свободе, идти, куда захочется, делать, что вздумается, и одновременно быть невольником. Поэтому мы стремимся освободиться от всего, что вяжет нас. каким-то образом сковывает движение, не позволяет совершать действия, сообразные приливу стихийных чувств в ту или иную минуту.

Но, заполучив волю и осознав это, мы не знаем, как с нею управиться, как сладить с открывающимися возможностями, как использовать этот могучий обретенный потенциал. И бывает, не достигнув гармонии отношений, поначалу совершаем глупости, о которых потом жалеем. Только тогда нам приходит в голову, что это короткое и невероятно емкое слово — штука коварная и опасная, как бритва в кармане, как спички в руках ребенка, ибо его суть можно понимать как полное раскрепощение духа и разума. А подобным состоянием надо уметь распорядиться, надо еще научиться жить с этой властной, строптивой, капризной и желанной особой! Однако, не испытав чувства воли, как и чувства любви, никогда не осознаешь, что она вбирает в себя великую ответственность и вкупе с раскрепощением требует мировоззрения особого качества и состояния. Не испытав, никогда и не подумаешь, что и у воли есть строгий, недремлющий, беспощадный надзиратель — совесть. Обретая волю, мы становимся заложником собственной совести, и только тогда приходит понимание, что в совокупности это бремя, крест, вериги, это незримая, но вполне осязаемая духовно-волевая материя, энергия, а не чувственное восприятие мира.

Потенциал этой энергии и есть степень вольности духа

Наши вольные пращуры прекрасно разбирались во всех тонкостях существования подобных материй, поэтому Дар Речи сохранил даже ее единицы измерения — смелость, мужество, отвага, храбрость, беззаветность, самопожертвование. Но время и нравы внесли свои коррективы, предложили альтернативу в виде свободы. На первый взгляд, это некая усеченная или точнее отсеченная плоть воли, однако это далеко не так.

Воля и свобода — понятия совершенно разные, хотя в исходных формах они все же имеют один общий слогокорень (какой именно, будет сказано ниже). Это и вводит нас в заблуждение. Скажу более того, это даже не синонимы, а скорее антонимы, если придерживаться общепринятых правил лингвистики. Первоначальный смысл понятия волн противоположен по значению со «сладким словом» свобода. Но именно она возводится в культ, ценится, проповедуется, и все по одной причине, весьма меркантильной: понятие свободы является инструментом для манипуляции сознанием, тогда как воля совершенно не приемлет какого-либо управления извне, хотя тоже относится к разряду слов, означающих наши чувства.

Но все по порядку.

Я уже не раз писал, что свобода — это чувство раба, сбросившего зависимость от господина, начальника, власти, общества, тюремного режима — короче, частично либо полностью избавившегося от условий содержания, причем независимо, даровано это было или добыто в долгой борьбе за свои права. Раб испытывает чувство свободы и собственной победы, если, к примеру, сначала отвязать его от мертвяка на дне каменоломни, потом снять ручные цепи, ножные, позволить ему двигаться в пределах карьера. А подниматься на поверхность — это уже великое счастье и прекрасный способ расчленить рабское общество на классы и подклассы, выделив «элиту» по мере твердости или мягкости условий содержания. И пусть одни надзирают за другими, что придает минимум затрат на содержание охраны, почти полностью исключает проблемы с поддержанием внутреннего порядка, повиновения и, главное, стимулирует нормы выработки.

Рабу вообще молено даровать свободу передвижения, свободу распоряжения своим имуществом, свободным от работы временем. Даже смело молено давать свободу мысли и суждений, то есть полностью заменив одни условия содержания на совершенно противоположные, однако лее оговоренные строгим законом—теми же цепями, бичом надзирателя, системой наказания, то есть непременным условием законопослушания.

И на сей раз не открою вам секрета, что весь «цивилизованный» мир давным-давно живет по этой схеме, неимоверно гордясь своей свободой, правами человека и общечеловеческими ценностями. Конечно лее далее всех продвинулись США, можно сказать, основной рассадник рабского вида растительной свободы. (Французы, некогда бывшие во главе сего процесса, даже статую американцам задарили как знак первенства) За ними идут Единая Европа, Япония, потом Китай, сделавший «экономическое чудо», Южная (и Северная тоже, но своим параллельным курсом) Корея, и где-то в хвосте этой бодро шагающей в «сытое будущее» череды плетется Россия.

Скажете: я хватаю через край? Но, право слово, только рабам можно предлагать потребительскую модель мира. Вольный человек никогда ее не приемлет, ибо у него сразу же встает «третий русский вопрос», означенный В. Шукшиным: «Наелся, что дальше?». Только раб мечтает о пище, свободе и власти над себе подобными. И тогда все это обретает, перевоплощается в монстра, ибо угнетенный может только угнетать. Для вольного человека власть — это бремя.

Само «сладкое слово», типичный новодел первой половины XIX века, возникло одновременно со словом «интеллигенция», в ту пору, когда романтики Герцен, Огарев и примкнувший к ним сын священника Чернышевский начали сотрясать умы утопическим крестьянским социализмом. Все эти романтически настроенные мыслители знали свой народ и его вечные устремления, поэтому вбросили верный лозунг, затронули святое, священное русской жизни. Так и появилась «Земля и воля» — революционное общество, которым в очередной раз воспользовались польские паны, мысля через мужицкий бунт возродить Речь Посполитую, а то и вновь поискать русского престола. (Крестьянские войны Болотникова и Пугачева, несколько Лжедимитриев и Смутное время, инспирированные Польшей, не увенчались успехом.) И на сей раз польское восстание закончилось ссылкой панов в Сибирь, получившее освобождение от крепостной зависимости крестьянство не взбунтовалось, и тайная организация самораспустилась.

Но утопические идеи пришлись по нраву новой волне «социалистов» — зародившейся на русской ниве «интеллигенции». Впервые получившие светское образование на уровне гимназий, дети лавочников, мещан, извозчиков, аптекарей, конторских служащих и прочих разночинцев ощутили себя образованной элитой, и спустя двенадцать лет «Земля и воля» возродилась из пепла. (Кстати, фашизм развивался на такой же точно почве и удобрениях.) И хотя «интеллигенция» оставила прежний лозунг, однако проповедовала уже свободу и этим словом оперировала. Именно в это время и произошла умышленная подмена понятий. Новоявленная, непризнанная элита пыталась таким образом встроиться, вписаться в структуру российской жизни, претендуя на ее интеллектуальную составляющую. И одновременно заявить о себе как о силе, ориентированной на прогрессивные идеи «свободы». Мыслящая аристократия стремительно сдавала позиции, вакуум заполнялся вчерашними угнетенными, обездоленными и униженными, сиречь людьми с рабской психологией. Поэтому «прослойка» общества стала рассадником якобинства, робеспьеровского терроризма, конспиративной сетью заговорщиков и последующих двух революций в России.

В обществе интеллектуальных бомбометателей оказались не только обнесенные чертой оседлости Натансон и Аптекман, но и примкнувший к ним мелкопоместный дворянин Плеханов и даже один генеральский сынок Осинский. Они тоже отлично знали русский язык и психологию своих соплеменников, поэтому, внедряя в сознание масонский слоган «Свобода, равенство, братство», однако же тайную боевую организацию по-прежнему именовали «Земля и воля». Теперь уже началась откровенная спекуляция на чувствах народа. Извечная и уже полузабытая мечта исконных аратаев, живущих с сохи, вернуть вольное землепашество закончилось полумерами, означенными в Манифесте императора. Но и к ним освобожденные крестьяне еще пс привыкли, не зная, как теперь жить наособицу и как управиться с землей и личной свободой, тем паче в пору бурно развивающейся в России промышленности и буржуазии.

А тут ходят в народ некие странные личности и опять предлагают «землю и волю», но обещают некую свободу! А ее, свободы, после Манифеста и так хоть лопатой греби, да только пользы никакой — скорее вред, ибо теперь надо как-то выживать в новых — буржуазных, рыночных — условиях. А барин больше не приедет и не рассудит. Можно представить себе сумбур, бывший в мужицких головах. Да и помещики, оказавшись без крепостных, вылетели из наезженной колеи, оказались в растерянности перед новыми формами хозяйствования на земле. Тут еще буржуазия подпирает, иные вчерашние «угнетенные», разбойным или бог весть каким промыслом разбогатевшие, за бесценок скупают земли, усадьбы, заводы и фабрики. В общем, та же шоковая гайдаровская терапия. Поэтому на народников взирали с недоумением, а потом и с ненавистью, когда те развязали гнусный террор.

Само слово свобода возникло от слобода: поскольку претенциозная «интеллигенция» еще не изжила изъянов своей речи и произношения, все еще брусила, бармила, картавила и шепелявила, то звук Л заменился на В, что впоследствии стало этакой новомодной нормой. (Вкупе с произношением слов счастье вместо сщастье, булочная вместо булошная, есчо вместо еще и т.д. Это они так подчеркивали свою начитанность и образованность.) Объяснение этимологии слова свобода от свой несостоятельно, ибо «свой» используется в смысле своеволить, проявлять волю, а это далеко не одно и то же. Изначально слобода, слободка — это вновь образованное поселение, выделенное из крестьянской либо городской общины в связи с перенаселением и недостатком земель. То есть некоторой части молодняка давали послабление от строгих правил общинной жизни (в том числе и от крепостного права) либо государственного тягла, сейчас бы сказали: возможность самоопределения. Однако это состояние длилось недолго: на новом месте возникала своя община, которая и управляла всей жизнью слобожан, следуя одним общеустановленным правилам и канонам. Так что слобода от слабить. А если копнуть глубже это «сладкое слово», то оно и вовсе станет горьким: с АА бить, буквально, убитое, выродившееся семя.

Есть еще одно проверочное слово — лобода, сорное растение, лебеда, затягивающая брошенные земли и навозные кучи.

Воля — это, прежде всего, состояние духа. Только вольному человеку необходимы смысл его существования, идея, высшая цель, никак не связанная с потреблением. Вольный не живет — гонт, то есть добывает благо, божественное семя. Свободный человек легко довольствуется малым, для него превыше всего земной продукт, пища, одежда, материальное благосостояние.

Если в основе слова свобода-слобода лежит убитое, бесплодное семя, то воля-вла — буквально в семени или сеющий. Отсюда возникло слово благоволить, благоволение, часто употребляемое в молитвах: буквально сеющий благо. Кстати, отсюда же происходит имя бога Волоса и уже от него слово власть, владеть (во- лодеть). То есть править мог только человек, обладающий волей. Только он был способен восстановить наряд, коего не стало на Руси. (Земля велика и обильна, а наряда в ней нет. Приходите княжить и володеть нами...)

Дар Речи в очередной раз сыграл злую шутку с невежественной «интеллигенцией». Мало того, она даже не подозревала (кажется, не подозревает и до сих пор), что понятие воля в сознании славянского этноса имеет совершенно иное наполнение. Это не освобождение от крепостной зависимости, от произвола господ, от рабских уз, тирании, абсолютизма и режима. Вольным можно оставаться, даже сидя в темнице. Раскрепощенный дух и разум существуют независимо от места пребывания и условий жизни. Для человека вольного понятие неволи относительно. Необразованность «интеллигенции», провоцирующей, стимулирующей высвобождение духовно-волевого потенциала «здесь и сейчас», оборачивается трагедией для нее же, ибо всякий раз совершается русский бунт, жестокий и беспощадный. Поэтому и существует пословица «Не буди лихо, пока оно тихо». Кстати, лихой — отважный, а отвага — единица измерения воли. Вслед за «интеллектуальной элитой» великая русская литература оставила образ героя и принялась исследовать суть «маленького человечка». Пожалуй, первым был Гоголь с его «Шинелью», за ним потянулся Достоевский, не успевший сесть в лодку. Так и творил, будучи одной ногой на берегу. Поэтому из-под его пера выходил то «Идиот», то «Бесы», то «Братья Карамазовы». Не избежал сего искушения и глыба мысли Толстой, попытавшийся с высоты своего роста всмотреться в «интеллигентного» пигмея. И, почуяв исходящую от него опасность, попытался исследовать состояние духовно-волевого потенциала, задумал роман о декабристах, как о героях, но и тут узрел расторгающуюся бездну. Однако же попытался остановить назревающую междоусобную бойню проповедью непротивления злу насилием, идеями самосовершенствования личности.

Итог известен: великому мыслителю не вняли ни младосущая «интеллектуальная элита» с подростковой психологией волков-переярков, ни церковь. Мало того, объявили сектантом и еретиком! Впоследствии он и сам испытал глубокое разочарование, своим предсмертным уходом бросив вызов будущему.

Нет пророков в своем отечестве...

Довершил дело классик малого жанра, выходец из среды «интеллигенции», сын разорившегося купца и уездный врач Чехов, великий знаток и певец «маленького человечка».

И он, этот человечек в гоголевской шинели, восстал, точнее спровоцировал восстание, используя солдат, рабочих и неудачи в русско- японской войне, так сказать, политический момент. Только вдумайтесь: группа, претендующая на роль интеллектуальной элиты русского общества, в народном понимании — на совесть Нации, жаждала поражения и ликовала, когда оно случилось, когда матросы шли на самопожертвование, топили «Варяг» и взрывали «Корейца». Она же, эта «совесть», ликовала, когда спровоцированные ею же (в лице двойного агента попа Талона) рабочие понесли петицию царю и угодили под залп. Особенно торжествовала по этому поводу сбежавшая на запад либеральная «интеллигенция», в недрах которой уже заваривался следующий бунт.

Им бы, переяркам, остановиться после первой русской революции, успокоиться хотя бы лет на сто, довольствуясь добытыми плодами. Ан нет, уже научившаяся держать удар, клыкастая, жаждущая горячей крови «интеллектуальная прослойка» вдохновилась — впереди показался призрачный свет власти! А для раба нет ничего слаще слова свобода и желанней, чем власть. Каким образом, какими жертвами все это достигается — уже не важно. И опять начался беспощадный террор, сопряженный с провокациями и накачиванием пропагандистских мышц.

Убийство Столыпина стало промежуточной победой, а Первая мировая война — благоприятной средой для достижения целей. Вот уж было ликования! Не зря говорят, кому война, кому мать родна...

Но всякий посеявший ветер на Руси непременно пожнет бурю.

В последнее время как-то подзабылось понятие «интеллигенция», вероятно, само слово ушло в небытие, стало невостребованным, а «интеллектуальная элита» в очередной раз сменила имидж и теперь называется либеральной, гламурной (новое словцо!) но с прежним содержанием. Судя по трибуне Болотной площади, она опять в том же составе и состоянии, только образовательный уровень заметно упал, но это естественно. А по кадрам оперативной съемки упал и уровень их союзников. Теперь они договариваются даже не с Польшей, не с Западом, с марионетками Кавказа — с Грузией! Позор, конечно, однако показатель того, что устремления и методы «совести нации» остаются прежними, хорошо знакомыми. Значит, вожди такие же двойные агенты, как поп Гапон.

Нет, мало что меняется в их мире.

И полуторавековые традиции «Земли и воли» соблюдаются строго, память о первых «борцах» за народное счастье поддерживается, к примеру, обществом «Мемориал», органично вписанным в «элиту». Символичный факт обнаружил прошлым летом в Томске, откуда родом основоположник народничества Ал. Квятковский, сын золотопромышленника. Напротив городской мэрии рядом с бывшим зданием тюрьмы ЧК-ОГПУ-НКВД есть сквер, где когда-то стояла келья старца Федора Кузмича, то бишь ушедшего от власти (по причине слабоволия, не дожидаясь восстания декабристов) царя Александра I. На этом месте был памятный камень с соответствующей надписью. Теперь его нет: выбросили из-за несоответствия со временем. Зато появилось много других — целый мемориал. В память

о тех, кто сначала сеял ветер, работал в ЧК и казнил местную царскую элиту, однако впоследствии естественным образом сам попал под топор.

Это латышские стрелки и старые знакомые поляки.

А совсем недавно российские власти возле расстрелянного парламента, а ныне Дома правительства, установили памятник Столыпину — вроде бы знаковое событие. А что, если его копии установить еще в Польше и, особенно, в Латвии, где Петр Аркадьевич, можно сказать, совершил переворот в аграрной области и является основоположником современного образа жизни — но хуторам и отрубам? Полякам так можно предложить еще и памятник Дзержинскому — вернуть на историческую родину.

Думаю, Польша согласится, благодарные латыши — так непременно, была бы только воля...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.